После Текинской экспедиции в 1881 году, как я уже писал в своих воспоминаниях, поехал я со Скобелевым в Париж -- отдохнуть. Там, предварительно сговорившись с братом моим Василием, художником, я и остался, чтобы помогать ему устраивать его художественные выставки в различных городах Европы, а быть может и Америки. Здесь, во время приготовления к Венской выставке, удалось мне урывками написать первую главу воспоминаний моего детства. Даю их прочитать брату. Как сейчас помню, происходило это в его доме в Maisons-Laffitte возле Парижа.

Вечером сидит он в своей громадной мастерской и что-то читает. Пол устлан гигантскими индийскими коврами, чуть не в вершок толщиной. Шесть человек едва подымали такой ковёр.

-- На-ка прочти, что скажешь? -- говорю. Тот начинает читать. Я прогуливаюсь по мягким коврам. Две свечки под абажуром, в такой обширной комнате мерцают так слабо, точно светящиеся жучки в поле.

Слышу, брат хохочет.

-- Что, понравилось? -- спрашиваю его, когда он кончил.

-- Хорошо, хорошо! Поверь мне, выйдет преинтересная книга. Только никого не слушай, а пиши и пиши! -- говорит он, видимо совершенно чистосердечно.

Но я всё-таки послал эту, же самую главу моему приятелю Владимиру Васильевичу Стасову в Петербург.

"Отлично, прекрасно, великолепно! Выйдет тузовая вещь!" -- восторженно пишет мне мой друг. Это меня сильно одобрило, и я начал писать далее. Вскоре окончил первый военный рассказ: "Ловчинский бой".

-- Хочешь, покажем Тургеневу? -- говорит мне брат. -- Он теперь здесь, в Париже. Увидим, что скажет.

Василий был хорошо знаком с ним, я же его никогда и в глаза не видал до того времени. Записок моих мне не удалось ему показать, так как вскоре пришлось уехать в Вену. С Тургеневым всё-таки я, хоть раз в жизни, а встретился. Случилось это так. Иду как-то в Париже завтракать в знакомый ресторан, где мы частенько с братом бывали. Опоздал я, что ли, только смотрю, а брат уже выходит оттуда с каким-то высоким кудреватым седым стариком, с очень крупными чертами лица, и чём-то горячо оба разговаривают.

-- Позвольте вам представить, -- брат мой, -- знакомит меня Василий, затем оба идут дальше. В тот же день вечером спрашиваю брата:

-- Кто этот старик был, я не расслышал его фамилии, -- говорю ему.

-- Как! Ты не узнал Тургенева? -- отвечает он с удивлением. Мне очень досадно было, что я попристальнее не вгляделся в этого "старика".

* * *

По окончании моих поездок с картинами брата, что продолжалось около двух лет, я поселился в Петербурге, и продолжал писать. Всё это время, самым верным и самым строгим судьёй моих работ был всё тот же Стасов.

Однажды, сижу я у него в квартире и читаю ему свои записки. Только вдруг он откидывается своим могучим туловищем на спинку стула и возбуждённо говорит мне:

-- Знаете что! Поезжайте-ка вы ко Льву Толстому. Он теперь в Москве. Живёт в Хамовниках в своём доме. Право, поезжайте. Пускай-ко он вас послушает, а я напишу ему о вас.

Я с радостью принимаю это предложение, и не больше как через неделю направляюсь в первопрестольную.

Это было осенью 1883 года. Когда я подъехал к дому графа и шёл через двор к подъезду, меня вдруг обуяла робость. Ну чего, думалось мне, буду я надоедать такому светилу со своими записками? Поди, пожмёт плечами, да ничего и не ответит. Несмотря на такие размышления, всё-таки звоню.

-- Дома граф?

-- Дома-с! -- я подаю карточку. Через несколько минут слуга возвращается и просит войти. Дом в два этажа. Граф жил внизу. Уже было довольно темно, когда я вошёл в низенькую комнату. Граф как будто с кем разговаривал и стоял среди комнаты. Это был среднего роста господин, широкоплечий, в серой блузе, подпоясанной кожаным ремнём. Длинные волосы на голове небрежно спутаны. Борода большая, широкая, в особенности около ушей.

-- Здравствуйте Александр Васильевич! Я как-то с братом вашим Василием Васильевичем должен был встретиться у Стасова в библиотеке. Он непременно хотел свести нас. Брат-то ваш пришёл, а меня что-то задержало. На другой день я пришёл, а брат больше уже не приходил, должно быть рассердился на меня. Так мы и не свиделись.

-- Ну, как здоровье Владимира Васильевича? -- расспрашивает Лев Николаевич, причём большими пальцами, как крюками, зацепляется за кожаный пояс. Впоследствии я заметил, что это была его любимая поза, когда он стоя разговаривал с кем-нибудь.

-- С удовольствием послушаю вас! Писал мне Владимир Васильевич! -- граф подходит к письменному столу и зажигает свечу. Тут я рассмотрел, что в комнате находились ещё два господина. Один высокий, полный брюнет в сюртуке, как потом узнал я, профессор Ковалевский. Другой рыженький, небольшого роста, в поддевке и красной рубахе, -- должно быть из сельских учителей. При свете огня я внимательно присматриваюсь к графу. Надо, думаю, все особенности его лица хорошенько запомнить. Придётся, быть может, впоследствии описать это посещение. Вот скулы у него очень выдаются. Лоб широкий, открытый. Волосы русые, а борода так почти рыжая. Глаза маленькие, глубоко сидящие. Но какие! Так, кажется, и пронзят насквозь человека. А сам-то, какой подвижной! Страсть! Походка лёгкая, быстрая. Голос громкий, симпатичный. В обращении так прост, радушен, что казалось, мы с ним давно были знакомы, и теперь встретились после долгой разлуки. Вообще граф производил удивительно хорошее впечатление. Так что в душе я даже пожалел, что давно не поехал знакомится с ним. Тем временем, Лев Николаевич уже приготовил стол для чтения, даже и воды стакан достал. Я сажусь за стол и приготавливаю тетрадь, чтобы начать читать.

-- Вы знаете, -- говорит мне Лев Николаевич перед самым чтением, усаживаясь рядом со мной, меня всегда очень подкупает автор, когда сам читает свои произведения. -- Я ничего не отвечаю ему на это, и принимаюсь за чтение. Графу видимо понравилась моя работа.

-- А что, вы не откажетесь, ежели я попрошу вас приехать завтра вечерком прочитать нам ещё что-нибудь? Я приглашу кое-кого из знакомых. Вот и он, вероятно, не откажется ещё раз прослушать вас, -- и он указывает головой на Ковалевского.

-- Конечно, граф! С величайшим удовольствием! -- говорю ему, очень польщённый таким очевидным успехом.

-- Знаете, я ранее был предубеждён против ваших рассказов. Мне казалось, что там должны быть выдумки. И тогда я ни за что не стал бы больше слушать. Но тут всё, правда.

Я уезжаю, очень довольный, к себе в Большую Московскую гостиницу.

На другой день, около часу дня, граф навестил меня.

На другой день, около часу дня, граф навестил меня. Так как я предупредил в швейцарской, что в случае, ежели бы меня спросил граф Толстой, то я дома, поэтому весть об этом разнеслась по гостинице, и множество официантов и половых захотели видеть его, даже один из них, посмелее, встретив меня в коридоре, заискивающим тоном спрашивает:

-- Это к вам должны быть Лев Николаевич?

-- Да, а что? Разве идёт? -- говорю ему, намереваясь бежать навстречу.

-- Нет-с, это я так! -- сконфуженно отвечает он и уходит.

Когда же граф уходил домой, то на лестнице и на площадках этих половых скопилась целая толпа. Чёрные бороды их на белых рубахах и таких же шароварах, перепоясанных цветными шерстяными поясками, оттеснялись очень эффектно. Половые с салфетками в руках низко кланялись, впиваясь глазами в свою московскую знаменитость. Казалось, им так и хотелось крикнуть:

-- Прощайте, ваше сиятельство! Будьте здоровы, не забывайте нас!

Я не без гордости провожаю его до самого подъезда. Даже выхожу на улицу, и там ещё долго слежу за ним глазами. Граф, в бурочном чёрном пальто, с мерлушечьим воротником, и в такой же шапке, засунув руки в карманы пальто, направляется пешком, своей быстрой лёгкой походкой, и вскоре скрывается в толпе прохожих.

Здесь я сделаю маленькое отступление. Глазенье половых на Льва Николаевича напомнило мне другую картину, совершенно однородную. В той же самой гостинице, года за два перед тем, обедал я как-то летом с генералом Скобелевым. Это было вскоре после Текинской экспедиции, т. е. когда Михаил Дмитриевич был в апогее своей славы. Нас обедало всего 5-6 человек. Во время обеда, хотя я и заметил, что у дверей залы скучились половые, но не придал этому никакого значения.

Когда же, после обеда, Скобелеву вздумалось прогуляться по Москве, то тут понял я, что это значило! День солнечный, прекрасный. Мы переходим через площадь, и направляемся к Иверским воротам. Генерал в отличном расположении духа, идёт себе своей развалистой походкой. Стройная, высокая фигура его в белом кителе -- два Георгия на шее, третий в петлице, красные лампасы на синих чикчирах,* всё это ярко выделялось на солнце. Только мы дошли до середины площади, смотрю, изо всех лавок, домов, будок, балаганов начали выбегать люди и прыжками обгонять нас. Мне сначала и в голову не приходило, что это за нами гонятся. Но затем, смотрю, народ сбегается со всех сторон. Лавочники, сидельцы, разносчики, извозчики, все повскакивали со своих мест и лезут заглянуть в лицо Михаилу Дмитриевичу. Помню, я был совершенно счастлив в эти минуты, что мог идти рядом с народным любимцем. Москва положительно боготворила Скобелева. Теперь я уже не помню, куда мы скрылись от этой толпы. Но вернёмся к нашему рассказу.

Восемь часов вечера. Я опять звоню у подъезда Льва Николаевича. Дверь отворяет тот же лакей, но уже во фраке. В прихожей, на вешалках, висит масса разной одежды. Вчера её что-то не было видно. Должно быть, гостей не мало! Тут я пожалел, что не надел фрак. Но у меня всегда было какое-то отвращение к этому костюму. Потому ли, что я был военный, и раньше носил длинную казачью черкеску или, почему другому, но только мне всегда казалось, что во фраке я должен походить на сороку короткохвостку. На мой взгляд, нет ничего безобразнее этого костюма. Кто только его выдумал? -- И так, я, в сюртуке, тихонько подымаюсь по ярко освещённой, ковровой лестнице на второй этаж.

Вхожу в зал -- нет никого. Четыре светлые лампы ярко освещают белые обои, и навощённый паркетный пол. В противоположном конце, во всю ширину комнаты накрыт для чаю длинный стол. На белоснежной скатерти отчётливо выделяются серебро, чайная посуда и множество разных сухарниц, тарелочек и блюдечек со всевозможными печеньями и сластями. Видно, что стол уставляла хлебосольная рука. Двери в соседнюю комнату открыты, и через них виднеется целая анфилада освещённых апартаментов. Мужские и женские фигуры, фраки и декольте так там и мелькают.

Граф быстро заметил меня, и своей лёгкой походкой идёт на встречу. Тут только я увидал, что он порядочно сутуловат. Как и вчера, он одет в блузу, но только поновее. Мы направляемся в гостиную. Прежде всего, он представляет меня жене своей, графине Софье Андреевне, красивой представительной барыне, брюнетке, замечательно моложавой на вид, не смотря на то, что у неё были уже взрослые дети. Затем дочери своей Татьяне Львовне, барышне лет 16-ти. Она была так неподдельно мила, резва, интересна, что просто с первого же раза можно было влюбиться в неё.

Гостей приглашено немало. Перечислить их теперь я положительно не могу. Всех слушателей, кроме многочисленного семейства самого хозяина, было человек пятнадцать. Между ними хорошо запомнился мне граф Олсуфьев, полный широкоплечий господин, с большой мясистой головой на короткой толстой шее. Затем древний старец, писатель Фет-Шеншин, худенький, слабенький, -- ну, как говорится, в чём только душа держится? -- И затем мой вчерашний знакомый -- профессор Ковалевский. Своей крупной фигурой он представлял резкую противоположность с Фетом.

Пока я знакомлюсь с гостями, Лев Николаевич, как и вчера, сам приготовляет стол для чтения, зажигает свечи, подвигает стулья. Я смотрю на все эти приготовления, и меня начинает брать дрожь. В душе я сравниваю стол этот с эшафотом, на котором сейчас меня будут казнить. Но вот, наконец, все собираются и начинают усаживаться. Мужчины, дамы, все пристально на меня смотрят, причём, конечно и не подозревают, что творится в это время у меня на душе. Мне в первый раз в жизни приходилось читать в таком многолюдном обществе, да ещё перед кем? -- Перед самим творцом "Войны и мира". Было, отчего оробеть. Я сажусь и раскрываю рукопись. Возле меня, как и вчера, садится бочком сам хозяин, поджимает под себя ногу, и слегка облокачивается о спинку моего стула. Но ещё ближе садится Фет. Он так близко уселся и согнулся над столом, чтобы лучше слышать, что я даже чувствую на своём лице его старческое дыхание.

Я уже готов начать читать, да молодая графинюшка Татьяна Львовна всё ещё не может усесться: она непременно хочет пристроится вместе со своими маленькими братишками у самых ног отца, на низеньком канапе. Подушки постоянно слезали на пол, а вместе с ними сползали и сидевшие на них.

Шум и крик у них долго не стихал. Но вот, наконец, и они успокоились. Начинаю читать. Читаю в два приёма. До чаю часа два -- из воспоминаний детства. Затем, после чая -- военные рассказы.

Когда я читал "Ловчинский бой", где, между прочим, говорится, что наши солдаты бросились разбирать шалашик, который служил как бы мишенью для турецкой артиллерии, то у меня было сказано: "топоры звонко стучат, шалашка наклоняется"... Граф, который видимо, не пропускал ни одного слова, подсказывает мне вполголоса: "о брёвна", -- и действительно: вставляю тут же карандашом эти слова, и фраза выходит сильнее. -- Было около полуночи, когда я окончил. Чтение, очевидно, понравилось и произвело впечатление. Не подымаясь с места, граф обращается ко мне и говорит:

-- Вот вам доказательство, насколько ваши записки интересны, и при этом указывает на своего маленького сынишку, лет пяти-шести, который стоял в дверях в рубашонке и держался за нянькину руку. -- Этому молодцу давно пора спать, но и он всё время слушал вас.

Было далеко за полночь, когда я горячо поблагодарив радушных хозяев, добрался до своего номера.

***

Первым делом моим по возвращении в Петербург, было конечно пойти к Стасову в Публичную библиотеку. Он сидел в своём кабинете, и, наклонившись над столом, что-то писал. Заслышав шаги, оборачивается, видит меня, и как говорится, восхищается духом. Бумага и перо отодвигается в сторону. Владимир Васильевич усаживает меня возле себя, и начинает подробно расспрашивать. Стасов страшный почитатель Льва Толстого.

-- Ну что, были? -- восторженно спрашивает он. И не давая ответить на один вопрос, задаёт другой.

-- Был.

-- Здоров он?

-- Молодцом!.. Здоровее нас обоих.

-- Ну что, читали?

-- Читал.

-- Понравилось?

-- Должно быть, понравилось! Ведь я два раза читал.

-- Что же ему больше всего понравилось?

-- Больше всего из военного быта; где убивают, ранят! Вообще сражения! -- говорю ему.

-- Значит "Ловча" понравилась!

-- Да, очень понравилась.

-- Ну, а из домашней жизни тоже читали?

-- Читал.

-- "Сбор оброку" читали?

-- Ну, этого не читал.

-- Как так! Почему? -- с удивлением восклицает он, и столь сердито поворачивается на стуле, что тот, бедный, даже затрещал под ним.

-- Да так, не успел!

-- Поми-и-и-луйте! Что вы сделали! Ведь это самое лучшее место в вашей книге!

-- Эх! Эх! Эх! -- жалобно охает он, и хлопает себя ладонями по могучим коленям. Всё лицо его, вся фигура изображают в эту минуту такую неподдельную грусть, такое сокрушение, что я, кажется, готов был моментально бросится на вокзал, сесть в вагон и ехать ко Льву Толстому читать "Сбор оброку". И долго после того ещё раздаётся в "Отделении изящных искусств" оханье и аханье добрейшего Владимира Васильевича, пеняющего мне за такой непозволительный промах. Наконец, я ухожу.

-- А какая сама-то Софья Андреевна всё ещё молодец, -- гудит он мне с лестницы, -- не правда ли? -- Обратили внимание? Ведь это он с неё написал Наташу в "Войне и мире". А Татьяна Львовна, не правда ли, тоже прелесть? -- Затем слышу уже издалека: Заходи-и-те!

* * *

После некоторого промежутка времени, Стасов опять как-то говорит мне:

-- Вам надо пойти к Гаевскому, прочесть ему несколько отрывочков из ваших записок. Я говорил ему о вас. Он будет очень рад. Только пораньше идите, утром. Живёт он на Литейной, в доме Пеля, зовут его Виктор Павлович. Он отличный человек, председатель Литературного фонда, и всегда может быть полезен вам в случае, ежели бы вы пожелали поместить где-нибудь ваши записки. -- Разговор этот происходил у нас тоже в Библиотеке.

Через несколько дней отправляюсь к Гаевскому. Вхожу в зал. Человек идёт докладывать. Из соседней комнаты выходит господин очень маленького роста, пожилых лет, с длиннейшей бородой с проседью, и такими же усами. Ну, совершеннейший Черномор из "Руслана" Глаза чрезвычайно живые, симпатичные. Он очень радушно встречает меня и ведёт в кабинет. Через несколько минут Виктор Павлович просит прочитать отрывок. Когда я кончил, то он, как и граф Толстой, просит меня приехать к нему вторично вечером, и прочесть в присутствии посторонних лиц, и при этом прибавил: "из нашего Литературного кружка". В назначенный вечер приезжаю. В кабинете хозяина застаю уже немало гостей. Все народ почтенный, с седыми бородами. Стол для чтения был уже приготовлен, только свечи не зажжены. Хозяин знакомит меня с присутствующими. Тут были, помню, Краевский, Бильбасов, Кавелин, Стасюлевич, Стасовы Дмитрий Васильевич и Владимир Васильевич, и ещё Случевский. Случевский между слушателями был самый молодой. Между этими лицами, кроме Стасовых, я хорошо знал Кавелина Константина Дмитриевича. Знавал его ещё, когда я был ребёнком. Отец мой жил тогда на Васильевском острову, в 13-й линии, в большом деревянном доме, принадлежавшем Лихонину. Рядом же с нами, в маленьком каменном флигельке жил Кавелин с семьёй. Он был тогда ещё молодой человек, красавец, полный силы и здоровья. Как сейчас вижу, выходит он из своей квартиры с потфелью под мышкой, щегольски одетый, в цилиндре и золотых очках. Старший брат мой, Николай, был с ним хорошо знаком, и чрезвычайно любил и уважал его. Почтение это к Кавелину настолько перешло и ко мне, маленькому, что когда я встречал его, бывало, около дома, то всегда прятался в воротах, и оттуда со страхом и трепетом провожал его глазами.

Замечательный, помню, был у него сын Митя, сверстник мой, мальчик лет восьми, очень хорошенький, ходил он в чёрной курточке и длинных панталонах. А так как я бегал в это время по-деревенски, в рубашке, ситцевых панталонах и башмаках, то я всегда с завистью смотрел на костюм Мити. Впоследствии Митя отлично учился, и, по словам брата моего Николая, задавал учителям своим такие вопросы, что нередко ставил их в тупик.

-- Вот, Александр! -- говорил мне отец, когда я позже приносил ему свидетельство из гимназии. У тебя все двойки; троек совсем не видать! Хоть бы ты пример взял с Мити Кавелина. Учителя, говорят, не нахвалятся им! -- Я же в это время со злобой думал про себя: Ведь не всем же быть Митями!

Кавелина хотя я не видал двадцать пять лет, но сразу, же узнал. Выражение лица его мало изменилось. Он только поседел, потолстел и обрюзг. Долгий, задумчивый взгляд его и добрая милая улыбка остались те же. Ему тогда было, по моему расчёту, лет шестьдесят. Когда я увидел его, мне показалось, что встретил близкого родного. Вся моя молодость, все первые годы жизни моей в Петербурге, так и промелькнули передо мной. Ведь 8-мь лет прожили мы рядом, стена об стену.

Братьев Стасовых встретил я здесь тоже с великой радостью. Всё-таки думаю, свой народ: в случае надобности, замолвят словечко. В особенности Владимир Васильевич.

Стасовы очень высокого роста. Замечательное сходство их между собой так и бросалось в глаза. Все будущие слушатели мои смотрели на меня ласково, добродушно.

Робость, которую я ощущал, когда читал у Толстого, на этот раз совершенно меня покинула, вероятно, благодаря похвалам Толстого. Меня в особенности ободрили слова его, что в моих воспоминаниях слышится правда.

Во время чтения я мельком замечал как Владимир Васильевич Стасов, сидевший вправо от меня, как раз под лампой, урывками переговаривался через соседа своего Случевского, с Кавелиным. Должно быть, ему уж очень хотелось обменяться с ним мыслями в эти минуты.

После чтения, Краевский подходит ко мне вместе с Гаевским, который совершенно таял от моего успеха, и говорит:

-- Чтение ваше напомнило мне лучшие времена нашей литературы, когда ещё живы были, и тут он начинает перечислять имена таких корифеев, что я из скромности решительно не осмеливаюсь и повторять их теперь. Виктор Павлович Гаевский бесконечно благодарил меня, и просил не отказывать участвовать в чтении на литературном вечере в пользу литературного фонда. Вечер должен был состояться на днях, в зале Городского Кредитного Общества.

-- Ой, страшно! Боюсь, Виктор Павлович! -- говорю ему. Я никогда не читал публично. Боюсь, оробею, как бы не сконфузиться.

-- Отчего? Пустяки! Вы хорошо читаете, настаивает он. Посмотрите, как молодёжь студенты вам аплодировать будут, -- и таки уговорил. Я согласился.

На другой день утром, ко мне в квартиру раздаётся звонок. Смотрю, входит Стасюлевич.

-- Вот я к вам, не пожелаете ли уступить мне ваши записки для моего журнала "Вестник Европы", говорит Михаил Матвеевич, здороваясь со мной.

Я не без удовольствия достаю ему рукопись.

-- Ведь не всё же вы будете печатать! Тут больше двадцати пяти листов! -- говорю ему. Я желал бы отдельной книгой издать. Полагаю, ежели всё будет предварительно напечатано в журнале, тогда пропадёт интерес к книге.

-- Как знаете! Сколько уступите, столько и помещу, -- отвечает Михаил Матвеевич. Я предлагаю ему военную часть. Стасюлевич берёт записки, просматривает их слегка и затем спрашивает:

-- Сколько же вы желаете получить за лист?

-- А сколько вы согласны дать? Я никогда не продавал своих произведений, говорю ему, и в то же время думаю: -- Как бы не продешевить!

-- Сто рублей за лист, -- отвечает он.

-- Ну, полтораста-то стоит! -- возражаю ему.

-- Я Тургеневу двести платил! -- недовольным тоном говорит он, как бы желая этим выразить: "Мол, не тебе чета", затем быстро соглашается, берёт рукопись и уходит.

-- А деньги-то как же? -- с удивлением спрашиваю его.

-- А деньги вы будете получать по мере выхода книжек. Каждое 1-е число. Печататься будет с нового года. -- Мы прощаемся. Я остаюсь очень довольный окончанием переговоров.

Рассказы мои выходили в трёх книжках. Аккуратность в плате денег Стасюлевичем была просто поразительна. Каждое 1-е число, ровно в пять часов вечера, появлялся всё тот же артельщик, с новенькой красной книжкой и конвертом с деньгами. А так как в этот час я с семьёй обедал, то мне обыкновенно приходилось просить прислугу повременить несколько минут подавать обед, и артельщик ни разу не заставлял себя ждать. Честь и слава Михаилу Матвеевичу в этом отношении!

Вскоре потом я поехал к Кавелину проведать его. Мы долго вспоминали старину и наше житьё на 13-й линии. Вспомнил я про Митю, и про всю семью его. Старик, который в то время был уже совершенно одинок, так как схоронил и жену и детей, был так растроган моими словами, что я испугался, как бы он не расплакался.

-- Вот вы рассказываете в ваших записках, как оброки выбивали, -- говорит он, словно совершенно перерождаясь. А вот я знал одного помещика, который наказывал своих крепостных таким образом: садил их в холодную, и связывал назад руки, а голову стягивал железным обручем. При этом каждый день особым винтом обруч стягивали на лбу всё туже и туже. Вот какие звери бывали, -- добавил он.

Больше я не видал Кавелина. Он в том же году умер.

Но вот настал для меня знаменательный день, -- день литературного вечера. Хорошо помню, как я мучился перед этим. Проклятая робость ещё задолго начала одолевать меня. Вдруг, думалось мне, я войду в зал, сконфужусь, и не в состоянии буду читать. Вот-то скандал будет! И мне припоминается рассказ Владимира Васильевича Стасова, как ему пришлось раз, в 1871 году читать лекцию в зале Павлова в Художественном клубе. Положим, он читал не по запискам, а экспромтом, что конечно несравненно труднее. Как он вошёл в зал, посмотрел кругом, и язык его "прилипе к гортани". Он постоял, постоял и вдруг скрылся из залы, выбежав в прихожую, оделся, уехал домой, лёг в постель и укрылся халатом.

Время уже ехать. Надеваю ненавистный фрак, беру извозчика и направляюсь к площади Александринского театра. Подъезд Кредитного Общества освещён электричеством, но экипажей мало. У меня точно отлегает от сердца. Вместо того. чтобы огорчиться, я радуюсь: Авось думаю, никого не будет, тогда и читать не придётся. Вхожу на лестницу, спрашиваю у швейцара, много ли билетов продано?

-- А почитай, что все! -- малость какая осталась, отвечает тот. -- Вот так штука! -- Сердце моё начинает усиленно биться.

-- Отчего же экипажей так мало? -- спрашиваю его.

-- Да ведь ещё рано! -- соберутся, успокаивает он, воображая конечно, что я опасаюсь, как да вечер не удался. Подымаюсь наверх и прохожу в отдельную комнату. Смотрю, там уже сидят Григорович, Успенский и несколько других лиц. Все они преспокойно разговаривают, точно дело и не касается их. Я здороваюсь с ними, и в волнении начинаю ходить по комнате. Ничего кругом не слышу и не вижу. Через некоторое время, смотрю -- Успенский подходит к двери, чуть открывает её и заглядывает через узенькую щелку в зал. Я тоже присоединяюсь к нему. Глазам моим представляется целое море голов. Зал ярко освещён, и лица отчётливо можно рассмотреть, в особенности в первом ряду. Почти у самых дверей возвышалась кафедра, с которой приходилось читать.

-- Неужели я буду сидеть тут, и читать перед всей этой публикой? -- думается мне. Нет, этого никогда не будет! Это не возможно! -- И я с ужасом принимаюсь опять шагать по комнате.

Сильнейшая дрожь, в десять раз большая, чем у Толстого, начинает пробирать меня. Я жалею, что не надел фуфайки. Даже зубы начинают стучать. Но как раз в эти минуты мне приходит на мысль совет одного моего приятеля, который был в таком же положении. Он советовал мне, как войдёшь в зал, не смотреть на публику, а прямо взойти на кафедру, скорей раскрыть рукопись и читать.

-- Как прочтёшь две-три странички, так сразу же и успокоишься, говорил он.

Моя очередь читать была вторым. Первым читал Григорович. Настал и мой час. Беру рукопись, отворяю дверь и вхожу на кафедру. Что дальше было со мной -- положительно не в состоянии дать себе отчёта. Уверен только, что ежели бы меня кто вздумал колоть в эти минуты булавкой в спину, то я бы не почувствовал. Ну, оцепенел, да и кончено. Согласно совету приятеля, стараюсь не смотреть на публику. Но как ни старался, а всё-таки подымаясь на кафедру, я чуть-чуть, что называется одним глазком, видел в первом ряду белобрысые усы какого-то кавалергарда. Сажусь и громко принимаюсь читать. И действительно, приятель меня не обманул. После первых же строк начинаю успокаиваться. Сердце бьётся спокойнее, а после двух-трёх страниц я читал совершенно спокойно. Рукоплесканий было больше, чем я ожидал.

Рукоплескал мне также и Дмитрий Васильевич Григорович, по обыкновению склонивши голову несколько набок. "Очень интересно, друг мой, очень интересно!" -- Слащаво восклицал он, подходя ко мне и, как бы с великим участием похлопывая в ладоши. -- "Но только не для публичного чтения". А публика, точно назло ему, настойчиво аплодировала и аплодировала. Так мой Дмитрий Васильевич и остался, чуть ли не один при отдельном мнении.

Аккуратно, как красное солнышко, появилась 1-го января у меня на столе красная книжка "Вестника Европы", а вместе с ней и моя статья. Боже мой, как я радовался! Как повёртывал книжку со всех сторон! Лучше, милее, и умнее этого журнала для меня тогда и на свете не было.

Что деньги, полученные мною одновременно с книжкой! Они и десятой доли меня так не радовали. На статью же мою, так я и наглядеться досыта не мог.

-- Смотри ты, пожалуйста, думалось мне, перелистывая страницы. Всё это я написал. Тысячи людей будут читать моё писание. Что товарищи-то, приятели-то на Кавказе, что скажут?

Между тем я с нетерпением ждал окончания статей в журнале, дабы иметь возможность поскорей издать мои записки отдельной книгой. Долго придумывали мы со Стасовым, как её назвать. Мне непременно хотелось, чтобы домашние рассказы назывались "Дома".

-- Ну, а вторая часть пусть называется: "На войне", а вместе и выйдет: "Дома и на войне", -- восклицает он. На том и порешили.

Первым благовестителем моим и добрым гением, по выходе книги, оказался Михаил Иванович Драгомиров.

Ему я ещё в рукописи читал отрывки из моих воспоминаний. Стасов сам свёл меня в Академию генерального штаба, которой Михаил Иванович состоял в то время директором. Он с великим интересом прослушал чтение нескольких моих рассказов, и объявил их крайне интересными и верными с действительностью. В особенности ему понравился мой рассказ о Ловчинском бое. Он нашёл его чрезвычайно картинным и правдивым. Когда же моё сочинение появилось в печати, то статья Драгомирова в "Инвалиде", хотя и краткая, но восторженная, разом решила участь моей книги.

За ней напечатана была в "Новом Времени" статья Петерсена. А потом стали появляться отзывы и в других газетах, и все с похвалами.

* * *

Ровно десять лет спустя, вздумал я издать второй том моих воспоминаний. Сюда вошли рассказы из времён оккупации Болгарии нашими войсками, моё пребывание за границей, а затем поездки мои по России в бытность мою оценщиком при Земельном Банке, и разные другие рассказы.

Но прежде чем печатать книгу, мне, как и при первой моей книге, непременно хотелось знать, что скажет о новых моих записках такой авторитет как Драгомиров Михаил Иванович, в особенности о некоторых военных вещах. Без этого я решительно боялся приступить к печати. Прошу Стасова написать Драгомирову, когда он будет в Петербурге? Генерал отвечает: "Пускай Верещагин приезжает в Киев".

Нечего делать, сажусь в вагон и еду. Был июль месяц. Жара стояла страшная. Приезжаю в Киев, а генерала нашего и нет там, -- проживает в имении своём, под Конотопом, верстах в 12-ти от города. Посылаю телеграмму. Приглашают приехать. В час дня выезжаю. Публика в вагонах так кишмя и кишит. Всё больше евреи. Шум, гам невообразимый. Уже начало смеркаться, когда доехали до Конотопа. Выхожу из вагона, подымаюсь на станцию, вдруг слышу, кто-то над головой кричит мою фамилию. Смотрю вперёд -- знакомый мне генерал Лачинов, издатель "Инвалида" и "Военного Сборника", стоит на верху платформы и во всё горло зовёт меня.

-- Здесь! -- отвечаю ему и подхожу. Полная усатая фигура его в генеральском пальто на красной подкладке эффектно освещалась заходящим солнцем.

-- Здравствуйте! -- говорит он. Я гостил у Михаила Ивановича, и вот с этим поездом еду обратно в Петербург. Он ждёт вас, и просит ехать на его лошадях, которые привезли меня. Вот вам и спутник, -- и он представляет мне черноватого юношу, в очках, очень симпатичного. Он ждёт вас, и просит ехать на его лошадях, которые привезли меня. Вот вам и спутник, -- и он представляет мне черноватого юношу, в очках, очень симпатичного. Это был младший сын Михаила Ивановича, Андрей.

Мы садимся в коляску, и пара рыжих добрых коней быстро везёт нас по пыльному чернозёму. В дождливое время здесь, говорят, бывает баснословная грязь, что доказывает уже само название города -- Коно-топ.

Часов в девять вечера подъезжаю к уютному белому дому. Дверь на балкон отворена, и я вижу знакомую мне массивную фигуру генерала, в белом кителе и с ермолкой на голове. Драгомиров сидел в кругу своей семьи и пил чай.

И мелькнул мне в эту минуту мой почтенный Михаил Иванович при совсем другой обстановке.

Август месяц. Часов девять утра. Из-за высоких лесистых вершин Балканских гор только что выкатилось солнце и ярко осветило маленький бедный Габровский монастырь, прилепившийся у самого подножия горы. У ворот монастыря столпилась группа военных. Тут и офицеры, тут и нижние чины. Все они окружили санитарный фургон. В нём только что привезли с Шипки раненого в ногу генерала Драгомирова. Я вместе с прочими помогаю внести генерала в маленькую душную келью. Из-за густых тенистых деревьев, растущих перед окнами, дневной свет едва пробивается в комнату. Генерала кладут на простую деревянную кровать и прикрывают его же пальто.

-- Вы от Михаила Дмитриевича приехали, -- ласково обращается ко мне Драгомиров, узнав от коменданта Маслова, что я ехал к нему от Скобелева. Так вот, скажите ему, в каком виде нашли меня, говорит он слабым унылым голосом. Я пристально всматриваюсь ему в лицо. Всегда бодрый, весёлый Михаил Иванович наш сразу осунулся и побледнел. Губы запеклись и потрескались, что доказывало присутствие лихорадки. Он судорожно надёргивал на себя пальто и беспомощно поворачивал свою большую лысую голову то в ту, то в другую сторону, причём жалобно посматривал на нас через очки. А громовые пушечные раскаты тем временем с Шипкинских высот так и гудят, как бы нарочно раздражая своим зловещим гулом и без того надорванные нервы больного генерала. Раскаты так явственно доносятся до наших ушей, что тут и есть. Стёкла в плохонькой раме единственного окна кельи казалось сейчас разлетятся в дребезги. Да и не мудрено, что выстрелы так ясно доносятся. Ведь до неприятельских позиций от Габровского монастыря по прямому направлению вряд ли наберётся более десяти вёрст.

Но вернёмся к рассказу.

-- Вот и отличною, что приехали! -- радушно говорит он, протягивает руку и при этом улыбается.

-- Вам, должно быть, здесь все народ знакомый, -- и указывает рукой на присутствующих. Я, конечно, прежде всего здороваюсь с хозяйкой дома, Софией Абрамовной, милой, доброй барышней, сравнительно ещё очень молодой и замечательно хлебосольной. Такого количества кушаний, какое подавалось в здешнем доме, я нигде и никогда не видывал, да вероятно и не увижу.

-- Ну, садитесь же, садитесь, закусывайте! Ведь вы, поди, проголодались с дороги! -- серьёзным тоном говорит Михаил Иванович, и подвигает мне блюда и блюдца с разными разностями. -- Ну, что Владимир Васильевич, как он поживает?

-- Очень просил вам кланяться, он совершенно здоров. Я приехал вот прочитать некоторые вещи из своих новых воспоминаний, и попросить совета. -- И мы начинаем толковать о разных разностях.

-- Ну, вот завтра утрецом послушаем вас, а теперь пора спать. Генерал грузно встаёт с своего кресла, опирается на палку, прощается и, слегка переваливаясь, направляется в свои апартаменты.

Утром подымаюсь ранёхонько. Достаю рукопись, отмечаю бумажками те места, которые обязательно следовало прочесть, и начинаю глядеть в растворённое окно. Оно выходило на огороды и поля. Малороссия давала себя знать. Растительность была кругом удивительная. Я полной грудью вдыхаю "благорастворение воздухов", а глазами наслаждаюсь "изобилием плодов земных". Раскидистые яблони и груши, курчавые вишни, так и гнулись под тяжестью плодов. Огород покрыт такой густой зеленью, что издали трудно даже разобрать, что там насажено. Только гигантские тыквы желтели на грядах, и их трудно было не узнать.

Далее зеленело тёмное бородатое просо, белела гречиха. Кое-где вздымались колоссы дубы, и, подобно одиноким часовым, точно наблюдали за порядком.

Вся зелень покрыта ещё утренней росой. Солнышко только что выкатилось из-за дальнего леса, и обдало природу своим живительным блеском, как бы говоря: ну, здравствуйте, здравствуйте, дети мои, каково провели ночь без меня? Птички кругом весело щебечут, перекликаются и перепархивают с дерева на дерево. Кое-где слышится то монотонное мычание коров, то весёлое ржание лошадей. Я слышу за спиной чью-то грузную походку. Оглядываюсь, смотрю -- сам Михаил Иванович Драгомиров идёт мне на встречу, свежий, бодрый, в беленьком, только что выглаженном лоснящемся кителе.

-- Ну-ка, доставайте ваши записки, -- весело кричит он, здороваясь со мной. Тон его голоса, и манера, с которыми он обратился ко мне, очень радуют меня. В них слышалось то желание, то любопытство, послушать которое всегда так приятно для автора. Я конечно не заставляю себя ждать. Открываю в намеченном месте тетрадь, и читаю. Драгоценный критик мой то искренно смеётся, то становится серьёзным и делает замечания. Мне в особенности нужен был совет относительно моего рассказа о фуражном довольствии во время прошлой Турецкой войны.

-- Что, не выкинуть-ли это? -- спрашиваю его. Пожалуй, цензура не пропустит.

-- Вот пустяки! Зачем выкидывать? Ведь об этом уж сколько писали. Пройдёт! -- успокаивает он.

Михаил Иванович большинство моих рассказов одобрил; всё, что нужно было, самым предупредительным образом разъяснил, ответил, так что я со спокойной совестью уложил мою рукопись обратно в портфель.

-- Пойдёмте-ка завтракать! -- возглашает мой слушатель таким тоном, точно хотел сказать: что тут по пустякам время терять! Займёмся-ка лучше делом. Входим в столовую.

Боже! Что я вижу! Всех героев из-под священной Трои, после целого дня самой ожесточённой борьбы, можно было бы досыта накормить здесь. Громадный стол так уставлен всякими яствами, на различных сковородках, сатейниках, плошках, что кажется, у мёртвого пробудился бы аппетит. По краям стола на маленьких тарелочках расположены различные приготовления из теста: пирожки, блиночки, пышечки, оладушки, рогулечки, ватрушечки, загибушечки, сочешки, и уж что всего вкуснее для меня, пряженцы с рублёным яйцом. Колдуны, вареники, пельмени, всё это так и плавало в масле и сметане. Чем дальше к середине стола, тем блюда идут всё солиднее: жареные и копчёные гуси, утки, поросята, -- да какие! Жирные, откормленные. Сок из них так и сочится. Середину же самую завершал громадный окорок ветчины. Один край его был искусно срезан, через что белое как снег сало виднелось чуть не в ладонь толщиной.

Пока я стоял, и озадаченный смотрел на все эти прелести, почтенный хозяин усаживается с противоположной стороны, спиной к свету, чтобы лучше видеть, с чем ему придётся иметь дело. Садится он как раз около своих любимых кушаний: полендвицы*, полотков*, колбасы, сосисок, и т.п. жирных вещей. И садится не как нибудь слегка, -- а основательно: раненую ногу протягивает рядом на соседний стул, а палку со слоновой рукояткой отставляет далеко в сторону, как бы в доказательство того, что она не скоро ему понадобится.

-- Ну, мамо! Чем-то ты угостишь нас сегодня? -- торжественно вопрошает хлебосольный хозяин, щурится и самодовольно осматривает через очки весь этот необъятный стол, который так и гнулся под тяжестью блюд.

Софья Абрамовна, с озабоченным лицом, вся раскрасневшись, торопится угодить супругу. За тридцать слишком лет совместной жизни, она хорошо изучила вкусы мужа. Нежная, жирная, белоснежная поросячья ножка, с хрустящей красноватой кожицей, немедленно же появляется на горячей тарелке перед очами на весь мир знаменитого стратега.

-- Ну, что, выпьем? -- обращается ко мне Михаил Иванович, и держит в руке бутылку с коньяком.

-- Благодарю, не пью! -- отвечаю ему.

-- Как, совсем? Напрасно! -- жалостливо восклицает он.

-- Ведь восемнадцать франков бутылочка! И при этом наливает себе рюмку и выпивает. После чего поправляет очки и принимается за поросёнка.

Недаром подаётся здесь такое количество кушаний. Господь наделил Михаила Ивановича таким желудком! Он ничего не забыл, ничего не пропустил, всего попробовал. А сосиски с томатным соусом так один все съел, да кажется ещё пожалел, что их мало было.

Я сначала было сунулся потягаться с ним, да где! На пятой или шестой рогульке с творогом совсем ослаб, или как говаривал когда-то мой покойный отец -- укомплектовался. И как масло заманчиво не трещало, как не брызгало мне со сковородок в самый нос, а я всё-таки ни до чего больше не мог дотронуться. А почтенный хозяинушка мой под конец выпивает рюмочку какого-то бальзама от всех болестей, вытирает салфеткой усы и, как ни в чём ни бывало, берёт меня под руку, и, опираясь на палку, с прелюбезнейшим видом ведёт в поле показывать гречиху.

Хотя и говорится, что старая хлеб-соль забывается, но пословица эта конечно не для Драгомирова. Его хлеб-соль нельзя забыть.

* * *

Когда всё было готово, чтобы печатать мою книгу, я задумал поехать ко Льву Николаевичу Толстому в Москву.

Был январь месяц. Часа четыре пополудни. Смеркается. Звоню у знакомого подъезда. Граф дома. Докладывают ему. Слышу: "Проси". Лев Николаевич, как и раньше, очень радушно принимает меня, всё в той же низенькой комнате и одетый, как мне показалось, всё в ту же серую блузу. В лице его я не нашёл перемены. Разве поседел немного.

Как только Лев Николаевич узнаёт, что я приехал читать ему, то восклицает:

-- Ну, так пойдёмте вместе собирать на завтра слушателей. -- надевает пальто, шапку, тёплые перчатки и мы выходим на улицу. Граф, по обыкновению засунул руки в карманы пальто, приподнял плечи, и зашагал так быстро, что я в больших тёплых галошах едва поспевал за ним. Смотрю на него и искренно радуюсь в душе, что он ещё такой бодрый. Мы идём по направлению к Храму Христа Спасителя. Здесь в стороне возвышается большое каменное здание с надписью: "Княжий Двор". Это был меблированный дом.

-- Зайдём сюда к моему старому товарищу, севастопольцу, князю Урусову. Это храбрец, каких мало, и граф рассказывает мне дорогой про его подвиги под Севастополем. Подходим к его номеру. Стучим. Отпирает сам князь, высокий седой старик, в тужурке с отставными генеральскими погонами. Граф знакомит нас, затем, на минуточку присаживаясь, просит своего приятеля приехать завтра вечером послушать меня, и затем мы идём дальше.

-- Теперь пойдём к Столыпину, он живёт в Кремле, заведует там дворцами. И мы опять быстро шагаем в ту сторону. Мороз порядочный. Борода, усы, воротник, всё у графа обмёрзло сосульками, щёки раскраснелись и придали ему ещё более здоровый вид. К Столыпину я уже не пошёл, хотя и обедал с ним раз у Скобелева в Плевне, а простился с графом и направился проведать кое-кого из своих знакомых. Когда на другой день вечером я приехал к графу, князь Урусов уже был там. Затем приехало семейство Раевских. Старик Столыпин почему-то не собрался, -- его заменил сын его Александр Аркадиевич, молодой человек, начитанный, не без дарований, хороший рассказчик и весельчак в обществе. Кроме того собралось ещё человек пять-шесть. За чаем, во время перерыва, Лев Николаевич подробно вспоминает разные эпизоды из прочитанного, некоторые хвалит, к некоторым относится критически. А затем, по поводу моего рассказа о том, как один волостной старшина, по случаю Высочайше пожалованного ему перстня с бриллиантом, созвал на пирог знакомых, и между прочими друга своего, тоже волостного старшину, причём угощая его, всё водил перед его носом перстнем с бриллиантом, приговаривая: "Покушайте, соседушко, не откажите, почтеннейший", приятель же, имея на шее золотую медаль с портретом Государя, как бы невзначай толкает себе в неё пальцем под горло, и восклицает: "Ей-же-ей, соседушка, я сыт по горло", -- так вот, повторяю, по поводу самого этого анекдота Лев Николаевич рассказал нам другой, подобный моему. Слово в слово я, конечно, передать его не в силах, но сущность заключалась в следующем:

"В реке купаются два господина, незнакомых между собой. Купаясь, они из-за чего-то поругались. Тогда один из них выбегает на берег к своей одежде, хватает орден Владимира и торжественно надевает на шею, после чего подпирается в бока руками и в таком виде гордо смотрит на противника. Тогда соперник его, дабы не остаться в долгу, бросается в свою очередь на берег, хватает свой вицмундир со звездой, моментально напяливает его на голое тело, и тоже подпирается фертом. Рассказывая это, граф так смешно представлял в лицах, что все присутствующие покатывались со смеха.

В этот мой приезд, граф два раза приходил ко мне послушать чтение.

Перед тем, как ему придти во второй раз, я накануне обедал с молодым Столыпиным у приятеля моего Ганецкого, ещё молодого человека, незадолго перед тем женившегося на одной московской миллионерше. За обедом Ганецкий узнаёт, что завтра будет у меня граф Толстой слушать моё чтение, начинает просить меня позволить и ему приехать и ему приехать послушать. Конечно, я понял, что ему не столько хочется слышать мои воспоминания, как повидать графа и познакомится с ним.

Я не мог отказать ему в этом удовольствии и согласился. Столыпин, как знакомый графа, тоже обещал приехать.

На другой день, за полчаса до назначенного времени, сидим мы все трое в зале на хорах гостиницы и завтракаем. Уселись мы как раз против коридора, чтобы видно было, ежели покажется мой дорогой гость. Лев Николаевич не заставил себя ждать. Как только он показался, мы бросаемся ему на встречу. Я представляю ему Ганецкого, и прошу разрешения присутствовать ему при чтении. Граф не сразу ответил, а слегка отвернулся в сторону, подумал малость, и тогда только согласился.

Я читал "Скупого".

По окончании чтения, когда уже граф надевал пальто и держал в руках шапку, он останавливается среди комнаты, и, понурив голову, в задумчивости разводит руками, и говорит:

-- Всё так верно, так живо написано, что кажется, всё это со мной происходило, а между тем растянуто. -- Что ни будь, да надо сделать с ним.

Мы выходим в коридор провожать графа. Дорогой Ганецкий шепчет мне на ухо:

-- Предложите Графу, я бы довёз его к дому в моих санях.

Я знал, что у него прекрасные лошади, и говорю:

-- Граф, вот Ганецкий предлагает довезти вас в своих санях, не угодно ли будет?

-- Отчего же, очень рад, -- отвечает он. -- Приятель мой в восторге спешит вперёд приготовить экипаж. Я провожаю их на улицу. Пара роскошных вороных рысаков с налившимися кровью глазами нетерпеливо взрывала копытами снег у подъезда. Здоровенный кучер с бычьей шеей, с чёрными усами и бритым подбородком, по московской моде, едва сдерживал коней. Граф усаживается вместе с хозяином экипажа, швейцар прикрывает их медвежьей полостью, и сани неслышно трогаются по пушистому снегу.

В тот же день мне пришлось опять обедать у Ганецкого.

-- Знаете, какое было несчастье, случилось с нами? -- такой фразой встречает меня хозяин.

-- Что такое? -- в ужасе кричу я, а у самого так мурашки и забегали по спине.

-- У Охотного ряда конка делает закругление, и тут лошади наши поскользнулись, сани набок, кучер и я вывалились.

-- Ну, а граф что? -- с нетерпением спрашиваю его.

-- А граф, -- весело восклицает мой приятель, -- просто молодчинище! -- пулей подлетает к лошадям и разом схватил их под уздцы. Просто все присутствовавшие тут только подивились.

-- Ну, что? Так и не довезли его?

-- Какое! Сейчас же уселись и дальше поехали. Это всё проклятая конка! -- с досадой добавляет он.

Сразу же после обеда, я поехал проведать графа, и к великому удовольствию моему нашёл его в полном здоровье.

В ту же ночь я засел за моего "Скупого". Главный недостаток его был тот, что в нём не было перерывов, и приходилось читать без передышки. А это, конечно, утомляло обе стороны -- и читателя и слушателей. Я разделил его на главы, почти на половину сократил, кое-что переделал. Но просить графа прослушать во второй раз я уже не решился.