Летнее тихое утро. Солнышко хотя ещё и не высоко, но уже становится жарко. В небольшом уютном старом деревенском доме, крашенном когда-то серой краской, окна открыты в просторный зелёный двор, обсаженный акациями. Едва заметный ветерок наполняет комнаты ароматом свежескошенного сена. Кругом так тихо, что можно подумать, будто усадьба не жилая. Только металлический голосок малиновки, приютившейся где-то на ветке, в глубине тенистого сада, тоненько звенит и переливается, соперничая с назойливой трескотнёй кузнечиков. А вот и жаворонок послышался над головой. Быстро перебирая крылышками, и как бы стоя на одном месте, незаметно подымается он всё выше и выше к синему небу, распевая свою чудную песенку, которая едва доносится до ушей, подобно журчанию ручейка. Во-о-он как высоко поднялся, чуть виден! Вдруг, точно подстреленный, певец срывается в сторону и исчезает из глаз в воздушном пространстве.

У окна в белом парусиновом халате, с большой фарфоровой чашкой на коленях, сидит в дедовском порыжелом кожаном кресле помещик Андрей Васильевич Кожин, и с великим трудом разбирает только что полученное письмо. Оно было написано на полулисте серой бумаги, самыми невозможными каракулями. Помещик изредка берёт с окна трубку с черешневым чубуком, слегка затягивается раза два-три, и затем, не отрывая глаз от письма, ставит трубку на прежнее место, запивая дым крепким холодным чаем.

Просторный кабинет обставлен старинной мебелью красного дерева. Чрезвычайно пузатые кресла и стулья покрыты чёрной волосяной материей. Задняя стена кабинета чуть не вся заставлена широчайшим книжным шкафом со стеклом, с выдвижными дверцами. На верхних полках помещаются бесконечные ряды непереплетённых "Отечественных записок" и "Библиотеки для чтения". На средней красуется "Путешествие Дюмон-Дюрвиля", в толстых кожаных жёлтых переплётах, а пониже тянется длинный ряд какого-то энциклопедического словаря, в красных сафьяновых переплётах. По стенам, оклеенным старинными зелёными обоями, развешены сабли, удочки и мухобойки. Кафельная печь, разрисованная синими кувшинчиками, помещается в углу и занимает порядочную долю комнаты. Среди же самого кабинета стоит большой письменный стол на выгнутых ножках. На нём аккуратно разложены приходо-расходные книги, тетради, разные письменные принадлежности и вазочка карельской берёзы с табаком.

Кожину лет под шестьдесят. Тучный, с короткой шеей и брюшком. Лицо полное, румяное. Длинные седые усы и подстриженная круглая борода сильно пожелтели от табачного дыма.

Андрей Васильевич служил когда-то в армейских гусарах. Женился и уже лет тридцать безвыездно хозяйничал в своём родовом имении, при большой судоходной реке, в одной из средних губерний.

Из газет он выписывал только один "Инвалид", и то только для того, чтобы следить, кто из его товарищей произведён в следующий чин. Сам он был штабс-ротмистром в отставке. Вид имел старого барина, хлебосола прежних времён.

-- Эх, его пишет! -- недовольным тоном ворчит Андрей Васильевич, с трудом разбирая каракульки.

-- Марья Ивановна! Марья Ивановна! -- внезапно орёт он в соседнюю комнату к жене, испуганным голосом, причём письмо чуть не вываливается у него из рук.

С противоположной стороны дверь из кабинета растворяется в прихожую, и на пороге появляется босоногая девчонка, в грязном розовом сарафане. Волосы свесились на плечи, как у дьякона.

-- Чего ты? -- сердито огрызается на неё барин.

-- Барыня ушли на реку купаться! -- говорит она. -- Барин машет ей рукой, чтобы уходила.

-- Экое горе!.. Что мы будем делать, если это правда? Грустным, убитым голосом бормочет он про себя. Снимает с колен чашку на окно, и машинально начинает ковырять спичкой в потухшей трубке. Зола и непрогоревший табак засорили весь подоконник. Он хотя и знает, что жена терпеть не может подобной неряшливости, но в эти минуты совершенно забылся, и продолжает ковырять.

В комнату входит полная, свежая барыня. Обнимает мужа и целует.

-- Что ты так тут раскричался? -- говорит она. На ней надет ситцевый синий капот с белым горошком, отделанный кружевами. Мокрые слипнувшиеся волосы повязаны красным шёлковым платком. В эту минуту она ещё очень недурна.

-- На-ка прочти, что Мыркин пишет! -- сумрачно говорит он, в вполоборота протягивает письмо, и тычет пальцем, откуда читать. -- Та берёт письмо и несколько смущённым тоном читает: -- Ваше Высокородие, Андрей Васильевич! -- Ах, да не отсюда! -- раздражённо восклицает помещик, и снова тычет пальцем в письме.

-- Что же касается до вашей пустоши "Вихры", продолжает читать барыня, то купить её в настоящее время никак невозможно, так как с будущей навигации все буксирные пароходы будут отапливаться нефтью, и дров больше не понадобится. Остаюсь с почтением покорный слуга ваш Пётр Мыркин.

-- Ну, так что же? -- говорит она, и опускает письмо. Что ты так взбеленился?

-- Как что же? Неужели ты не понимаешь? Кто же у нас теперь дрова-то будет покупать? -- кричит супруг, вскакивая с кресла и снова опускаясь, причём халат его распахивается. Полное лицо багровеет, так и кажется, что его сейчас хватит паралич.

-- Запахнись! Запахнись! -- укоризненно говорит жена вполголоса, кивая головой на то место, которое следовало запахнуть.

-- Тот же Малышев, который раньше брал, и возьмёт! -- самоуверенно возражает она.

Да ведь Малышев-то тоже брал для пароходов. А когда они будут отапливаться нефтью, так на кой же прах понадобятся они ему! Чудовище морское! -- озлобленно восклицает супруг.

-- Если ты хочешь говорить со мной, то, пожалуйста, будь поосторожнее в своих выражениях. -- Нечего на меня так кричать! Я не заслужила этого! -- говорит Марья Ивановна обиженным тоном.

-- Эй, Катька! -- кричит барин. -- В дверях показывается та же босоногая девчонка.

-- Беги сейчас, скажи Гришке, чтобы живо закладывал маленький тарантасик; дождя кажется, не будет -- и он высовывается из окна и смотрит на небо, -- Бутуза в корень и рыжих по бокам. Да смотри, живо у меня!

-- Куда ты? -- с беспокойством спрашивает супруга. Она, очевидно, жалеет мужа, и в душе давно простила его неделикатное обращение с ней.

-- В город, матушка, в город! -- внушительно отвечает он. -- Надо же поскорей узнать. Ведь ежели не дай Бог, это правда, то мы сударыня, разорены! Да! В конец разорены! Уже не кричит он, а как-то злобно взвизгивает. Густые брови нависают на глаза, и сам он, точно виновный, боится смотреть на жену.

-- Ну, ступай, я буду одеваться! -- и он тихонько выпроваживает жену из кабинета. -- Да пришли ко мне Ваську! -- кричит он по обыкновению вдогонку.

Марья Ивановна в раздумье уходит, подметая своим длинным капотом грязный коридор.

Не более как через час, Андрей Васильевич, в фуражке с жёлтым околышем, и в серой военной шинели в рукава, выходит на крыльцо в сопровождении супруги. Он троекратно размашисто крестит её и целует её руку.

Та, в свою очередь крестит мужа, но не размашисто, а напротив, точно украдкой, чуть не один лоб, и тоже целует его руку, после чего старый гусар садится в экипаж. Этот последний шибко наклоняется под ним набок.

-- С Богом! -- кричит барин. -- Кучер, ещё совершенный мальчишка, в суконной поддевке поверх кумачовой рубахи, и в чёрной поярковой шляпе с павлиньим пером, чуть шевелит вожжами. Кони дружно берут с места. Колокольчик весело звенит, шаркунки однообразно грохочут, и маленький тарантас слегка покачиваясь с боку на бок, быстро катится прямо через двор. Минует каменные ворота, круто поворачивает направо и скрывается за углом бревенчатой постройки.

-- Неужели же это правда? -- шепчет хозяйка. Она ещё довольно долго стоит на крыльце и с озабоченным видом смотрит в ту сторону, где скрылась фигура её мужа.

-- Бог даст, всё это окажется вздор, говорит она вполголоса в своё утешение. Чуть заметно крестится и идёт наверх к дочери. Та ещё не вставала.

Весь день Марья Ивановна ходит сама не своя. Беспокоится, прислушивается, выбегает на крыльцо.

-- Наступает вечер. Вот и солнышко закатилось, а самого всё нет. Уже все легли спать, только она не спит. Сквозь кисею открытого окна, дабы не так жарко было, светится огонёк. Марья Ивановна раскладывает пасьянс на маленьком столике. Она гадает: приедет ли муж сегодня? Пасьянс выходит отлично, значит приедет. Барыня в духе. Она подходит к окну подышать свежим воздухом. Кровожадные комары снаружи облепили сетку, звенят, рвутся попасть в комнату. Туман упал на соседние луга белым облаком. "Кря, кря! Кря, кря!" -- Точно взапуски, один перед другим перекликаются коростели в ночной тишине, зарывшись где-то в тумане. Хозяйка берёт с туалета маленькие плоские золотые часы с синей эмалью, свадебный подарок мужа, и смотрит: 2-й час.

-- Что же это он не едет? Неужели ночует в городе? Ведь они даже овса не взяли с собой, -- говорит она, и тревожно прислушивается.

Но вот где-то тявкнула собака, за ней другая. Из под дивана стремительно выскакивает старая, с огромным бельмом на глазу, мохнатая, вислоухая болонка, на всём ходу отворяет лапами знакомую дверь, и с хриплым, удушливым лаем вылетает на крыльцо. Марья Ивановна поспешно хватает со стола шерстяной платок, накидывает его на плечи, и бросается за собачонкой.

Тонкий отдалённый звон колокольчика, с редкими промежутками едва доносится до её чутких ушей. Он всё яснее и яснее, всё громче и громче. Уже перемешивается с громыханием бубенчиков и наконец, подкреплённый эхом от усадебных построек, раздаётся совершенно, как будто тут и есть. А между тем, всё ещё никого не видно. -- Вдруг на золотистом горизонте, освещённом лучами занимающейся зари, из-за угла конюшни точно выныривают из белого тумана тёмные силуэты сначала лошадей, потом кучера, а за ним и самого барина, и будто плывут на облаке. С топотом и фырканьем останавливается тройка у подъезда.

Усталый, охая и кряхтя, вылезает Андрей Васильевич из тарантаса и, поддерживаемый женой, прямо направляется в кабинет.

В рассеянности он скидает шинель и фуражку на первое попавшееся кресло, чего никогда по своей аккуратности не делал, а оставлял всегда в прихожей.

Уже поэтому одному Марья Ивановна чувствует, что дело не ладно. Не без волнения подбегает она к письменному столу и зажигает свечу. За этот день она как-то побледнела и осунулась.

-- Ума не приложу! -- восклицает хозяин, не переодеваясь, как был в городе в синей венгерке с толстыми золотыми жгутами, в рейтузах и сапогах со шпорами.

Задумчивый ходит он по кабинету, заложив руки за спину, слегка побрякивая шпорами и от времени до времени ерошит курчавые волосы.

-- Да расскажи же, что ты в городе-то слышал? -- нетерпеливо спрашивает жена.

-- Да что слышал в городе! -- грустно восклицает он, останавливается перед ней и поникает головой. -- К кому не придёшь из лесопромышленников, все в один голос кричат: разорены да разорены! К Мыркину зашёл, -- дома нет, в Нижний уехал.

-- Ну, а у Малышева был? -- нервно спрашивает жена, причём краска бросается ей в лицо. На Малышева она надеялась как на каменную стену. Двадцать лет продавали они ему дрова и всегда самым аккуратным образом получали деньги. Дрова для Кожиных составляли главный источник их доходов.

-- Хм! Малышев! -- с расстановкой восклицает и саркастически улыбается Андрей Васильевич.

Садится за письменный стол и подпирает голову руками.

-- Малышев! Малышев! -- с усмешкой продолжает восклицать он, и затем, помолчав несколько, оборачивается к жене и говорит:

-- Я, как будто ничего не зная, заезжаю к нему и предлагаю купить Вихры. Помнишь, ведь и он те же деньги давал, что и Мыркин, двадцать семь тысяч, а я дурак, все тридцать просил. Ты не забудь, -- добавляет он уже другим тоном, что через три месяца Сонюшкина свадьба!

-- Ну! Ну! Так что же он тебе сказал? -- допытывается Марья Ивановна, изнемогая от нетерпения поскорей узнать.

-- А вот что: Не умели вы, батюшка Андрей Васильевич, в ту пору денежки взять, а теперь нам пустоши вашей и даром не надо! -- И седой помещик грозно упирает глаза в свою благоверную, желая знать какое впечатление произведут на неё эти слова.

-- Ах, что ты говоришь! -- в ужасе восклицает она. -- Ведь тут всё Сонюшкино приданое, -- и чувствуя, что не устоит, хватается за стул и бессильно опускается.

-- Ведь одной осины да ольхи в Вихрах полторы тысячи десятин. Да какой! Что твои свечи стоят! -- продолжает рассуждать как бы про себя Андрей Васильевич и сокрушительно качает головой. -- А что с ними делать теперь? В наш город везти? Да его и весь-то переплюнуть можно!

И старый барин при одном воспоминании о родном городе презрительно плюёт сквозь зубы через весь кабинет. -- Крестьянам не надо, свои дрова ещё есть. В Питер далеко! В Москву и думать нечего! Хоть возьми, да зажигай дачу со всех сторон, чтобы не караулить её.

Что же наш-то крестьянин зимой теперь делать будет? Чем же он прокормится, подати-то, чем платить будет? Ха-ха-ха! -- Истерично хохочет он. Затем, после некоторого молчания, точно вспомнив что-то ужасное, испуганно восклицает:

-- Батюшки мои, -- да с чем же я теперь Сонюшку-то выдам? -- отчаянно восклицает он, утыкается лбом в стол и точно замирает.

Марья Ивановна не выдерживает: бросается к мужу, обвивает его шею своими белыми, нежными руками и горько рыдает.