I

-- Легче, легче! Чего гонишь как сумасшедший, -- кричу ямщику, парнишке лет семналцати, в синей поддевке и таком же картузе, съехавшем совершенно на затылок. Тот в это время выехал на базарную площадь города N, и точно боясь осрамиться перед городскими жителями, сломя голову погонял лошадей. Тарантас убийственно трясся по булыжной мостовой.

-- Сейчас, за углом, остановись у гостиницы.

Заворачиваем. Смотрю, у подъезда стоит знакомая мне рыжая тройка, в коляске, приятеля моего, помещика Деданова. Деданов, или как его звали в городе, Дедан, был любитель лошадей.

Вылезаю из тарантаса, расплачиваюсь с ямщиком, и затем подымаюсь по лестнице.

Гостиница помещалась на углу Большой улицы и окнами выходила на площадь.

Каждый приезжий здесь, ежели ему нужно было узнать что, или услыхать какую либо уездную новость, непременно завёртывал сюда.

Хозяйка-буфетчица была здесь молодая вдовушка, довольно смазливенькая и великая сплетница. Она представляла из себя живую газету и знала до малейших подробностей всё, что творилось в уезде.

Вхожу в гостиницу. Пахнет помоями и кухней. Сквозь растворённые двери ещё издали вижу в зале у окна плотную фигуру Деданова. Он сидел за столом, в толстой синей визитке, и, подвязавшись салфеткой, как маленькие дети, держал обеими руками какую-то косточку и старательно глодал её.

-- Здравствуйте Егор Иванович! -- кричу ему. Знакомый был туговат на ухо.

-- А-а-а! Д-д-друг мой! -- хрипло и слегка заикаясь, восклицает он, и подымается со стула. Наскоро отерев руки о болтавшуюся на шее салфетку, с распростёртыми объятиями он идёт ко мне на встречу, и пресерьёзно подставляет свои щетинистые пунцовые щёки для поцелуя.

Деданов был оригинален. Лет под шестьдесят, с хорошими средствами, большой добряк и превеликий спорщик, в то же время он, как говорится, был "ндраву моему не препятствуй". Егор Иванович долго не мог отстать от своих старых крепостных привычек. Чуть с кем из работников своих бывало, заспорит, так руки у него и начинают чесаться. Голос имел грубый, резкий, точно рубил, а не говорил. Суждения его были чрезвычайно решительны. Все у него были мошенники и подлецы, всех, по его мнению, следовало вешать, в особенности чиновников, которые-де только даром хлеб едят и казну обкрадывают.

Бывало, мой Егор Иванович, даже и при гостях, такую фразу ляпнет, что потом сам долго с удивлением посматривает по сторонам, как бы соображая, что такое он брякнул и как мог это выговорить? После чего, обыкновенно, подходил к кому либо из гостей, брал за пуговицу, и заикаясь, сердито спрашивал: Согласитесь, что я п-п-рав! Ведь я верно говорю?

-- Ко мне, ко мне едем! -- восклицает Деданов, и дружески щурит на меня свои узенькие подслеповатые глаза. Какая у меня батенька, п-п-правая п-п-пристяжная! Как змея вьётся! -- и он в избытке чувств посылает мне рукой воздушный поцелуй.

Не дождавшись ответа, и даже не спрашивая, куда я еду, зачем, тороплюсь или нет, -- мой приятель оборачивается и кричит на всю залу сиплым голосом:

-- Эй, малый!

Из-за буфета выбегает мальчишка в засаленной куртке и с салфеткой на плече.

-- Беги к моему Павлу, кучеру, вот тут у ворот, -- и он тычет пальцем в дверь. -- Знаешь его?

-- Как же, знаю-с, -- и парень кивает головой.

-- Скажи, чтобы сейчас ехал на квартиру и оставил там ящик с провизией, с подводой пойдёт, а с нами мол, гость поедет! Слышишь? -- и он поворачивает его, и слегка толкает в спину.

-- Что вы, помилуйте! -- говорю ему. Да разве я могу теперь ехать с вами?

-- Отчего? Что за пустяки! -- удивлённо восклицает мой приятель, и сердито ерошит голову. -- Куда вы торопитесь?

-- В Питер, домой надо, дела везу.

-- Поспеете, будете и в Питере. Поедем лучше ко мне! -- говорит он таким голосом, точно я ехал для удовольствия, а не по службе.

Егор Иванович понемногу убеждается, что я не могу к нему ехать, отпускает парня, закуривает папироску, и мы начинаем с ним прогуливаться по зале и разговаривать.

-- Мне бы вот ещё Кустаревского повидать надо, по делу, да не знаю, здесь ли! -- говорю ему.

-- Это земского? Николая Андреевича? Да ведь сегодня съезд их. Наверно здесь.

-- Как же-с, они только что у меня кофе кушать изволили, и вместе с Бороздкиным и Трефолевым в собрание пошли-с! -- визгливо докладывает нам из-за буфета почтенная вдова-хозяйка и кокетливо поправляет чёрные волосы. По её лицу так и видно было, что она всё время прислушивалась к нашему разговору.

-- Эй, малый! -- снова кричит помещик.

Тот же парнишка бежит опять.

-- Кустаревского знаешь? -- прежде всего, грозно спрашивает Дедалов.

-- Знаю-с! -- отвечает тот, останавливается и усиленно моргает глазами, точно боится, что вот-вот сердитый гость сейчас даст ему щелчок по его коротко стриженой голове.

-- Ну, так беги туда в собрание, вызови его и скажи, что вас желает видеть оценщик из господского банка. Слышишь? -- Орёт он. -- Пошёл!

Мальчик пускается бежать.

-- Да постой, постой! -- достаёт кошелёк и суёт парню в руку двугривенный. -- Поезжай на извозчике.

Мальчик пропадает.

-- Да ведь собрание, кажется, тут и есть, что же вы велите на извозчике-то ехать? -- говорю ему.

-- А вон оно напротив! -- и Егор Иванович рукой указывает на белый каменный дом как раз против гостиницы через площадь, ну так саженей с полсотни, не больше.

-- Всё скорее доедет! Да вот увидите, все земские сейчас сюда явятся, только узнают, что оценщик из банка приехал -- с уверенностью добавляет он.

Смотрим, наш гонец без шапки выбегает из гостиницы с салфеткой в руках как с атрибутом своей власти, не торгуясь, садится на извозчичьи дрожки и едет к белому дому.

Мы опять начинаем прогуливаться по зале.

Не проходит и десяти минут, как вновь раздаётся визгливый голос буфетчицы.

-- Во-о-он они и едут-с!

Глядим в окно, действительно, через площадь ехал высокий, тощий Кустаревский в очках, с длинными как у художника волосами, фуражка форменная с чёрным бархатным околышем. Он сидел не один, а ещё с кем-то.

-- Кто же это? -- восклицает Деданов и силится рассмотреть.

Смазливенькая буфетчица стремительно подбегает к окну, шурша своим сереньким ситцевым платьем.

-- Это Кашемиров! Вон и Трефолев! И Бороздкин! Вон и остальные господа едут-с -- визжит вдовушка, и чуть не пляшет от радости.

-- Вот видите ли! Ведь моя, правда! Живо покончили со своим заседанием, когда узнали что вы здесь! -- не без иронии восклицает мой Деданов.

Тем временем из подъезда каменного дома один за другим выходят земские кто пальто внакидку, кто в рукава. Я хорошо разбираю их лица.

Все в форменных фуражках, серьёзные, садятся попарно на извозчичьи дрожки и точно в какую дальнюю поездку направляются через площадь в нашу сторону. Почти одновременно с громом и шумом подкатывают они к подъезду гостиницы. Буфетчица так и носится с одного конца стойки к другому, расставляя бутылки и закуски.

Зал моментально наполняется гостями.

-- А-а-а, здравствуйте! Когда приехали? Куда едете? Надолго ли? -- слышатся восклицания направленные ко мне.

Я едва успеваю здороваться и отвечать.

Вновь прибывших господ я почти всех знаю. У одних имения осматривал, с другими познакомился случайно, у их же соседей. Только один не был мне знаком: высокий широкоплечий старец, должно быть очень древний в военном сюртуке без погон с высоким стоячим красным воротником. Древний вояка напомнил мне героев отечественной войны, каких я видал на старинных портретах: на голове кок, около ушей маленькие Александровские бакены, усы закручены кверху. Говорил густым басом и постоянно прибавлял частичку "с".

-- Кто же это такой? -- спрашиваю Деданова.

-- Как! Вы не знаете Петра Фадеевича? -- удивлённо восклицает он. -- Сейчас познакомлю! И без дальнейших разговоров тянет меня к нему.

-- Очень приятно-с! Много наслышан-с! Хрипло басит Пётр Фадеевич и протягивает мне сильную мускулистую морщинистую руку с большим золотым перстнем на указательном пальце.

Пока мы знакомимся, по близости незаметно раскрывается ломберный стол, Кустаревский чуть не насильно всовывает мне в руку карту, ведёт и усаживает играть в винт.

-- Господи, помилуйте! Днём играть! Что за срам! Да мне и некогда! -- кричу я.

Куда! И слышать не хотят. Мне пришлось играть с маленьким кругленьким блондином без бороды и усов в сереньком пиджаке. Как только кто ни будь из нас, задумывался в картах, он немедленно покидал стол, подбегал к буфету, перегибался через стойку, причём ноги его приходились выше головы, шептал что-то буфетчице на ухо, после чего та, улыбаясь, наливала ему смеси из белой и тёмной водки.

Выпив рюмочку, партнёр наш, закусывая бутербродом, торопливо возвращался за карты. От него в это время так и разило: то луком, то селёдкой, то старым швейцарским сыром.

Тем временем в соседней комнате устраивается второй стол. За него усаживается и мой Деданов.

Не играющим остаётся только Пётр Фадеевич. Он новых игр не признавал.

Разговоры прекращаются. С другого стола доносится чей-то шепелявый и настойчивый тенорок:

-- А я всё тлефы! А я всё тлефы!

-- А я всё пас! А я всё пас! -- как бы передразнивая его, басит Дедалов.

Мне ясно видно как Пётр Фадеевич торжественно сидит возле Дедалова подпёршись левой рукой о колено, правую же засунул за борт сюртука и глубокомысленно смотрит к нему в карты. Они старые приятели.

Я невольно любуюсь его величественной осанкой. Красный воротник его был так высок, что подпирал заострившийся бритый подбородок. Лицо коричневато-землистого цвета изборождено глубокими морщинами.

Партнёр мой, блондин, заметив, что я наблюдаю за стариком, наклоняется и шепчет мне:

-- Восемьдесят пять лет батенька прожил на свете, а какая ещё силища! Вы давали ему руку? Того и смотри -- раздавит!

-- Вот когда он был председателем управы, -- рассказывает Кустаревский, медленно, по одной собирая сданные карты, -- так вот-то смешил нас!

Затем весело и в полголоса восклицает:

-- Господа, извините, ежели я прерву на минуточку игру и расскажу им маленький анекдотец, -- и он головой указывает на меня.

-- Рассказывайте, рассказывайте! -- отвечают те, очевидно интересуясь тем, что он хочет рассказать о Петре Фадеевиче.

-- Раз как-то в земском собрании, -- осторожно, чтобы не услыхали на другом столе, начинает Кустаревский, встряхивая длинными чёрными волосами, которые всё сваливались у него на лоб, и искоса посматривая на старика, -- он вдруг встаёт и докладывает, знаете басом на всю залу, так что стены дрожат, причём выпячивает подбородок и старается подражать голосу Петра Фадееевича:

-- Я-с господа-с, составил вам арматурный список-с земского имущества-с...

-- Как арматурный? Какой арматурный? -- слышатся со всех сторон в собрании возгласы. Ведь мы говорят не в полку!

А тот, как ни в чём не бывало, продолжает себе докладывать:

Сюда вошли-с, изволите ли видеть -- и показывает на список, -- мосты-с, верстовые столбы-с, учительницы-с, фельдшерицы-с, акушерки-с...

-- Ха-ха-ха, -- хохочем мы.

Пётр Фадеевич, как бы чувствуя, что разговор идёт о нём, медленно поворачивает своё морщинистое лицо с выдающимися широкими скулами, бросает на нас холодный, леденящий взгляд, кашляет, прикрывая рот по ефрейторски двумя пальцами, и снова углубляется в карты.

-- Это что! Нет, я вам лучше господа расскажу! -- пронзительно восклицает партнёр мой, блондин, и, не дождавшись разрешения, торопится рассказать.

-- Лет пять назад приезжает к нам губернатор. Ну, Пётр Фадеевич как представитель управы предлагает ему показать город в своём экипаже. А экипаж у него, надо вам сказать, допотопный, как едет так за версту слышно. Лошади же что свиньи откормленные, маленькие, некрасивые, шерсть копром. Губернатор-то сначала как увидал экипаж, так хотел было на попятный, да уже нельзя было, старик мог обидеться.

-- Поехали. Сколько уж они там концов сделали, Бог их знает, только выезжают это они вот сюда на базарную площадь, старик вдруг и кричит своему кучеру: "Федюха, постой-ка!"

В это время Пётр Фадеевич опять обводит нас своим мертвенным взглядом, но через минуту снова успокаивается.

-- Вылезает из экипажа, -- продолжает рассказчик уже более осторожно, -- обращается к губернатору и говорит: "Ваше превосходительство, пожалуйте-с, выходите-с!"

-- Почему? -- спрашивает тот.

-- Кобыла жеребится, самым хладнокровным образом докладывает Пётр Фадеевич.

-- Как жеребится?! Не может быть! Что же вы раньше думали? -- восклицает губернатор, крайне сконфуженный.

-- Да я, было, думал, продержится, а она вишь ты, как поторопилась! -- и старик сам помогает губернатору выйти из экипажа.

-- Так и уехали на извозчике.

-- Ха-ха-ха! -- снова покатываемся все мы со смеху, но уже на этот раз так громко, что с другого стола начали долетать до нас отрывочные вопросы: Что такое? Что у вас случилось?

Играть кончили.

Деданов заметил, что я хочу ехать, -- идёт ко мне, берёт под руку, многозначительно отводит в сторону, и снова принимается убеждать ехать к нему.

-- П-п-поедем ко мне!

-- Не могу; я же говорил вам, что тороплюсь в Питер.

-- Мы к князю Кунгурову съездим, он ж-ж-желает с вами п-п-познакомится, -- как бы поддразнивая меня, настаивает приятель.

Слово "Кунгуров" производит на меня магическое действие. Я так много слышал о нём в здешнем крае, о его несметном богатстве, о чудачествах его и сказочных затеях в имении, что у меня невольно возгорается желание побывать там.

-- Что это ему вздумалось познакомиться со мной? -- говорю Деданову.

-- Д-д-да он говорил, что думал одно время тоже закладывать своё имение, да потом и п-п-передумал.

-- С чего ему-то закладывать... такому богачу?

-- А Б-б-бог его знает с чего, кажется, денег у него хоть п-п-пруд пруди, сам недоумевая, отвечает старик.

-- Когда вы хотите ехать к нему?

-- А хоть сейчас! Ведь тут всего пятнадцать вёрст до Жеребцова. Отсюда и п-п-поедем -- отвечает мой приятель с таким решительным видом, что кажется, потребуй я сейчас ехать на луну, то старик и на то согласился бы, лишь бы после того я ехал к нему в гости.

-- Ладно, едем! -- говорю. Только смотрите, завтра же назад.

-- Когда хотите, доставлю! -- радостно бурчит Деданов. Мы прощаемся с земскими деятелями и уезжаем.

II

Резвая тройка легко мчит нас по широкой столбовой дороге, местами обсаженной ракитами и берёзами. Ветер в лицо. Облако серой пыли далеко стелется за нами по земле. Деданов уютно откинулся на правый бок коляски, закрылся чуть не с головой парусиновым балахоном, и мягко покачиваясь на эластичных рессорах, переругивается, как подобает старому крепостнику со своим кучером Павлом.

Павел этот был забавный субъект.

Вызнав хорошо привычки и характер своего барина, он понял отлично, что с Дедановым надо действовать по писанию, т. е. "око за око, зуб за зуб".

-- Д-д-дай волю коренному, д-д-дай волю! -- свирепо орёт помещик осипшим басом.

Павел очевидно, уже привык к подобного рода крикам, а потому и ухом не ведёт. Но хозяин не унимается.

-- Павлуха! Слышишь ли?! Дай волю коренному! -- сильнее орёт он, отчего и сильнее заикается.

-- Дай ему волю, чтобы он надорвался, -- чуть оборачиваясь к нам, в свою очередь огрызается Павел. Рябое лицо его с окладистой бородой выражает затаённую злобу.

-- Ч-ч-чорт! Д-д-дьявол! Завтра же прогоню! -- кричит старик.

-- Зачем завтра, и сегодня можно уйти! Места что ли нет! Слава Богу, -- хладнокровно возражает тот.

Долго ещё спорят они. В конце концов, Деданов, точно исполнив свой долг, что поругался, прикидывается спящим.

Солнце за полдень. Мы едем обширными полями. Вдали на горизонте очерчиваются барские хоромы, утопающие в глубокой зелени тенистых рощ.

-- Видите, вон Жеребцово! Вы бывали там? -- восклицает Деданов.

-- Нет, не бывал.

-- Ну, так вот ужо посмотрите чудес, -- и старик нервно ворочается в экипаже и ещё старательнее закутывается в балахон.

Привольно раскинулась богатая княжеская усадьба в громадном парке. Быстро, почти без шума, проезжаем мы по гладкому шоссе, мимо многочисленных каменных построек самой причудливой архитектуры. Со стороны можно подумать, что подъезжаем к Царскому или Петергофу. Вон роскошные конюшни с просторным плацем, посыпанным гравием и обнесённым высокой чугунной решёткой, вделанной в гранит. Вон экипажные сараи с лошадиными мордами на стенах. Далее виднеются различные флигеля для служащих. И как всё выстроено! Как изящно!

Но вот въезжаем на просторный двор, среди которого красуется прелестный цветник. Тройка круто осаживает перед великолепным старинным барским домом.

Из парадных дверей подъезда несколько старых слуг во фраках и белых галстуках бросаются к нам и бережно помогают выйти из экипажа. За ними ещё более стремительно выбегают казачки в серых куртках и красных жилетах со светлыми пуговками. Они вытаскивают из экипажа наши вещи. Мой Деданов хрипло кричит:

-- Откладывать!

И затем, очевидно превозмогая страстное желание взглянуть на своих взмыленных любимчиков, дабы не уронить своего достоинства перед княжеской челядью, гордо подымается в дом по ковровой лестнице.

III

Мой почтенный спутник на минуту останавливается у зеркала, приглаживает ладонью височки, слегка хватается за усы, как бы желая убедиться тут ли они, и удостоверившись, что всё в порядке, оставляет меня в обширном зале, а сам уверенным шагом направляется в соседнюю комнату.

Окидываю взором зал. Посреди стоит биллиард. Невдалеке у стены виднеется механический тапер-рояль, а возле него, на столах и стульях множество нот. Стены украшены гобеленами. На зеркалах, этажерках, камине, чудные фарфор и бронза. Что ни вещь -- то редкость. Пол устлан мягкими пушистыми коврами. Из зала раскрыта дверь на широкий балкон, с которого несколько ступеней ведут в прелестный сад. Обстановка такая, что и не вышел бы.

-- Очень рад с вами познакомиться! -- вдруг слышу позади себя сильный, приятный голос. Оглядываюсь: передо мною стоит сам князь, ещё молодой человек, лет тридцати пяти, в синей суконной визитке. Высокий, сухощавый, с рыжей бородкой и такими же усами, очень симпатичный. Он был вдовец, бездетен, и жил в своём имении совершенно одиноко. Вся фигура его выказывала силу и энергию. Позади виднелся низенький, толстенький Деданов с самодовольной улыбкой на устах. Он казалось, только не говорил: "Вот, видите ли, обещал вас познакомить с князем -- вот и познакомил".

-- А я сам хотел с вами свидеться! -- крикливо восклицает мой новый знакомый, тоном человека привыкшего повелевать и не допускающего никаких противоречий; при этом он подаёт мне широкую, сильную ладонь.

Мы направляемся через зал в кабинет. Здесь я познакомился с секретарём князя. Это был среднего роста, коренастый господин. Он почему то сразу располагал к себе. Впоследствии он оказался интересным рассказчиком.

Вдоль стен кабинета виднеются высокие книжные шкафы светлого дуба, сплошь уставленные книгами, преимущественно иностранными. Мебель тоже дубовая, покрытая красноватой кожей. На полу во всю комнату послан ковёр малинового цвета.

-- Думал было тоже закладывать здешнее имение в вашем банке, -- продолжает рассказывать князь, причём весело улыбается и начинает быстро шагать по кабинету.

-- Мне тут нужно было платить за яхту миллион рублей; да потом рассудил, что три миллиона просить не стоит, а семи вы не дадите. Так и отложил. Обернулся и без вас.

-- Д-д-да они и т-т-трёх миллионов никогда бы вам не дали за Жеребцово! -- сурово возражает Деданов, к которому уже приливает обычное желание поспорить.

Без этого мой приятель никогда не мог обойтись, это составляло потребность его натуры. Брови его нахмуриваются, и всё лицо его принимает упорное, настойчивое выражение. Как бы запасшись таким настроением, он становится в выжидательную позу. Сразу было видно, что скажи ему князь в эту минуту слово -- он два. Скажет князь два, он четыре, и т. д. до бесконечности.

Князь хорошо изучил Деданова. Ценил его прямой и верный взгляд, и потому пропускал мимо ушей все его грубости.

Как! За Жеребцово не дать трёх миллионов! -- удивлённо восклицает хозяин, таким тоном, точно дело шло о трёх тысячах.

-- К-к-конечно не д-д-дадут. Вы думаете, что настроили здесь дворцов, так они их и оценят. Гроша медного не д-д-дадут. Ещё вам же в убыток их п-п-поставят, -- горячился старик, причём брызги слюны так и летели от него в разные стороны.

Я сам закладывал своё "Ровное", так уж знаю, в чём дело. Спросите его! -- и Деданов кивает на меня головой, подходит ближе, берётся за пуговицу моей визитки и угрюмо спрашивает:

-- Ведь я п-п-прав, п-п-прав? Самое большее это тысяч двести дадите! -- после чего бросает на князя торжествующий взгляд. Тот снисходительно посматривает на старика как на ребёнка, которому прощается всякая глупость.

Действительно, думаю я, старик уже пересолил. Разговор шёл о трёх миллионах, а он вдруг двести тысяч. Чтобы выйти из неловкого положения, и не обидеть ни того, ни другого, говорю:

-- Разве можно, Егор Иванович, сказать, что-либо положительное, не имея точных сведений о поместье? Велик ли чистый доход? Сколько всей земли? и т. д.

-- Какой тут чистый д-д-ддоход, когда ежегодно прибавляется на расходы по имению от ста пятидесяти до двухсот тысяч рублей. Вот вам какой доход!

-- Как! Неужели расходуется такая сумма? -- невольно восклицаю.

-- Ещё мало бывает! Случается, когда п-п-постройки какие, так и трёх сот тысяч не хватает, -- бурчит мой Деданов, и ещё сильнее начинает дёргать меня за пуговицу.

-- Кушать подано! -- как нельзя более кстати докладывает величественный дворецкий, входя в кабинет в франтовском чёрном фраке и белых перчатках. Он на мгновение как бы замирает. Я с невольным любопытством всматриваюсь в этого господина. Его представительная фигура, расчесанные, выхоленные бакенбарды с проседью как снег, белая манишка и галстук, скорее напоминали мне министра, чем лакея.

Хозяин приветливо делает нам знак головой, и мы все трое направляемся через ряд пышно убранных комнат в столовую. По пути то и дело выскакивали из дверей официанты, все такие же представительные, как и дворецкий, с такими же чудными бакенбардами.

Пока мы добрались до столовой, почтенных официантов скопилось там человек восемь.

За столом сидело нас всего четверо. Обед продолжался более часа. Кушанья подавались самые изысканные. Повар княжеский готовил превосходно, и не смотря на это, князь некоторых блюд совсем не ел, находя их никуда не годными, а как пух мягкий ростбиф назвал просто мерзостью.

Всего более заинтересовали меня во время этого обеда те предосторожности, с какими подавались на стол кушанья. Горячее разливалось из миски стоящей на отдельном столе. Два официанта держали тарелку, третий наливал, дворецкий же, наклонившись над миской, пристально наблюдал, чтобы Боже сохрани, не попала какая соринка в тарелку. Такая чрезмерная осторожность объяснялась тем, как я узнал впоследствии, что князь был страшно вспыльчив, и что не редко за малейшую оплошность, тарелка с кушаньем летела за дверь, а иногда случалось, что за тарелкой вылетал и сам дворецкий, вместе со своими выхоленными бакенбардами.

IV

После обеда любезный хозяин предлагает нам осмотреть конюшни.

Прежде всего, отправляемся на русскую, к той самой, мимо которой мы уже проезжали с Дедановым. Старший кучер Ермолай Васильевич, любимец князя, встречает нас низкими поклонами при самом входе в ворота. Росту Ермолай был очень маленького, толстый и чрезвычайно широкий в плечах, с одутловатым красным лицом. Правил он лошадьми замечательно, в особенности тройкой. Голос от постоянного пьянства сделался у него до того сиплый, что разобрать его было очень трудно. Плохой день бывал тот, когда Ермолай не выпивал дюжины пива. Вследствие этого он так разбух, что шеи у него почти совсем не стало видно, и голова казалось, была непосредственно поставлена на самые плечи. Князь очень любил Ермолая, и хотя неоднократно прогонял его, но затем вскоре снова брал.

Входим в конюшню. Глазам моим представляются бесконечные ряды денников. Все со столбами, колонками, украшенными медными шарами, блестевшими как огонь.

-- Вот ваше сиятельство, Атласный что-то опять захромал, как в город съездил! -- шипит вполголоса Ермолай, и вводит князя в стойло, где стоял его любимый коренник. За него было заплачено в прошлом году барышнику в Воронеже пять тысяч рублей. Конь этот был замечательно красив: совершенно белый, хвост и грива длинные, волнистые. Шерсть тонкая и блестящая, как атлас.

-- Не жди добра! -- шепчет мне довольно фамильярно струсивший Ермолай.

Князь ужасно не любил, когда заболевали его фавориты.

Идём дальше.

С непривычки мне смешно было смотреть на эту бесконечную вереницу конюхов, выстроившихся в одну шеренгу, в чёрных суконных поддевках. Все они по мере приближения своего сиятельного хозяина, подобно восковым куклам низко кланялись и затем снова выпрямлялись.

Мы прошли денников с полсотни, и досыта нагляделись на всевозможных Атласных, Заветных, Кречетов, Кроликов, и т. п.

За воротами русской конюшни, как на границе своих владений, толстяк Ермолай ввиду того, что хозяин остался недоволен им за Атласного, сконфуженный, прощается с нами, при чём обеими руками снимает со своей мясистой головы поярковую шляпу с павлиньими перьями, и кланяется нам с каким-то своеобразным шиком, точно он оказывал нам этим особое благоволение.

Не извольте-де господа сумлеваться, ведь хоша князь и осерчал на меня, а я всё-таки и теперь значу кое-что, -- говорил мне самый этот поклон, и одновременно напоминал, что менее трёх рублей ему никак нельзя будет дать на чай при отъезде. Затем, как бы вспомнив, что князь всё время был со мною очень любезен, он, вероятно, рассудил, не помогу ли я ему оправдаться перед его господином: подбегает ко мне и заискивающим голосом сипло выкрикивает:

-- Ваше сиятельство! -- известно, что у княжеских кучеров все хозяйские гости должны быть сиятельные, -- помилуйте! Чем же я-то виноват! -- При этом он чуточку приподымает шляпу и небрежно пожимает плечами. -- Всю дорогу до города кричит: "Пошёл, да пошёл! Долго ли до греха! За камушек где ни будь, зацепил, ну и захромал."

Я поскорей отделываюсь от него и пускаюсь догонять князя.

Ермолай медленно поворачивается и коротенькими шажками, с перевалочкой, как вообще ходят толстяки, направляется восвояси, вероятно затем, чтобы запить своё горе парой пива.

Из русской мы направляемся в английскую конюшню. Она находилась с версту дальше. Нам подают роскошную пару шорных лошадей гнедой масти, запряжённую в высокий четырёхместный шарабан. Князь садится на переднее сиденье править, а я с Дедановым сзади. Мы едем старой тенистой ракитовой аллеей. Проезжаем сначала мимо низеньких красных домиков с небольшими двориками, покрытыми частыми проволочными решётками. Это всё птичники. Тут я видел мельком кур различных мастей и величин, начиная от малюсеньких серых с чёрными хохолками, до громадных жёлтых кохинхинок. Между петухами особенно выделялись своим здоровым видом с какими-то щучьими шеями, боевые английские, небольшого роста, но с чрезвычайно развитыми грудями. По рассказам служителей, князь любил смотреть на петушиные бои. Как потом я узнал, мой Деданов незадолго перед тем скупал по всей окрестности самых больших и здоровых петухов, и сунулся было предложить князю помериться бойцами. Князь с удовольствием согласился. Спустили молодцов. Но пока наш русопет собирался с духом, Джон Буль* проклятый, молнией кинулся на врага, всадил ему в самый лоб шпору, и бедный соотечественник наш с честью пал на поле брани. Больше Деданов не решался возобновлять битвы.

За птичниками возвышаются громадные конюшни с просторным манежем. У ворот нас встречают заведующие конюшней англичане, отец и сын. Первый из них уже старик, коренастый, широкоплечий, одет франтовски в клетчатый костюм, белое накрахмаленное жабо и в высоких лакированных сапогах. Молодой одет точно также шикарно, только в чёрном костюме. Пока сын держал наших лошадей под уздцы, старик почтительно высаживал хозяина из экипажа.

Здесь опять начинается хождение из денника в денник. Опять та же шеренга конюхов и те же поклоны.

Англичане предупредительно забегают вперёд, отпирают двери, ловко расстёгивают на лошадях троки, сдёргивают попоны, и английские скакуны то золотистые, то светло гнедые, то тёмно гнедые, мускулистые, круторёбрые, с шелковистыми гривами и подстриженными хвостами, представляются нам во всей своей красе. Князь подходит к ним, гладит, холит, перекидывается несколькими фразами с почтенными англичанами на их родном языке, и затем идёт дальше.

Позже я узнал, что в этой конюшне зарыто целое громадное состояние, так как за редкий экземпляр здесь не было заплачено менее трёх-четырёх тысяч рублей, а всех их было здесь более пятидесяти. Под конец на середину манежа выводится тёмно гнедой скакун, приобретённый в Лондоне за сто тысяч франков. Он взял там, на скачках несколько призов, и теперь служил здесь заводчиком.

Обзором английской скаковой конюшни дело не кончилось. После этого мы идём осматривать тяжеловозов. Здесь я пришёл окончательно в изумление.

Из одного помещения два здоровых конюха выводят на цепях каракового жеребца, породы Линкольн-Шайр, таких размеров, что я даже невольно попятился от него, несмотря на то, что мне приходилось видать за границей очень больших лошадей. Ростом он был два аршина восемь вершков и ширины непомерной. При всей этой колоссальности, он был очень красив. Я хожу вокруг него и любуюсь.

-- Сколько такое чудовище может взять с места? -- спрашиваю старика англичанина.

-- Тришта пуд! -- особенным шипящим акцентом, не без гордости, отвечает тот, и любовно гладит коня по крутой шее.

Великана уводят. Тот, ровно мастодонт какой, тяжело переваливается с ноги на ногу, причём на задних ляжках его мускулы выделялись громадными полушариями.

Мы безмолвно направляемся из манежа к экипажу, как бы вполне сознавая, что лучше этого уже ничего не увидим.

Князь ловко вскакивает в шарабан, берёт вожжи и, не потрудившись взглянуть -- тут ли мы, крупной рысью пускает обратно к усадьбе. Я с Дедановым едва успеваем занять свои места. В эту минуту мне невольно вспоминается Скобелев. Тот, бывало, тоже, не только на войне, но и дома, в деревне, не особенно-то дорожил своей жизнью, и сломя голову скакал на борзом коне через рвы, канавы и заборы, заставляя следовать за собой и своих приятелей.

V

Маленькое серое кепи князя от быстрой езды так и раздувается. Ловко задевает он длинным бичом то ту, то другую лошадь, устанавливая их на рысь. Мы минуем усадьбу и едем куда-то дальше.

-- Куда это мы катим? -- тихонько спрашиваю Деданова.

Тот сидит насупившись. Он очевидно недоволен князем за то, что тот не дал ему времени хорошенько усесться.

-- А Бог его знает, должно в собачник, -- вполголоса басит старик.

Мы подъезжаем точно к лагерным баракам, обнесённым высокой зелёной решёткой. Повсюду виднеются маленькие жёлтенькие домики с зелёными крышами. Наш экипаж заметили ещё издали. Служащие, старики и молодые, в кафтанах, курточках, с арапниками в руках и без арапников, сбегаются с разных сторон. Слышится собачий лай, вой, рёв. Застукали дверцы в собачьих будках, защёлкали задвижки. Останавливаемся около просторного плаца, обнесённого высокой проволочной решёткой, и вылезаем. Идём на плац. Точно по команде, дверцы в будках растворяются, и сотни борзых, и белых, и чёрных, рыжих и пегих, с воем бросаются к нам, выпятив свои длинные узкие морды. К князю подходят с докладами разные субъекты в поддевках, перетянутых кавказскими ремнями с серебряным набором. Вид их, ухватка, манеры, доказывали, что эти господа живут исключительно в среде собак, дышат ими, и об них только и пекутся. Князь, как ярый собачник и охотник, моментально весь углубляется в рассматривание собак, гладит их, ласкает, играет. Некоторым из этих животных удаётся вскочить к своему хозяину передними лапами на плечи и лизнуть его своим длинным красным языком прямо в лицо. Князь весел и счастлив.

Псы разбежались по площадке и их трудно загнать. Раздаются крики:

-- Катай, назад!.. Цезарь, сюда!..

Насмотревшись на собак, мы направляемся в собачий лазарет. Толпа разных доезжачих и выжлятников сопровождает нас. Здесь, в светлой комнате, на разостланном соломенном матрасе, лежал больной кобель Ругай. На боку у него был положен гуттаперчивый пузырь со льдом. Ветеринарный врач, немец, почтенного вида, с золотыми очками на носу и в белом переднике, озабоченный суетился вокруг собаки и всё успокаивал князя, что болезнь скоро должна пройти. Термометр спал, и жар значительно уменьшился.

Уже было около семи часов вечера, когда мы, сильно уставшие, вернулись в дом.

После чаю отправляемся в биллиардную. Играем в пирамидку, затем играем на тапере "Лучинушку", да ещё какой-то марш, и затем расходимся спать.

-- Володя! -- кричит князь.

Подходит лакей, почтенных лет, во фраке, золотых очках, и тоже с красивыми бакенбардами.

-- Вот, ты будешь служить Александру Васильевичу! -- говорит князь, и сам ведёт меня на второй этаж, показывать мою комнату.

Громадный верх весь состоял из отдельных номеров, ну точь в точь как в шикарной столичной гостинице. Всё здесь было предусмотрено до мельчайших подробностей, -- начиная почтовыми марками на письменном столе и кончая туфлями под кроватью.

Я насколько мог, поблагодарил любезного хозяина и принимаюсь раздеваться.

Признаться сказать, мне не особенно-то приятно было всё это проделывать перед франтовским лакеем. Одет я был по-дорожному. Брюки от езды в тарантасе протёрлись, где следует. Рубаха была далеко не первой свежести.

Бережно, и с замечательно серьёзным, деловым видом, снимает с меня мой шестидесятилетний Володя визитку. Направляется с ней к дверям и там кому-то передаёт. Вглядываюсь хорошенько, смотрю: в дверях стоял навытяжку ливрейный казачок. Он, в свою очередь, озабоченно принимает мою визитку, высовывается за двери, и звонко кричит: -- Мужик! По длинному коридору гулко раздаются тяжёлые мужские торопливые шаги, и затем появляется здоровый усатый парень в красной кумачовой рубахе, подвязанный белым передником. Парень этот оставался тут всё время пока меня раздевали как архиерея, и одежда моя по порядку попадала сначала в руки Володе, затем казачку, и наконец мужику.

-- "Ну, как да случится ночью пожар! -- невольно приходит мне в голову, не дай Бог! Где я буду искать своё облачение?" -- Но я всё-таки, скрепя сердце решаюсь, до конца подчинится порядкам дома. Хоть ночку-то одну, думаю, пересплю по княжески.

-- Володя, расскажите мне, как же вам тут живётся? -- спрашиваю моего камердинера, не без удовольствия завёртываясь в шёлковое ватное одеяло небесно голубого цвета.

-- Сколько вы жалованья получаете?

Серьёзность на лице слуги моего моментально сглаживается. Он поправляет на носу очки, и мягким, вкрадчивым тоном отвечает:

-- Жалованье нам, лакеям, здесь всем одно. Мы получаем по щестьдесят рублей в месяц. Ну, кроме того, семью кормят за княжеский счёт. Кто ежели стар, становится, силы не хватает, пенсия полагается. Наш князь добрый. Вот этта, на днях приятелю своему в Лондон, князю Кубышкину, двести тысяч из конторы перевести велели! Позапутались они там, что ли! Вот-с, кушики-то какие отваливает!

И мой Володя хитро улыбается, как бы желая сказать этим: вот, умей подбиться, и ты у нашего князя заработаешь. Затем низко кланяется, спрашивает, в котором часу прикажу будить себя, и на цыпочках выходит из комнаты.

Прежде чем заснуть, долго мне мерещились разные прелести, на которые я нагляделся здесь за день. То еду я летом в Петербурге на чудесном Атласном по Дворцовой набережной. Размашисто отмеривает ногами красавец рысак, и неслышно несётся по торцевой мостовой в лёгоньких дрожках, заставляя заглядываться на себя прохожих. То вдруг катаюсь на тройке, в ковровых пошевнях по той же набережной. Тот же Атласный в корню, по бокам английские гнедые скакуны. Едем шагом. Пар густо валит от взмыленной тройки. Лошади поочерёдно, то та, то другая, фыркают и встряхиваются всем туловищем. Белая шерсть на коренном, даже хвост и грива так взмокли от пота, что сделались совершенно бурыми. Заснул я уже поздно, не помню, на какой улице.

Князь встаёт рано. Утром, часов в девять, я уже пил с ним в комнате кофе, а затем мы идём прогуляться. Надо сказать, что усадьба Жеребцово вся обнесена большим каменным валом. В самом высоком пункте мы взбираемся на этот вал, откуда можно видеть княжеские владения. Местность открытая, ровная. Глазам представляются то желтеющие поля, то зелёные покосы, на которых темнеют убранные скирды сена.

-- Кругом лес ваш? -- спрашиваю князя. Тот в это время пристально рассматривал табун лошадей, который гулял неподалёку в поле.

-- Мой, мой! Вон и тот, тоже мой! -- весело кричит он, и на его рыжеватом лице появляется симпатичная улыбка.

-- А вот та реденькая маленькая рощица, во-о-н далеко на горизонте? -- говорю, и пальцем указываю направление.

Собеседник мой сразу становится сумрачным. Оказывается, я попал как раз на его больное место. Роща эта, всего десятину величиной, клином врезалась во владения князя. Несмотря на все его старания, крестьяне, которым принадлежал этот кусок земли, ни за что не хотели уступить его.

-- Знаете, -- говорит он сердито, я за эту рощицу давал этим дуракам десять десятин отличных покосов и, представьте себе, они отказались. Говорят, они думали, с меня содрать десять тысяч рублей. Ну, так я же их и проучил. Велел управляющему прогнать всех служащих из этой деревни. А у меня их тут болталось человек пятьдесят. Кто в конюхах, кто простыми рабочими. Так на другой же день вся их деревня является ко мне, и бух в ноги: "Ваше сиятельство -- кричат -- сделайте божескую милость, не погубите, возьмите рощицу, нам за неё ничего не надо. Ведь это всё вот этот дурак сбивал нас" -- и давай указывать друг на друга.

-- Ну что же, так вы и отказались? -- спрашиваю я.

-- Чёрт с ней! Отказался. Не надо, говорю, пускай за вами остаётся, и он, видимо недовольный воспоминанием об этой неприятной истории, подымается с места, и своей лёгкой, неутомимой походкой направляется дальше.

-- Пойдёмте, я вам покажу, где я хочу зверинец устроить! -- кричит он.

Спускаемся с вала и идём в парк. Здесь, в глубоком овраге, работало человек с полсотни копальщиков и каменщиков. Издали можно было предположить, что они выкапывали пруд. На самом же деле они расширяли бока оврага, где должен был быть заложен гранитный фундамент для массивной железной решётки. Я с интересом любуюсь на эту затею. Работа так и кипела. Тут же, по близости, беспрестанно подъезжали подводы с камнем и кирпичом.

Каменщики, в красных кумачовых рубахах, разносили материал по разным направлениям.

-- Когда-то это всё будет окончено? Года два-три пройдёт? -- говорю князю.

Тот ничего не отвечает и только загадочно улыбается. В это время к нам подходит Деданов, свежий, румяный, в чисто вычищенной визитке и как снег белых отложных воротничках. Где думаю, он такую чистую рубашку достал? Кажется и чемодана с собой не вёз. Мы здороваемся. Старик, как водится, немедленно начинает спорить о том, для чего князь затевает зверинец.

-- Это Бог знает, когда кончится! Т-т-тут одних земляных р-р-абот на д-д-два года хватит! -- сердито кричит он, и по обыкновению обдаёт нас слюнями. (Через два месяца зверинец этот был готов и полон зверей)

-- П-п-посмотрите где конец будет решётке!

Князь снисходительно относится к словам Деданова и продолжает загадочно улыбаться.

-- Завтрак готов! -- докладывает любимый княжеский камердинер Василий, здоровенный детина с Николаевскими баками и выпученными белками. Камергер этот пользовался особым расположением своего хозяина и потому позволял себе с ним некоторые вольности. Без спросу подходит к нему, вытаскивает из кармана платок, осматривает чистый ли суёт новый, достаёт портсигар, подбавляет туда папирос, и вообще обходится с ним как дядька с балованным ребёнком.

Идём в дом.

-- Как хотите Егор Иванович, а я должен ехать! Мне пора! -- вполголоса говорю старику.

Тот, молча, идёт рядом со мной.

Хозяин наш шибко шагает впереди по узенькой дорожке, посыпанной белым песочком. Извиваясь змейкой между вековыми соснами, елями и берёзками, дорожка живописно терялась вдали.

-- Я ещё вчера говорил ему, что нам необходимо сегодня в город. Он сам тоже едет с нами, так мы вместе и отправимся, -- басом шепчет старик, и как бы опасаясь, чтобы я не сунулся беспокоить хозяина, дружески осторожно пожимает мою руку.

VI

После завтрака идём все в прихожую.

-- Едем со мной! -- любезно восклицает наш сиятельный хозяин, надевает лёгонькое серое пальто с капюшоном, и выходит к подъезду. В эту минуту с противоположной стороны, из-за цветника доносится удивительно гармоничный звук бубенчиков. Смотрю, из широких чугунных ворот конюшенного двора выезжает тройка.

-- Боже! Что за тройка! Хоть бы в светлый праздник прокатиться на такой!

Белая, свиной кожи сбруя, с набором из чистого серебра, ярко блестела на солнце. Бубенчики на подгарниках, вокруг шеи лошадей подобранные в октаву, звенели точно музыка. Белые шёлковые вожжи, перехваченные серебряными кольцами и натянутые как струны, едва сдерживали ретивых лошадей. Правил сам Ермолай. Да как правил!

-- Оу-оу-оу! -- ещё издали слышатся его сиплые восклицания, ласково успокаивающие лошадей. Тихонечко подъезжает тройка к подъезду и останавливается как вкопанная. Я невольно любуюсь ею. Всё тут совершенство: и экипаж, и лошади, и сбруя.

Мы с Дедановым спускаемся с крыльца и подходим ближе к экипажу. Несколько конюхов стоят около лошадей и с сосредоточенными лицами оглаживают их, чтобы стояли смирнее.

-- Что, у коренной хорошая рысь? -- спрашиваю Ермолая.

-- Да ведь это Любушка! -- ухмыляясь своим лоснящимся жирным лицом, восклицает тот, восседая на козлах английского лёгонького дормеза. Одет он в богатую чёрную бархатную безрукавку, поверх пунцовой канаусовой рубахи. Шляпа чёрная, ямщицкая, с павлиньими перьями. Ермолай точно вырос на пол аршина. Тон и манера, которыми он отвечал, доказывали, чуть ли не полнейшее презрение ко мне за то, что я не узнал Любушки -- точно её все обязательно должны были знать. Конечно, я понял, что дальше о качествах коренной нечего было и расспрашивать. Осталось только ходить вокруг, да любоваться ею. Как жук вороная кобылица, хотя и поджарая, но могучая, подавшись всем туловищем вперёд, широко расставила задние ноги и, казалось, готова была по первому колебанию вожжей взять полным ходом с места. Она сердито жевала удила, и время от времени нетерпеливо мотала сухой красивой головой с широкими ноздрями.

-- А пристяжные хороши? -- продолжаю допытываться.

Эта вот, выводная из Англии, в позапрошлом году четыре тысячи дано, а эта свово завода, -- вполголоса снисходительно отвечает Ермолай, и осторожно указывает рукой в широкой толстой белой перчатке, сначала на левую, потом на правую пристяжную. Затем так же осторожно, чтобы не испугать лошадей, кладёт вожжи по бокам себя, усаживается глубже, поправляет перчатки, короче подбирает вожжи и окончательно приготавливается ехать.

-- Егор Иваныч! Едем со мной! Пускай ваш экипаж следует за нами! -- вторично кричит князь, ловко вскакивает на козлы рядом с кучером, хватает от него вожжи, и точно так же как и вчера, после осмотра английской конюшни, быстро трогается с места, не заботясь о том, успели ли его гости сесть или нет. Но уже наученные горьким опытом, мы не зевали, а даже чуть ли ещё не раньше хозяина вскарабкиваемся на высокое сиденье.

-- Павлуха! За мной валяй! Валяй за мной! -- басисто орёт Деданов своему кучеру, вполне довольный, что успел во время вскочить в экипаж. Он упёрся обеими руками в бока, старчески отдувается и тяжело кашляет. Лицо его мало по малу опять принимает сурово обидчивое выражение за то, что князь вторично заставил его торопиться и прыгать как мальчишку.

-- Аше сиятельство, левую, левую, ударьте вожжой -- полушёпотом, почтительно докладывает Ермолай, с едва заметной иронической улыбкой, и указывает рукой на пристяжную.

Английские скакуны едва касаются ногами земли. Золотистые туловища их равномерно сгибаются и затем быстро, опять выпрямляются.

Тем временем моя Любушка твёрдо знает своё дело. Сначала она точно нехотя переваливается с боку на бок. Но уже по тому, как широко несёт зад, я вижу, что ход у неё должен быть богатый. Зло водит она ушами, косо озирается по бокам, и будто хочет спросить своих помощниц: ну-ка, мои милые, поспеете ли вы за мной? Всё шире, всё дальше закидывает она задними ногами за передний след и всё сильнее наддаёт ходу.

-- Ну, Любушка! Ну, да и прелесть! -- невольно восклицаю я в душе.

Едем без разговоров. Я совсем замер от восторга. Погода чудная. Дорога ровная, как скатерть. Лёгонький ветерок от быстрой езды становится довольно резким. Изредка комки земли и песку обдают наше платье, и даже попадают в лицо. Чем быстрее несёмся мы, тем шаркунки* всё тише и тише замирают. Телеграфные столбы, кусты, деревья, встречные повозки, так и мелькают мимо нас. Вон несколько мужиков, в серых кафтанах стоят в стороне и, сняв шапки, с разинутыми ртами провожают нас.

Деданов сидит подле меня пасмурный, и пристально следит за своей тройкой. Он злится на своего Павлуху за то, что сам же велел поспевать ему за нами. Тот отстал далеко.

-- И чего гонит, болван! Лошадей зарежет! -- ворчит он себе под нос.

-- Ему что -- и он кивает мне головой на князя, загонит тройку -- другую подадут, ещё лучше!

-- Левую-то, левую не забывайте, аше сиятельство! -- продолжает шипеть Ермолай. Князь послушно следует наставлениям опытного слуги, и всё подстёгивает ту вожжей, да подстёгивает.

Вскоре забелели на горизонте городские церкви, а минут через десяток наша тройка, вся в пене, останавливается у подъезда княжеской квартиры. Пристяжные мотаются из стороны в сторону и усиленно водят боками. Пот ручьями катится по ногам их. Одна Любушка как будто не устала. Она всё так же продолжает прясть своими красивыми остроконечными ушами и так же сердито жуёт удила, причём белая пена клубами катится у неё изо рта.

Часа через два садимся обедать. Княжеский повар оказывается, уже с утра был здесь и готовил.

Не успели мы хорошенько усесться, как дверь в столовую чуточку открывается. Смотрю, Ермолай пальцем вызывает меня к себе.

-- Извините, князь, -- говорю, и выхожу из комнаты.

-- Чего тебе? -- сердито восклицаю.

-- Несчастье случилось, аше сиятельство, не знаю, как и доложить князю! -- бормочет он сконфуженным, трусоватым голосом.

-- Да что такое?

-- Левая пристяжная сдохла! -- и при этом пожимает плечами, как бы недоумевая, отчего могло это произойти.

-- Вот видишь! Ты же сам всё твердил князю, чтобы подгонял левую. Лошадь горячая, -- вот и уходили.

-- Помилуйте, аше сиятельство, я-то тут причём? -- Нагло оправдывается кучер и униженно кланяется.

Вот думаю, какие бывают нахалы! Прямо в глаза врёт и не краснеет. И ведь какая моментальная перемена произошла в этом человеке. Сравнить бы его теперь и несколько часов тому назад, когда он, восседая на козлах, едва отвечал на мои вопросы. Иду обратно в столовую.

-- Что там такое? -- небрежно спрашивает князь и, продолжая жевать, мельком взглядывает на меня.

-- У вас несчастье случилось! -- говорю и сажусь за стол, причём, дабы выручить из беды Ермолая, стараюсь придать голосу самый равнодушный тон: -- левая пристяжная околела.

-- А чёрт с ней. Стерва и была! -- бурчит на это мой князь. -- Кушайте, а то ваш суп совсем остыл, -- и больше мы об этой стерве с ним и не вспоминали. Так и пропали его четыре тысячи.

-- Вы теперь куда? -- спрашивает князь, когда после обеда я стал прощаться с ним.

-- Да вот, дал слово заехать к Егору Ивановичу в Ровное, а затем в Петербург.

-- Так приезжайте скорей назад, и едем вместе! -- снова восклицает он. При этих словах мне так и представляется Егор Иванович, опрометью кидающийся к экипажу, чтобы взобраться на сиденье.

-- А вы когда же едете? -- спрашиваю его.

-- Да завтра. Только надо пораньше выехать, чтобы поспеть к поезду. А он приходит как раз в полдень.

-- А тут, сколько же вёрст?

-- Семьдесят вёрст -- три станции. Ну, ежели в восемь часов выедем, так и поспеем.

-- Как! В четыре часа -- семьдесят вёрст? Невозможно! Опоздаем! -- восклицаю я. -- Лучше часом раньше выехать.

Решаем на том, что я утром приеду к князю, и мы вместе выезжаем.

Никогда не забыть мне этой бешеной скачки на почтовых. Ехали мы все в том же маленьком дормезе четвёркой. Сзади скакал камердинер Василий на тройке. Он оплачивал прогоны и давал на чай ямщикам, обязательно каждому по три рубля.

Первую станцию двадцать пять вёрст, помню, мы сделали в час с четвертью. Дорога тут была сильно песчаная. Только вылез я из экипажа и вошёл в станцию, как уже камердинер бежит за мной и торопливо кричит:

-- Пожалуйте, князь дожидается!

-- Да ведь лошадей ещё не переменили! -- с удивлением возражаю я.

-- Готовы-с! -- кричит тот.

-- Гляжу, вся четвёрка уже впряжена, и ямщик в чёрном форменном кафтане, с медною бляхой на левом плече, в поярковой шляпе с павлиньим пером, стоя в экипаже, озабоченно держал вожжи и нетерпеливо посматривал в нашу сторону, чтобы тронуться в путь.

Едва успел я коснуться ногой подножки экипажа, как уже слышу знакомый возглас: "Пошёл!".

Точно сумасшедший, орёт ямщик на лошадей, и весь четверик с места кидается карьером.

Эта станция была гораздо меньше, всего восемнадцать вёрст, и дорога легче. День солнечный, тёплый. Князь по обыкновению поджал под себя ногу, и сидит, развалясь на широком удобном сиденье, как у себя дома. Лошади мчатся во весь опор.

Спутник мой о чём-то задумался.

-- Что же князь, намерены вы нынче летом опять ехать за лошадьми в Аравию? -- спрашиваю его.

-- А вот подожду шейха. Он обещался приехать за мной -- отвечает он.

-- Какой же это шейх?

-- А владетельный шейх, бедуин. Я познакомился с ним там на месте. Он разыскивал мне у соседних племён лучших кобылиц. Ну, я по его совету и покупал. Хотите, поедемте туда вместе? -- говорит он и, улыбаясь своим худощавым рыжеватым лицом, поглаживает щетинистые усы.

-- Поехал бы, говорю, только не морем, я не люблю моря, а верхом через горы.

-- Хорошо, хорошо! -- восклицает он, и в это время со смехом указывает на ямщика. Смотрю, ямщик наш что-то сердито ругается, хватает концы вожжей и начинает отчаянно погонять ими лошадей. Оказывается, он потерял кнут. Остановить лошадей побоялся, и теперь положение его становилось критическим. Три рубля на чай могли ему улыбнуться. Что делать? Но парень этот оказался не промах. На его счастье навстречу нам показывается обоз. Мы продолжаем всё также отчаянно скакать. Смотрю: ямщик наш направляет лошадей ближе к обозу, а сам исподволь наклоняется в ту сторону. Минуем телегу, другую, вижу -- один мужичок сидит на возу и беззаботно помахивает кнутом. Вот на него-то, оказывается и воззрился наш возница. Как коршун, нагибается он над мужиком, выхватывает у того кнут из рук, кричит: -- Тебе не надо! -- и торжественно машет им над головой.

Невозможно было не пожалеть бедного мужика, как тот отчаянно размахивал руками и, очевидно посылал нашему ямщику во след не одно крепкое словцо. Но мы были уже далеко, и поспели на станцию ещё задолго до прихода поезда.

* * *

Джон Булль* -- национальный символ Великобритании, сходный с Американским Дядей Сэмом.

Шаркунок* -- (от слова -- шаркать) погремушка, сплетённая из берёсты с семенами

(яблочные косточки, горох и т. д.) внутри.