-- Адам Адамыч, да подвинься ты ближе! Ведь место есть, что сидишь, ровно на тычке! -- грубо говорила почтенная особа, Глафира Петровна своему спутнику. Они едут на маленьком деревенском тарантасике, на деревенских же лошадях, обмерять пустошь, которую купила барыня эта, и одновременно выбрать место для постройки дома.

Лошадьми правил парнишка лет пятнадцати, в изодранном балахоне и в таком же картузе. Каждый раз, как ему надобилось стегнуть лошадей, он приподымался во весь рост и, помахивая кнутом, непременно задевал им по голове то барина, то барыню, а то и самого себя.

Природа положительно пошутила, произведя на свет Глафиру Петровну женщиной. Она была и по росту, и по характеру, и по голосу, и по привычкам совершеннейший мужчина, да ещё и какой -- самый заправский.

Двадцати пяти лет Глафира Петровна овдовела, и с тех пор безвыездно жила в городе N, в домике, оставшемся ей после мужа, и получала половину его маленькой пенсии.

Ко времени нашего рассказа ей было лет под шестьдесят. Росту она была высокого, лицом некрасива. Голос имела басистый, резкий. На верхней губе выросли порядочные усы, что ещё более придавало ей сходство с мужчиной. Сильные скулы выдавались вперёд. На загнувшемся слегка вперёд остроконечном подбородке торчала тёмно коричневая большая бородавка с кустом довольно длинных волосков. Манеры у ней были грубые, угловатые и скорее походили на ефрейторские. Казалось, дай ей ружьё, -- сейчас пойдёт маршировать и учить приёмам.

Одета она в коричневый капот и мужские сапоги. На плечи накинут серый шерстяной платок, перевязанный на спине узлом. На длинной худощавой шее болтался старый изношенный чёрный шёлковый платок, свернувшийся жгутом. Надет он был, Бог знает зачем. Предохранить от простуды он никак не мог, а носился скорее как симпатическое средство* от зубной боли или мигрени, как носятся шерстинки на руке.

Весь костюм её завершала плоская жёлтая соломенная шляпа без всяких украшений. Придерживалась она на седоватой голове резиновым шнуром, поддетым под подбородок.

Глафира Петровна давно лелеяла в голове мысль -- обзавестись маленьким сельским хозяйством. И вот, по прошествии многих лет трудов и лишений, удалось ей, наконец, скопить две тысячи рублей, на которые она и купила с торгов, в местном губернском правлении, пустошь в сто десятин. Пустошь эта была в сорока верстах от её города, но барыню нашу нисколько не пугало это расстояние. Она по натуре своей была чрезвычайно храбрая и ничего не боялась. В этом отношении она превосходила многих мужчин. Приведись ей быть на войне, она, наверное, заслужила бы Георгия.

Особенность у ней была та, что всем, кого только она считала, почему либо ниже себя, говорила "ты".

Пустошь она купила уже лет пять, да всё не могла собраться с деньгами, чтобы построить там домишко, и вот, только теперь, решилась, наконец, пригласить знакомого землемера, поехать с ней.

Спутник Глафиры Петровны был некий Адам Адамович, из остзейских немцев. Добродушнейший в мире человек. Он был свободный землемер и жил частными работами. Квартирка у него была в городе через два дома от Глафиры Петровны, уютненькая, чистенькая, с цветами на окнах и белыми кисейными занавесками. Хозяйством заведовала у него Фрейлейн Марьяна, очень миленькая девица.

Адам Адамович был небольшого роста, толстенький, пухленький господин, ещё довольно сохранившийся. Он любил молодиться, для чего чуть не через день брил свои розовые щёки. Волос на голове у него почти не было, только на висках немножко виднелось. Лысина его была такая гладкая, нежная, блестящая, что так и тянуло погладить и потрепать её рукой. Седые щетинистые усы прикрывали рот.

Когда бы кто ни пришёл к Адаму Адамовичу, он вечно наклонившись над раскрытым ломберным столом, вычерчивал какой ни будь план, причём мурлыкал себе под нос песенку, одному ему известную. Ежели же у него не было никаких чертёжных работ, то он или мастерил западню для птиц, которых смерть любил ловить, или налаживал удочку, так как не меньше любил и рыбу удить. Редко Адам Адамыч был не в духе, или озабочен чем. Когда же это случалось, то он ходил по комнатам, полураздетый, в туфлях, в красных вязаных подтяжках, приходящихся крестом на спине, покуривал свою глиняную трубочку с черешневым мундштуком в синем бисерном чехольчике, и в раздумье поправлял на окнах горшки с цветами, или обрывал на них засохшие листья. Он очень был упрям, и любил поспорить и высказать своё мнение, через что частенько ссорился с владельцами имений, конечно ненадолго.

Адама Адамыча знал не только весь город, но и весь уезд, в особенности помещики. За тридцать лет своего пребывания здесь, он вряд ли у кого из них не побывал и не работал. Платили ему впрочем, очень скупо, пользуясь конечно его покладистым характером, и стараясь отделаться дарами природы в полной их неприкосновенности, как то: яблоками, грушами, сливами; или же домашними заготовками: вареньями, печеньями, соленьями.

Поэтому, хотя у Адама Адамыча и случалось, что в доме не было ни копейки денег, зато в кладовой можно было найти разные разности. Самому ему такой порядок платежа, конечно, не нравился, между тем фрейлейн Марьяна очень любила подобного рода приношения, и всегда вечером, перед тем как господину её идти на покой, она в одной рубашке и красной бумазейной юбке, накинув на голую шею синюю косынку, приносила ему с ледника на тарелке чего ни будь закусить. В особенности господин её любил чёрные солёные рыжики, величиной с двугривенный. Их поставляла ему из года в год одна старушка-помещица, Авдотья Михайловна, у которой он обошёл и обмерил, чуть ли не три тысячи десятин лесу, причём за всю работу получил сто рублей, и то по частям. Так вот, рыжики-то эти Адам Адамыч и выпросил у неё в виде пожизненной пенсии.

Теперь он сидел в тарантасе, бочком, на кожаной подушке, сгорбившись, и терпеливо придерживался левой рукой за железную скобу, -- правой, при сильных толчках, слегка подхватывал свою спутницу. Та, в подобные минуты кричала ему: "Сам-то не свались, я-то сижу крепко".

Хотя он был вполне уверен, что Глафира Петровна тоже постарается расплатиться с ним за работу домашними произведениями кухни и хозяйства, тем не менее, не решился отказаться, как старый знакомый ещё её отца, да к тому, же и сосед.

Адам Адамыч был одет в суконное пальто голубиного цвета, выгоревшее от солнца. На голове чёрная пуховая шляпа немецкого покроя, какие носят доктора и профессора, а также и художники. Ноги его, обутые в длинные болотные сапоги с рыжими отвороченными голенищами, всю дорогу упирались в корзинку с провизией. И, не смотря на все сорок вёрст, Адам Адамыч с чисто немецким терпением ни разу не попросил спутницу остановиться и поправить вещи, а только от времени до времени подозрительно посматривал под облучок, как бы не раздавить корзину и не остаться без закуски.

-- Ну, вот скоро и приедем, восклицает барыня и пристально смотрит вдаль. Вот только на гору подымемся, тут и будет.

День был праздничный. На встречу стал попадаться народ от обедни. Вон влево от дороги, луговинкой, какая идёт весёлая компания!

Впереди, точно пава, шествует не торопясь, уверенной походкой, должно быть местная красавица, или как здесь называют "Славутница". Высокая, стройная брюнетка. Лицо, что кровь с молоком. В каждом её движении видна не только сила, но и грация. Красавица видимо сознаёт свои достоинства, пощёлкивает себе подсолнухи, и исподтишка лукаво посматривает на парней. А те весёлой гурьбой облепили её со всех сторон, что мухи около мёду. Славутница одета в сарафан бирюзового цвета. Красивый широкий лоб прикрывается белым платком с пунцовыми цветочками. Сзади, в толстой косе вплетены две широкие розовые ленты. Они мягко стелятся по спине, и время от времени колышутся ветром. Следом за ней, мерно покачиваясь из стороны в сторону, широко шагает высокий, худощавый рябой парень, с фуражкой на затылке и старательно наигрывает на гармонии. Чёрная суконная визитка его расстёгнута, и через синюю жилетку свесилась серебряная цепочка от часов. Парню, очевидно, не дёшево достаётся музыка. Он устал, вспотел, и мокрые пряди волос свесились ему на глаза. Но он так озабочен своей игрой, что даже не имеет времени поправить волосы, а только изредка, как застоялый конь, встряхивает ими, как гривой.

-- Устинья Ермолаевна, возьмите ещё семечек! -- доносится убедительный мужской голос, и рыжеватый парень, с веснушками на лице, протягивает красавице своей картуз, наполненный подсолнечными семенами, которые он купил у торговца около церкви.

-- Покорно благодарю, Семён Митрич, у меня есть ещё, -- тоненьким голоском отвечает та, -- вздёргивает чёрными дугой бровями, улыбается, и в то же время указывает ему головой на белый платок, завязанный узлом. Она держала его перед собой у груди, точно драгоценность какую.

Седоки наши тихонько минуют эту компанию и шагом подымаются на песчаную гору. Лошади устали и еле-еле тащатся. Возница встаёт и начинает погонять их, причём конечно, не забывает наградить и седоков. Несколько здоровых ударов приходятся как раз посреди коробки, бишь шляпы Глафиры Петровны.

-- Осторожнее, ты, болван! Чего обрадовался? -- свирепо накидывается на него барыня, и костлявой рукой сильно тычет парня в спину, отчего тот едва не кувыркается с облучка. Как поднимемся в гору, так вон на сарай держи, видишь?! -- восклицает она, и рукой указывает направление. Лошади точно чувствуют, что осталось несколько саженей, трогаются рысцой и вскоре останавливаются на небольшой луговине, у сенного сарая.

Барыня быстро подбирает свой капот и серной выпрыгивает из тарантаса. Адам Адамыч не может этого проделать. Он грузно переваливается через борт экипажа на землю, широко растопыривает ноги и давай растирать их:

-- Ох, ох! -- жалобно стонет он, -- ох как отсидел!

Тем временем Глафира Петровна, как ни в чём не бывало, направляется к сараю, раскрывает его, достаёт лошадям сена, и затем строго говорит кучерёнку:

-- Ты, Ванюшка, как отпряжешь лошадей, так сбегай вон в тот новый дом, что за рекой, видишь? Позови, там есть девушка Афимья, скажи ей, что я приехала. Пускай принесёт самовар сюда и разогреет. Мы живо обежим пустошь. Смотри же, поскорее сбегай! -- после чего она многозначительно взглядывает на спутника, который всё ещё оттирал отсиженные члены, -- и кричит ему: "Ну, пойдём, старый греховодник! Время терять нечего!"

Я бы, Глафира Петровна, думал сначала напиться чайку, да тогда и идти, -- жалобно возражает тот с расстановкой.

-- Пустяки, пустяки говоришь, батюшка! Смотри, где солнышко-то, когда мы вернёмся? То ли дело обойдём, да тогда и за чаёк усядемся!

-- Сорок вёрст проехал да уж и раскис, а ещё жениться хочешь. Да какая же за тебя пойдёт! -- насмешливо восклицает барыня, -- подходит к ближайшей берёзе и отламывает две ветки, чтобы отгонять слепней. Одну оставляет себе, другую передаёт спутнику, и смело направляется узенькой тропинкой в лес. Она ни на минуту не сомневается, что спутник её последует за ней. И действительно, как ни хотелось ему отдохнуть и напиться чаю, он, скрепя сердце, устремляется за владетельницей пустоши, слегка прихрамывая.

-- Ох, корзину-то чтобы собака не слопала! -- как бы про себя восклицает заботливая хозяйка. За Афимьей-то, верно, Жучка придерёт. Развязывает за спиной свой шерстяной платок, и, помахивая им над головой, кричит точно в рупор:

-- Ванька-у-у! Ванюшка-у-у! -- корзину-то прикрой хорошенько, чем нибудь; смотри, чтобы цела была! -- Ванюшка машет рукой в знак того, что понял. Кричать он и не думает, будучи уверен, что на такое расстояние его не услышат.

Погода июльская, самая жаркая. Солнце так и печёт. От берёзового леса распространяется приятный ароматный запах. Ветру нет, тихо совершенно. Листья на ветках повисли на воздухе и только на вершинах едва колышутся. Птички кое где чирикают, перекликаются и перепархивают с ветки на ветку. Слепни сильно начинают надоедать нашим спутникам. Пользуясь жарой и безветрием, они точно бешеные, жужжат, кружатся возле своих жертв, и затем жадно прилипают к потному телу, в надежде напиться крови. Вот один толстый жёлтый сел Адаму Адамычу на рукав, растопырив ноги, и как будто задумался. Тот ловко его хватает и методично отделяет голову от туловища. Берёзовые ветки, сломанные Глафирой Петровной, очень пригодились.

Дама быстро идёт вперёд узенькой тропочкой, хорошо ей знакомой. Она бодро разрывает грудью загораживавшие ей дорогу ветви кустов и деревьев, и нисколько не остерегается выхлестнуть ими глаза спутнику. А тот между тем едва поспевает за ней. Пот градом льётся с него, а он всё таращит руки перед собой и торопливо расчищает себе дорогу, опасаясь отстать.

-- Вишь, какой еловый пошёл, -- не без гордости восклицает владетельница, останавливаясь около одной ели, задирает голову к верху и смотрит на вершину. Два дерева выйдут, да ещё и на потолочину останется! -- добавляет она. Адам Адамыч тоже останавливается и смотрит. Но, по свойственному ему духу противоречия говорит ей:

-- Да, только ещё молядой! -- при этом, слово "молодой" он произносит шепеляво, смешно, т. е. так, как говорят это слово все коренные немцы, прожившие в России не менее тридцати лет.

-- Молядой, молядой, -- передразнивает его барыня. Сам ты молядой, -- огрызается она, и сильно обижается на его замечание.

-- Да конечно, только на холостую постройку и годится! -- продолжает возражать землемер.

Ну, да, толкуй! Холостую! Сам ты холостой, оттого и говоришь такие слова. И Глафира Петровна с презрением отворачивается от него и идёт дальше, такой скорой походкой, точно совершенно забывает о спутнике.

-- Ну, вот тебе пожня!* Хороша ли? -- снова хвастается хозяйка. Она была очень типична в эти минуты. Художнику следовало бы непременно взять кисть и зарисовать её. Соломенная шляпа съехала на затылок, и седоватые волосы космами прилипли на потном лбу. Бронзовое лицо покраснело ещё больше. Нос стал какой-то багровый. Чёрный платок на длинной шее совсем растрепался и торчал узлом на сторону. Ноги широко расставлены. Вообще фигура её была такова, что при взгляде на неё, Адам Адамыч проникается невольным уважением. Шутить с ней было опасно.

Но хотя спутник её был куда меньше ростом и слабее, но упрямства ему было не занимать стать.

-- Да, конечно, пожня хороша, -- возражает он и окидывает беглым взглядом покосец, так десятины в полторы величиной, но только полагаю, тут дальше осока! Хозяйка ни слова не возражает на этот раз, и, затаив злобу, чтобы не обрушиться на спорщика, круто поворачивает и продолжает свой путь.

Наконец они выходят на вырубку и останавливаются на краю широкого оврага. -- Ну, вот тебе и граница! Выбирай для дома место, где хочешь, а только, полагаю, лучше того, где оставили мы лошадей, не найдёшь. Там и вид хороший, и деревня близко, и речка у самых ног!

-- Да, конечно, там и вода близко, и деревня тоже! -- глубокомысленно соглашается на этот раз Адам Адамыч.

-- Тут ведь нам рукой подать до сарая. Вот только обойдём лесок, тут и лошади, -- рассказывает барыня, и ведёт своего спутника вдоль оврага. Вскоре сквозь берёзовую рощицу мелькнула знакомая прогалина и показалась соломенная крыша сарая, а возле него и тарантас. Лошади отпряжены и мирно паслись, пощипывая траву. Ванюшка подложил под голову охапку сена, и крепко спал в тени сарая. Солнце уже обошло, и немного начинало припекать его голову. Здоровая широкоплечая девка, в красном кумачовом сарафане, с белобрысой косичкой за спиной, стояла позади тарантаса на коленях, и старательно раздувала самовар. Босые розоватые ноги её с упёршимися в землю грязными пальцами резко виднелись из-за одежды. Девица так сильно раздувала своими раскрасневшимися щёками, что казалось, сейчас лопнет от натуги. Она и не слышит, как к ней подошли сзади.

-- Здравствуй Афимьюшка, каково поживаешь? -- дружески восклицает барыня, и в тоже время несколько покровительственно обнимает её. Та кидается целовать ей руки и приговаривает тоненьким голоском: Здравствуйте, сударыня- барынька! Совсем нас забыли, год целый не видали! -- складывает руки на животе и низко кланяется.

-- Ну, что старуха? Жива ли?

-- Жива, матушка-барынька, жива, -- визжит девица, и затем бросается опять к самовару.

Не проходит и пяти минут, как оба путешественника расположились в тенистой берёзовой рощице на траве, в нескольких саженях от сарая. Перед ними стоял на дощечке светлый самовар и, шипя, выпускал клубы пара. Владетельница пустоши сидела по-турецки, ноги калачом. Шляпу свою она сняла и повесила за шнурок на сучке дерева. Перед ней стояла корзина с провизией.

Адам Адамыч улёгся на живот и подпирал голову локтями, в ожидании чая. -- Так вы хотите здесь строиться? -- вопрошает он и посматривает по сторонам. И не боитесь тут одни жить?

-- А чего мне бояться! -- восклицает барыня. Денег у меня нет, дорогих вещей тоже не водится, и при этом она торопливо достаёт из корзины каравай ситного хлеба, жареную курицу, кое-какую посуду, и всё это раскладывает на листе синей сахарной бумаги.

-- Вот я, Адам Адамыч, расскажу тебе про себя, так ты и рассудишь, бояться ли мне, здесь строиться, или нет? -- И она привычной рукой принимается перетирать чашки, предварительно сполоснув их кипятком.

-- Ахти мне, молока-то, кажись, Афимья и не принесла! Эх, я, старая дура, забыла наказать Ванюшке! -- восклицает хозяйка, и затем кричит:

-- Афимья, сбегай ты, родная, домой, принеси горшочек молока, -- только с устоем, вечернишнего, да смотри, не кислого! -- Наказывает она. Афимья опрометью бросается исполнять приказание, и через минуту скрывается между деревьями.

-- Ну, первый-то, может, и без молока выпьешь, -- говорит хозяйка, и ставит перед спутником чашку чаю. Тот берёт, прихлёбывает и в то же время говорит: Я слушаю, Глафира Петровна, слушаю! -- Так вот, милый ты мой, продолжает она, скажу тебе одно: коли не судьба, так уж и не умрёшь! Вот слушай, что случилось со мной. Ты, как теперь ехали мы сюда, видел, не доезжая вёрст, пять, в правой руке усадебку, -- и для пущей наглядности она указывает рукой, -- господский-то дом сгорел. Пожарище-то заметил?

-- Как же, заметил! -- восклицает спутник.

-- Так вот, видишь ли ты, в усадьбе этой, во флигельке, и посейчас живёт моя тётка старуха, Марья Степановна Толбухина. Из-за неё-то я грешница, и с пустошью-то этой связалась, -- с горечью прибавляет рассказчица. Она меня и втравила в неё, понимаешь, чтобы, значит, соседкой ей стала. Уж больно любит она меня. Вот купила я, так весной, пустошь-то эту, и поехала к ней, посоветоваться о том, о сём, да, кстати, выпросить у неё овса на семена. Старуха запасливая, у неё всегда семена водятся. Приезжаю вечером поздно, а её и дома нет. Накануне уехала в Великуши, вёрст за тридцать, к племяннику своему на праздник. Экое меня горе взяло, такую даль ехать, и напрасно. А ждать её и не думай: коли забралась, так с неделю непременно прогостит. Ну, думаю, переночую я, да утрецом пораньше сюда и приеду. А дом у неё был деревянный, старинный-старинный, богатющий, с мезонином. В зале печи были, помню, большущие, в виде замков, кафельные, самые древние, все в цветах, синие, жёлтые, зелёные, с разными башенками, и на каждом кафеле либо кувшинчик нарисован, либо цветочек какой, а то боярин в шапке, либо дамочка какая. А внизу под ними подписи стоят, и такие забавные, что смех, да и только. Двери в доме входные запирались таким тяжёлым крюком, что и не поднять было. -- И Глафира Петровна размахивает руками во всю ширину. -- Ну, думает Адам Адамыч, ежели уж ты, милая, не могла поднять этого крюка, то кто бы его и поднял?

-- Внизу в ту пору плотники пол перестилали, продолжает рассказчица. Куда деться? Я к ключнице ейной, к старухе Мартьяновне. Мартьяновна, голубушка, говорю, уж я к тебе, дай, где-нибудь головушку склонить. -- Старуха такая добрая была, царствие небесное! Повела к себе наверх. А там всё разные ходы да переходы. Комнатки низенькие, того и смотри голову расшибёшь! Таково мне страшно показалось в темноте, -- и говорю ей: Куда ты ведёшь меня Мартьяновна? Я вот лучше возле лесенки лягу на площадке, утром пораньше встану и поеду, а то мне и не выйти будет.

-- Как она ни уговаривала, ни тащила к себе в каморку, а я на своём поставила. Принесла она мне сюда пуховик, себе тоже какую-то шубёнку приволокла, и улеглись мы с ней рядочком. Я и не раздевалась, точно чуяло моё сердце, что быть беде.

-- Долго ли, коротко ли мы спали, не могу сказать, только меня ровно, что в бок кольнуло, -- просыпаюсь, слышу, где-то так ветер и воет-завывает, шумит, трещит. У меня и сон прошёл, -- страшно стало. Лежу, творю молитву, -- вдруг слышу, дымом потянуло. Вскочила я к окошечку, -- слуховое на двор выходило, -- не видно ничего. Я к лестнице, -- отворила дверку. Матушки вы мои, дымом-то меня так в рожу и обдало, а внизу вокруг лестницы уж и языки огненные вьются.

-- Мартьяновна! Горим! Сударушка ты моя, горим! -- кричу ей, а у самой глотку-то вдруг спёрло, и кричать больше не могу. Та вдруг как вскочит с постели, да глянет вниз, -- без ума и повалилась на пол, и встать не может. Кое-как схватила я её в охапку, с лестницы-то волоку, так, веришь ли, лежит на руках, что ступа, обмерла совсем. Только вытащила её на двор, и наша половина занялась.

-- Так вот где перст-то Божий! Набожно восклицает барыня взволнованным голосом и широко крестится.

В это время, вся запыхавшись, подходит Афимья, и ставит перед хозяйкой две кринки молока. Пальцы её на половину угрузли в сливках. -- Кушай Адамыч, кушай, дружественно восклицает Глафира Петровна, очевидно растроганная своим воспоминанием. Я ведь молока мало потребляю. Мне бы только чай забелить маленько, -- и подвигает спутнику кринку.

-- Да, действительно, это не судьба вам помереть, с чувством восклицает Адам Адамыч, -- вооружается деревянной ложкой, которую прихватила Афимья из дому, и с аппетитом принимается, есть молоко, заедая его ситным хлебом. Не проснись вы, и сгорели бы! -- Добавляет он, и с трудом пережёвывает полный рот хлеба, а с его седых усов капают на траву белые жирные сливки.

-- А то не лучше было со мной на Николаевской дороге, продолжает рассказывать Глафира Петровна. Доливает кипятком обе чашки, одну ставит перед кавалером, а другую подвигает себе. И всё ради этой же пустоши. Была я как-то в Петербурге, оттуда понадобилось мне ехать в Тверь. Обыкновенно-то езжу я в третьем классе, ну а тут, знаешь, у меня нужные бумаги были с собой в мешочке. Поеду, думаю, во втором, всё спокойнее будет. В вагоне разговорилась я с одним барином. Такой из себя приличный, уже пожилой. Оказались у нас с ним общие знакомые. Стали перебирать их, и не заметили, как очутились у какой-то большой станции.

-- Пойдёмте чаю напиться, -- упрашивает он. А я, признаться сказать, не любительница дорогой выходить из вагона. Сяду, так до места сижу. Да и цены там, в буфетах положены за всё очень высокие. Так ведь нет, пристал, что банный лист.

-- Ну, ладно, говорю, несите коли так, мешок мой, потому боялась без присмотра оставить его.

-- Ну вот, друг ты мой, продолжает рассказчица и, не глядя на Адама Адамыча, берёт его пустую чашку, сильной рукой выплёскивает остатки чая далеко на траву, и наливает новую. -- Подошли мы к буфету, народу -- страсть, что набилось там. Заказали мы себе чаю, уселись в уголке, сидим и попиваем. Толкуем о знакомых, оглянулась я, а публики-то уж и нет никого. Бросаемся к вагону, а сосед мой мешок-то и забыл.

-- Ну вот, и напились чаю, -- говорю ему, а сама так вся и трясусь от злости. Кажется, так и выцарапала бы ему глазоньки. А он бедный, стоит передо мной такой жалконький, шляпа его, чёрный котелок, на бок съехала, пальто расстегнулось, сам он запыхался.

-- Простите, говорит, Глафира Петровна, не думал я, что такой грех случится. Ведь меня тоже встречать выедут. Дело есть спешное. Как это мог я так ошибиться, ума не приложу. Сколько лет езжу, никогда не случалось! -- и сам это так подёргивает плечами и кланяется мне.

-- Ну, известно, делать нечего, -- поезда не воротишь. Пошли справляться, когда можно дальше ехать. Говорят -- ночью, около часу. Товарищ мой побежал на телеграф, депешу давать в Москву. Посидели мы с ним на платформе, погуляли. Вдруг, видим, что-то служащие забегали по вокзалу. Жандармы засуетились, начальник станции прибежал, помощник, ещё какие-то господа с кокардами набежали. Смотрим, уж им и вагон подают. Спрашиваем сторожа, что случилось? А тот шёпотом, точно боялся, что его услышат, и говорит: "Поезд, что в Москву сейчас ушёл, с рельсов свалился. Много народу перебито"

-- Ну, вот теперь и скажи ты мне после того, разве это не судьба? -- восклицает рассказчица, и пристально смотрит на спутника широкими глазами, затем поправляет на затылке выбившиеся седоватые косички волос.

-- Да! Знаете, Глафира Петровна, это не верится даже! Неужели это, правда, с вами было? -- удивлённо вопрошает спутник, причём уже давно держит пустую чашку у груди, не решаясь беспокоить рассказчицу об одолжении.

-- Стара, батюшка, врать-то стала, -- резко возражает она, перегибается своим длинным, сухощавым туловищем, и чуть не вырывает у того чашку из рук. Ну, чего церемонишься-то, давай, волью ещё, -- восклицает барыня. Они выпили уже чуть не по десятку чашек, а вместительный самовар ещё и не думал изменять им. Грубое загорелое лицо хозяйки из красного теперь сделалось багрового цвета, и совершенно сравнялось с цветом носа. Она частенько обтирала с лица пот тем же самым полотенцем, висевшим у неё через плечо, которым перетирала чашки.

***

-- Ну, так уже рассказать тебе, что ли, и ещё один случай, -- самодовольным тоном восклицает Глафира Петровна, как бы желая окончательно сразить недоумевающего слушателя. Тот тем временем отлучался на минуту, поразмять отсиженные ноги, и теперь с добродушнейшим видом грузно усаживался на своё прежнее место.

-- Пожалуйста, пожалуйста, расскажите! -- кричит он. Это так интересно! -- Снимает шляпу и обтирает потную блестящую лысину красным фуляровым платком. Платок этот Адам Адамыч очень берёг, так как это был подарок его Марьяны и служил ему постоянным напоминанием о ней.

-- Видишь ли ты вон тот новый домик, -- говорит Глафира Петровна, и показывает направление своей геркулесовской рукой. Слушатель оборачивается и щурит глаза против солнца.

-- В этом доме жил богатый старик, Ахремом звали. Жена его, старушка, мать Афимьи-то нашей, -- скороговоркой добавляет рассказчица, -- моя большая приятельница. Когда я приехала сюда в первый раз, то у них остановилась. По скорости старуха захворала да и слегла. День-то я здесь на пустоши с рабочими вожусь, сено убираю, кустарник подчищаю, а вечером вокруг неё хожу, горчичники ей ставлю, компрессы прикладываю. И так-то они полюбили меня оба, что и сказать то нельзя. Зима настаёт, так чего-чего только не пришлют мне, бывало в город. Старуха-то и теперь не забывает, спасибо ей, и рыжиков и груздочков, -- знает, что я до них охотница!

Раз под вечер собралась это я ночевать к ним. А ведь тебе известно, что я всегда ношу с собой револьвер, -- и Глафира Петровна, в подтверждение своих слов, вытаскивает из своего обширного кармана внушительных размеров "Бульдог". -- Стала я подходить вон к тому мосточку, отсюда не видать за кустарником, -- вставляет рассказчица, -- сунула руку в карман, хвать, а револьвера-то и нет! Такая меня досада взяла, где думаю, он делся. Пошла назад, да с рабочими заговорилась, -- некоторым расчёт пришлось сделать, да здесь в сарае с Афимьей и заночевала. -- И что бы ты думал! Чуть свет нас обоих подняли, -- старика Ахрема ночью убили, в подполье стащили, и деньги ограбили! -- Глафира Петровна нервно трясёт головой, отчего волосы её ещё более приходят в беспорядок.

-- Ну и что ж, нашли убийц? -- С нетерпением восклицает Адам Адамыч.

-- Как же, родной ты мой, по скорости и нашли! Да ещё как случилось-то! -- И она в сотый раз вытирает своё раскрасневшееся от чаю лицо, всё тем же чайным полотенцем.

Вот, изволишь ли видеть, так старуха Ахремова мне потом рассказывала, ну, да и в городе то же самое слыхала. Это значит, когда же, года четыре тому будет, весной, когда войска-то все за город уходить стали в лагерь, ну и наша пехтура тоже потащилась, да за кладбищенским мостом, на луговине и разбила палатки.

-- Не знаю, правда-ли, нет, в Петров день командир 1-й роты и фельдфебель его именинники были. Офицеры известно, к ротному собрались покутить, а к фельдфебелю свои приятели пришли. Командир-то, видишь ли ты, говорят, должен ему был порядочно, -- в полголоса добавляет рассказчица, точно боялась, что ротный услышит её за сорок вёрст. Фельдфебель-то этот денежный был, и страсть любил в стуколку играть. Ну, известно, кто к нему пришли: другие фельдфебели, фельдшера, писаря, и между прочими и наш Колька, сосед Ахремов, прозвище ему дано было в деревне -- Шило. Во-он их домишко, за Ахремом, такой не мудрый, и рассказчица рукой показывает направление. -- Их два брата. Такие отчаянные оба были, ни батьки, ни матки нет, сироты остались, и землю бросили пахать. Старший-то, Николка, вот как в солдаты попал, ну видный такой, помню его, к Ахрему часто шлялся, то за тем, то за другим, грамотный, шустрый, живо в писаря и пристроился, и ротному полюбился. Глаза у него были синие, такие злющие, что не дай Бог. Всегда он мне не нравился, боялась я его.

-- Так вот, сударь ты мой, уселись они все, видишь, в карты играть, ну и бутылочки тоже не забывают, по одной, да по одной, ну и понабрались порядочно. Писарёк наш Колька нагрузился шибко, и проигрался изрядно. Ну, а ведь в стуколку, сам знаешь, денежки на стол подавай!

-- Вдруг он выхватывает из кармана бумажник, толстющий такой, раскрывает, -- весь сотенными набит!

-- Ахти! -- кричат все, откуда у него столько денег?

-- Эка невидаль, проиграл двадцать пять рублей, -- у меня, кричит, во-о их сколько! -- хвастает, значит.

-- А тут, как на грех, вольноопределяющийся один случился, племянник Ахремов. Колька-то его и не знал, далече от них жил он.

-- Парень-то этот и признал бумажник, красный сафьяновый с застёжками, жалко, видишь ли, его бросить было, как старика-то убили.

-- Братцы мои! -- кричит он. -- Держите злодея! Это дяденьки моего бумажник!

Тут все бросились к молодцу, у того и хмель пропал. Никогда он, видишь ли, не ожидал, чтобы бумажник признали. Разом на коленочки стал и повинился.

-- Моя беда, -- кричит, ко мне и пришла.

-- Тут ему, сударику, ручки скрутили, да к ротному и повели, -- злорадно добавляет рассказчица.

-- И что бы ты думал, -- продолжает Глафира Петровна, оказалось потом, что в тот самый вечер, как я собиралась к Ахремовой старухе ночевать идти, эти оба молодца, Колька-Шило, с братцем своим, решили со стариком покончить. И знали они хорошо, что я должна была прийти. Поэтому поджидали меня под этим мосточком, что в поле, -- и рассказчица головой кивает в сторону моста. А меня Бог и спас, за пистолетом-то вернулась, да дома и заночевала.

-- Ну, и что же, судили? -- вопрошает Адам Адамыч, и удивлённо таращит глаза на собеседницу.

-- Обоих в каторгу, -- добавляет она, машет рукой, и быстро поднимается со своего насиженного места.

-- Ну вот, разве "не судьба?" -- говорит Глафира Петровна, берёт корзинку, и начинает укладывать в неё чашки, блюдца, и остатки закуски.

Адам Адамыч тоже поднимается, задирает руки над головой, потягивается, и как бы про себя восклицает: "Удивительно! Удивительно!".

* * *

Симпатические средства* -- разные, часто смешные средства лечения, в виде талисманов, или незначительных действий, которые часто помогают, особенно если верят в силу применяемого средства Симпатические средства вызывают моральное удовлетворение у больного, независимо от медицинских свойств.

Пожня* -- 1. Поле, на котором сжат хлеб; 2. Покос, луг.