Конец августа. Погода превосходная. Около 6-ти часов вечера, к маленькой станции Московско-Курской железной дороги подкатывают две коляски, запряжённые четвёрками небольших доморощенных сытых лошадок. Обе они покрыты точно паутиной, слоем серой пыли. Прежде всех вылезает из переднего экипажа грудастая мамка, высокого роста, красивая брюнетка, в ярко пёстром сарафане в клетку. На голове кумачовый повойник*. На широкой вспотевшей голой шее в три ряда синие бусы. Мамка бережно принимает из открытых дверец коляски ребёнка, закутанного в синее шёлковое одеяльце.

Вслед за мамкою выходит господин лет тридцати пяти, в лёгоньком сером пальто и форменной фуражке с чёрным бархатным околышем и непосредственно начинает помогать молодой худощавой барыньке, жене своей. В сравнении с колоссом-мамкою, барыня казалась совершенным подростком. На ней надета поверх дорожного ситцевого платья, отделанного кружевами, лёгонькая накидушка от пыли пепельного цвета. На голове соломенная шляпа с широкими полями, отделанная лентами.

Барыня с мамкою направляются по ступенькам грязной лестницы в единственную комнату для приезжающих. На их счастье комната оказывается пуста.

-- Что, Володя спит? -- тревожно спрашивает и, чуть замедляя ход, любовно заглядывает ребёнку под белый капорок с голубыми ленточками, мать.

-- Спит, сударыня, спит! -- успокоительным тоном отвечает мамка. -- Как на перевозе попросились, так с тех пор заснули, да всё и спят.

-- А что, как он? -- шепчет барыня на ухо мамке, -- я не видала.

-- Теперь, слава Богу, лучше, совсем хорошо, -- отвечает та, растягивая слова для пущего подтверждения. Пока заботливая маменька расстилает на клеенчатом диване постельку для сына, мамка старательно укачивает ребёнка, причём чуть слышно припевает какие-то слова. Но вот он уложен, и мамка счастливая, что хоть на минутку освободилась, тяжело бежит из комнаты с жестяным чайником в руках, придерживая дорогой болтающиеся на шее бусы. Ей смерть как хочется добыть поскорей кипятку для чая.

Вслед за барыней входят в комнату два её брата, очень похожие друг на друга. Впереди шёл стройный гвардейский юнкер, лет 16-ти, в белом кителе и белой портупее через плечо. Фуражка с красным околышем без козырька, надетая чуть набок, прикрывала его коротко стриженую голову. Тонкие стальные шпоры издают приятный звон. Юнкер был гораздо живее и развязнее брата. Прежде всего, он ставит на стол корзину, перевязанную сахарной бечёвкой. В ней, очевидно, была провизия. Затем надевает на нос пенсне и осторожно направляется проведать своего племянника, -- не проснулся ли тот.

Второй брат был штатский, лет двадцати пяти. Вид имел очень серьёзный, степенный. Одет довольно небрежно: серая пуховая шляпа сильно помята, чёрное пальто запачкано грязью, сапоги не чищены. По небольшим бакенбардам, бритому подбородку и золотым очкам, опытный наблюдатель сразу узнал бы в нём юриста. Так и казалось, что вот он сейчас встанет и начнёт обвинительную речь. Он очень любил спорить, читать наставления и делать замечания. Даже здесь в дороге, и то ему не утерпеть: не успела мамка выбежать из комнаты, как он уже с укоризною обращается к сестре и говорит:

-- Катя, что ты посылаешь её за водой! Она и без того измучилась. Послала бы сторожа!

-- Пожалуйста, не беспокойся -- нервно отвечает та. Порывисто сдёргивает с худощавых рук длинные, желтоватые шведские перчатки, движением плеч сбрасывает на стул пыльную накидку, и не без удовольствия принимается развязывать корзинку. Юнкер тут как тут, подбегает и начинает услужливо помогать сестре.

Прежде всего, появляется на столе пирог с капустой, до которого барыня была большая любительница. С огорчением видит она, что как ни бережно укладывала его, а всё-таки он посредине разъехался, и чуть не половина начинки рассыпалась по дну корзины, вместе с солью, завёрнутой в тряпочку. Должно быть, случилось это от того, что она уложила его только что испечённый.

За пирогом появляется на столе неизбежная в подобных случаях жареная курица, завёрнутая в "Новое время", а за ней яйца варёные в крутую, побитые и частью облупившиеся от тряски. До сих последних оказался слабоват юнкер. Он быстро хватает одно, проворно облупливает, мочит в соль на дне корзины, и откусывает с небольшим половину. Крошки желтка прилипают к его молодым пробивающимся чёрным усикам. За первым подвергается той же участи второе, за тем третье. Когда же его загорелая рука потянулась за четвёртым, брат-юрист опять не выдерживает:

-- Будет с тебя Коля, не ешь больше, ведь яйцо в густую говорят, равняется по питательности полуфунту мяса, -- нравоучительным тоном объясняет он. Сам он ничего не ест, так как находится на диете.

-- Ну, четырёх фунтов мяса я бы мог съесть, а по восьми яиц едал на маневрах, -- весело восклицает кавалерист, и проглатывает остатки яйца.

-- Говорю тебе: довольно, ведь заболеешь, -- и штатский сердито смотрит на брата из-под очков.

-- Да оставь ты его, Сергей Семёныч, неужели уж он яйца не может без твоего разрешения съесть! -- обидчиво восклицает сестра. Она рада воспользоваться случаем, чтобы отплатить ему за постоянные приставания.

В эту минуту общий их любимец Володя проснулся и запищал. Все точно по команде бросаются его успокаивать.

-- Он пить, пить хочет! Видите, как облизывается язычком, дайте ему водички, где чашка? -- кричит юрист, и суетливо бросается к столу, при этом задевает карманом пальто за спинку кресла и опрокидывает его, вместе с разными коробками и другими вещами.

-- Господи помилуй! Да успокоишься ли ты, наконец! Ну, какая вода ребёнку, ежели он у груди, -- восклицает раздражённая маменька. Окончательно побеждённый на этот раз, юрист надевает свою смятую шляпу, и сконфуженный идёт прогуляться по платформе.

Пока всё это происходило, два кучера в чёрных шляпах и в длинных чуть не по земле волочащихся армяках, вместе со станционным сторожем под предводительством самого барина, попеременно показывались в комнате с различным багажом в руках. Корзинки, ящики, саквояжи, картонки, банки, пледы, затянутые жёлтыми ремнями и с засунутыми под них зонтиками, заняли собою добрую половину комнаты.

-- Петя! Да скоро ли ты там кончишь! Садись, закуси чего нибудь, -- убедительно кричит ему жена. -- Ну, хоть, поди, поцелуй Володьку, -- и протягивает ему ребёнка. Отец, очень довольный подходит к нему и наклоняется. Малютка широко раскрывает свои чёрные глаза, ещё слезящиеся от долгого спанья. Радостный, улыбается розовыми губками на знакомое бородатое лицо, тянет ручки и, точно желая идти по воздуху бессильно барахтает голыми розовыми, пухлыми ножонками перетянутыми складками.

Вдруг раздаётся звонок.

-- Поезд вышел с соседней станции! -- с многозначительным видом докладывает Сергей Семёныч, возвращаясь с прогулки.

-- Тебе в 1-ом классе взять? -- спрашивает он сестру заискивающим тоном, и добродушно смотрит на неё.

-- Да мне Петя возьмёт, что тебе беспокоиться, -- уклончиво отвечает она, и головою указывает на мужа.

-- Пётр Васильевич, ты уж позволь, я все билеты разом возьму, после сочтёмся, убедительно говорит он щурину и, не дождавшись ответа устремляется к кассе. Пётр Васильевич снисходительно улыбается, зная наперёд, что спорить, было бы напрасно.

Минут через двадцать, громыхая и свистя, подходит поезд. В комнате для приезжающих поднимается суета, перетаскивание вещей и усаживание в вагон.

Первый класс был mixte, т.е. пополам со вторым. Здесь наш добрейший спорщик, Сергей Семёныч, оказался незаменим. Когда маменька со своим сынком и мамкой вошли в своё купе, которое по счастью нашлось для них, то оказалось, что уже и постелька постлана для Володи, и окно завешено, и кипяток в жестяном чайнике был припасен для мамки, и даже круглая камышовая корзиночка была раскрыта, и посудинка из неё торчала под диваном. Одним словом, "садись и езжай", как говаривал мой старый товарищ по походам, сотник Бабич, коренной хохол.

Уже стемнело, когда поезд тронулся. Мужчины уселись рядом, -- во втором классе. Единственный фонарь тускло освещал наполовину пустой вагон.

Перекинувшись несколькими фразами, они начали зевать, чесать затылки, а затем понемножку и укладываться спать.

-- Слава Богу, добрались до железной дорожки, -- самодовольно восклицает юнкер, ложится на диван, подкладывает под голову плед и прикрывается серой шинелью. -- Эх, кабы до Москвы никто не потревожил, -- добавляет он.

-- Ну, не надейся, это такая паршивая дорога! Разве ты забыл, что здесь через каждые три-четыре станции меняются кондуктора, и каждый из них обязательно будет проверять билеты, уснуть никак не дадут, -- пророческим голосом заявляет юрист. Хотя и с трудом, но всё-таки можно разглядеть как он, стоя у окна не торопясь снимает очки, протирает их, опять надевает, поправляет на голове шляпу, и глубоко усаживается в угол сиденья, с видимым убеждением, что ложиться не стоит, так как всё равно спать не придётся.

Тем временем Пётр Васильевич, главный герой нашего рассказа, с великою грустью узнаёт от шурина, что ему не дадут спать. А он так надеялся, после всех сборов в дорогу, бессонной ночи, да и самой езды в экипаже по скверной дороге, завалиться и всхрапнуть сном праведника.

-- Чёрт бы побрал здешние порядки! Неужели им мало, раз осмотреть билеты, как это везде делается, -- бурчит он себе под нос, снимает свою новенькую форменную фуражку (Пётр Васильевич незадолго перед тем поступил на службу), вешает её на крюк, и ложится на диван, в надежде заснуть, хотя и ненадолго. "Авось и не разбудят", думается ему. В вагоне наступает тишина. Проходит так с полчаса.

-- Ваши билеты, господа! -- раздаётся монотонный голос кондуктора.

-- Ну, начинается! -- громко ворчит юрист. Обер-кондуктор, предшествуемый кондуктором, с фонарём в руке довольно бесцеремонно подходят к каждому пассажиру и проверяют билеты. Вскоре они исчезают, и тишина в вагоне восстанавливается. Проходит так часа два. Поезд миновал всего три станции, как вторично слышатся в вагоне те же восклицания:

-- Ваши билеты, господа! -- на этот раз кондукторам приходится возиться гораздо дольше. В особенности долго пришлось будить юнкера. Наконец тот просыпается, флегматично подаёт билет, снова прячет его в кошелёк и преспокойно заваливается спать на другой бок. Штатский брат его, хотя и не спал, но всё-таки огрызнулся раза два.

-- Что вы всё шляетесь, не даёте спать? Мало вам раза посмотреть! -- кричит он.

-- Смена бригады, -- отвечает обер-кондуктор, -- ничего нельзя сделать. Бедный Пётр Васильевич только что протянулся во весь рост и даже начал видеть какой-то сон, как пришлось снова вставать и показывать билет.

-- Неужели они придут ещё раз! -- с отчаянием восклицает он. -- Ей Богу, не встану! Ведь это подло так беспокоить публику! Сергей Семёныч, как ты думаешь, придут? -- кричит он шурину.

-- Придут, придут! -- злобно отвечает тот.

-- Ну, нет, дудки, шалишь! Теперь хоть раскричись, не добудятся! -- бросается на диван и почти моментально засыпает.

Чуть брезжит. Поезд мчится по открытой местности. Повсюду от лугов поднимаются белые испарения, точно дым после пожарища. Вот колёса поезда стучат как-то особенно гулко. Это минует мост. Внизу, на порядочной глубине извивается река. Пары над ней сгустились так, что местами реки не видно. На горизонте появляется золотистая полоса, -- предвестница солнца.

Под утро сон, как известно, самый крепкий. В вагоне, в разных концах слышится то лёгкий храп, то сильный, то простое посвистывание носом. Свечка в фонаре давно догорела, даже запах от светильни исчез окончательно. Все мирно спят. Но счастье на земле так не полно!

Роковое "ваши билеты, господа!" и на этот раз с каким-то еврейским акцентом, снова раздаётся среди общей тишины. Никто не откликается, все крепко спят. Начинается повальное бужение. В полупросонье Пётр Васильич припоминает, как он решил не вставать. "Не покажу билета, думает он, побудят да и отстанут". Но обер-кондуктор попался как нарочно чрезвычайно упрямый.

-- Вас билет, гашпадин! Вас билет! -- пристаёт он всё настойчивее.

Герой мой и виду не подаёт, что слышит. Лежит как убитый, и даже похрапывает. Наконец, он чувствует, что его берут за воротник и начинают трясти, -- сначала тихонько, а затем всё сильнее и сильнее.

-- Вот нахалы! Вот мерзавцы! -- мелькает у него в голове. Тут терпение его лопается, и он разом вскакивает с дивана. Но чтобы облегчить себе подъём, он по пути быстро схватывается за решётку над головой, и при этом в темноте совершенно нечаянно задевает рукой по лицу обер-кондуктора, который в это время наклонился, было над ним.

-- Цто ви дерётесь! -- слышится гнусавый крик пострадавшего еврея-кондуктора. Как ви смеете драться! Иванов! Ти видел, как этот гашпадин меня ударил?! Ти будешь свидетелем! -- Всё смелее и смелее кипятится он.

-- Кто дерётся, Господь с вами! -- оправдывается Пётр Васильевич.

-- А это цто?! -- восклицает он, обтирает пальцем лоб, и показывает на нём кровь. Несчастный Пётр Васильевич убеждается, что он рассёк ему кожу на лбу обручальным кольцом. Кондукторы уходят.

-- Чёрт знает! Жид какой-то! Где они понабрали таких! -- ворчит Сергей Семёныч, к немалому утешению провинившегося.

-- Вот уж правда пословица говорит: не было печали, да черти накачали! -- рассуждает про себя Пётр Васильич, усаживается у окна и задумывается. У него и сон пропал. Смутно сознаёт он, что кондуктор так не оставит этого дела, а постарается содрать с него, что возможно. И действительно, как раз в эту минуту поезд останавливается у станции, и через минуту в дверях вагона показывается рослая, усатая фигура жандарма с шашкою через плечо и со свёрнутыми замшевыми перчатками в руках. За ним виднелась съёжившаяся фигура еврея-кондуктора. У Петра Васильича мурашки забегали по телу.

-- Вот самый этот гашпадин ударил меня! Вот Иванов свидетель! -- торжественно заявляет пострадавший, причём одной рукой указывает на Петра Васильича, а другой на помощника.

-- Пожалуйте к начальнику станции протокол составить, -- басит жандарм, и рукой указывает на дверь.

Бедный Пётр Васильич решительно не знает, что ему делать! И отказаться не смеет, и идти не хочется. И вот, чтобы выиграть время, он начинает объяснять жандарму, как дело было. Пока он рассказывает, раздаётся третий звонок, и жандарм уходит.

-- Ницего, ницего, ми в Москве поговорим! -- слышится за дверью голос обер-кондуктора. Между тем рассвело совершенно, и Пётр Васильич успел хорошо рассмотреть лицо своего соперника.

Это был типичный еврей, нос толстый с горбом, губы отвисшие, глаза чёрные с большими на выкате белками. Борода небольшая, очень жиденькая.

Поезд быстро приближается к Москве. На каждой станции народу в вагоне всё прибывает. Вот и Царицыно! Здесь набивается публики столько, что многим приходится стоять на тормозах. А Пётр Васильич всё сидит у своего окна и раздумывает, как бы ему выпутаться из беды.

-- Только что, -- рассуждает он про себя, -- поступил я на службу. Начальство меня ещё мало знает. Дойдёт до него, что я сужусь у мирового за драку, подумает, что ещё в пьяном виде! -- А жена то, жена, как перепугается! Пожалуй, подумает ещё, в кутузку посадят! Фу, какая гадость! Во что бы то ни стало, надо это дело покончить миром, -- и он, весь потный от размышлений, выходит на буфер, чтобы переговорить со своим врагом. А тот как раз в это время прильнул к окну, где сидел Пётр Васильич, и, прикрывшись руками от солнца, вглядывался, -- не улизнула ли его жертва вечерняя.

-- Цто вам угодно? -- сурово отвечает он, когда его окликнул Пётр Васильич.

-- Ежели вы считаете, что я вас обидел, то готов заплатить вам за обиду, -- говорит он виноватым голосом, тихонько, чтобы не слышали посторонние, и при этом лезет рукою в карман.

-- Ми в Москве поговорим об этом, в жандармском управлении! -- высокомерно отвечает обер-кондуктор, нарочно возвышая голос, чтобы все слышали, и убегает.

Бедный Пётр Васильич грустный возвращается на своё место. Надежда покончить это дело миром окончательно оставила его. Но, как говорит пословица: "голенький ох, а за голеньким Бог", так вышло и тут. К нему торопливо подходит юнкер, наклоняется, и говорит ему что-то на ухо.

-- Ну! Как же так! -- восклицает он вполголоса. Лицо его проясняется, он достаёт из кошелька бумажную квитанцию и передаёт её юнкеру. Тот с торжествующим видом возвращается на своё место. Пётр Васильич берёт с решётки свою тросточку, и с нетерпением смотрит в окно. Поезд замедляет ход тише, тише, и наконец, останавливается.

-- Люблино! Люблино! -- кричат кондукторы, и как угорелые носятся по платформе. Народу масса, а мест нет. Беда им, да и только. В это время с другой стороны подходит поезд из Москвы. Толкотня увеличивается ещё больше. Пётр Васильич с замиранием сердца бочком протискивается на буфер. Перед глазами его, на горизонте, ярко освещённый солнцем, блестит своею златою главой Иван Великий. Белеет Кремль, белеет Москва, -- Господи, как она близка! -- И он невольно крестится. С наслаждением вдыхает свежий, здоровый воздух, после удушливого в вагоне, и пристально смотрит вперёд.

-- Вон, за тем поездом, какая масса стоит извозчиков, -- рассуждает он про себя. -- Вон, тот здоровенный рыжебородый соскочил со своих дрожек и увивается за каким-то франтом в высокой серой шляпе. И какая у него лошадь знатная, должно быть лихач, -- его и возьму! -- И мой Пётр Васильич, оглянувшись ещё раз, нет ли тут его врага-кондуктора, соскакивает на землю, шмыгает под вагон, и бежит к извозчику. Быстро вскакивает в дрожки и, не торгуясь, гонит его в Москву.

Боже, как стучит его сердце! Никогда в жизни не случалось ему переживать таких тревожных минут.

-- Да пошёл! Пошёл! -- отчаянно кричит он на извозчика, когда тот, как лихач, не торопясь начал расправлять вожжи, и крепче усаживаться на козлах. Наконец, лошадь размашистой рысью трогается вперёд. Хвост на отлёт. Извозчик что-то бормочет про себя, и с недовольным видом подстёгивает коня вожжей. Герой мой ни жив, ни мёртв, сидит, боясь оглянуться. "А как да за мной гонится жандарм вместе с кондуктором", -- мелькает у него в голове. Но пока за спиной ничего не слышно. Оглядывается, -- никого нет, только пыль курится по следам их.

-- А как вдруг приеду на вокзал, а враг мой там, -- приходит ему на ум, и пот выступает у него на лбу! Вот и Москва! Вот знакомые здания! Вывески, бульвары, магазины, -- а мой Пётр Васильич ничего кроме своей лошади не видит. Он всё боится, как бы его не догнали. Бедный конь весь в мыле несётся полною рысью. Даже красивые изогнутые уши его, и те вспотели. Из тёмно серого, конь стал теперь совершенно вороным. Во-о-о-н и Петербургский вокзал виден. Взоры седока прикованы к подъезду, -- нет ли там врагов его. Нет, слава Богу никого не видно, кроме извозчиков. Лихо осаживает у подъезда рыжебородый возница своего рысака. Пётр Васильич соскакивает с дрожек, машинально суёт извозчику в руку пятирублёвую бумажку, и стремительно взбегает по лестнице.

-- Что ж это, барин! За такую-то езду, да пять рублей! -- сиплым голосом орёт извозчик. -- Красненькой стоит! -- И он машет бумажкой над головой. Но видя, что от этого господина он ничего более не дождётся, посылает ему в след несколько не особенно ласковых слов, прячет бумажку в кошелёк, и суёт его за пазуху. Медленно отъезжает он от подъезда, в душе вполне довольный и таким заработком.

А наш герой тем временем тревожно входит в общий зал и ищет глазами своих. Все они сидели за отдельным столом, кто пил чай, кто закусывал.

Первым увидел его опять-таки юнкер.

-- Ну! Быстро же ты доехал! Ведь и мы только добрались сюда! Ну что? Хорошую мысль дал я тебе? -- весело кричит он. -- Ха-ха-ха! Вот так надули жида!

-- А как он искал тебя! Бросался во все стороны! И под лавки-то заглядывал, и на площадку выбегал, и нас-то вздумал спрашивать, да Серёжа так его отбрил, что он потом и носу к нам не показывал! -- И будущий кавалерист ещё долго заливался весёлым смехом.

Жена тоже встретила мужа как победителя. Она конечно уже всё узнала, и теперь была совершенно спокойна. Неспокоен был только сам Пётр Васильич. Он и тут сидел как на иголках, и окончательно пришёл в себя только на днях.