Я давно знаком с Иваном Фомичом. Преинтереснейший он господин. Представьте себе человека лет сорока пяти, блондина, роста выше среднего, толстого-претолстого, с самым добродушным выражением лица. Ноги его походят скорее на тумбы, чем на ноги. Здороваться с ним очень приятно, так как руки его нежные, мягкие, что у пухленькой барыни. Он круглый год живёт в своём именьице вблизи железной дороги.

Как все толстяки, Иван Фомич чрезвычайно любопытен. Сидя в вагоне, например, он ни за что не утерпит, чтобы не спросить соседа, не разбирая ни возраста, ни звания, откуда он едет, и куда; чем занимается; а если на государственной службе состоит, то где именно, сколько получает жалованья, и скоро ли надеется получить повышение. При этом он не умолчит о себе, непременно заявит, что он старинного дворянского рода, что предки его служили ещё царям Ивану Васильевичу Грозному и Алексею Михайловичу, и что имения их ещё и поныне сохранились в их роде.

Спесив Иван Фомич был страшно, и своё дворянское достоинство ставил превыше небес. Судиться любил до бесконечности. Чуть что, сейчас жалоба, или мировому судье, или земскому начальнику.

Когда Иван Фомич встречал где-нибудь знакомого, то откинувшись туловищем назад, грозно наступал на него своим далеко выдающимся, круглым, как гигантская тыква, животом и, слегка напирая им на противника, начинал доказывать свою правоту в последнем процессе.

При этом он, на чём свет стоит, бранил направо и налево все судебные и полицейские власти, начиная от Сената и кончая становым.

Но все эти кажущиеся недостатки с лихвою покрывались его удивительным хлебосольством. Что Гоголевский Петух перед ним? -- Ничто. Избави Боже попасть к нему на обед и усесться рядом. Чуть заметит, что у вас на тарелке становится маловато, сейчас же, без всяких предупреждений положит вам кусочек каплуна или поросёнка, да какого! -- Так во рту и растает.

Резал жаркое Иван Фомич всегда сам, длинным тонким ножом, предварительно высоко засучив рукава на своих дебелых плечах. Так как вин хозяин никаких не любил, то все кушанья запивались у него разными морсами, квасами, мёдами, лимонадами и всевозможными крюшонами. И как они приготовлялись у него вкусно! Ну, просто пьёшь их, пьёшь, а всё пить хочется.

Несмотря на полноту, Иван Фомич был очень подвижен, и его величайшее удовольствие состояло в том, чтобы сейчас же после обеда идти показывать гостям свою усадьбу.

Тогда гости, в виду того, что на дворе водилось множество сторожевых собак, вооружаются громадными палками, нарочно для того хранящимися в прихожей. Вооружившись ими, процессия трогается. Впереди всех шествует сам хозяин, а за ним гуськом тянутся гости. Прежде всего, по обыкновению, направляются смотреть баню. А баня у Ивана Фомича, действительно замечательная. Пол в ней асфальтовый, и нагревается особыми трубами. Лавки широкие, липовые, и запах от них стоит очень приятный. Здесь хозяин может с удовольствием попарить свои пухлые телеса.

После бани осматривают погреб. Тут тоже есть чем полюбоваться. Я советовал бы каждому хозяину строить погреб по здешнему образцу. В нём вся провизия на виду, и нигде нет малейшей плесени. А между тем, через все эти шкафы с полками для провизии, проходит со льда, через особые отдушины, сильнейший холод, и провизия нисколько не портится. Любо было смотреть на разложенные здесь окорока, всякую живность, кадки с маслом, творогом, сметаной, кувшины с молоком, сливками, простоквашей, варенцами и разными разностями.

После погреба, процессия направляется в конюшню. Хозяин любитель лошадей и держит несколько маток. Всех жеребят он выезжает сам.

Главною же отрадой в жизни Ивана Фомича была его дочурка, Катюша, лет 6-ти. Баловал он её, как только мог, и воспитывал своеобразно. Ей позволялось делать всё, что угодно. Берёт, например она чайную чашку, и хочет бросить на пол, -- пускай бросает, никто не имел права её остановить, так как через это она сама потом догадается, что сделала дурно. Лезет ручонками к огню -- пускай обожжётся, сама увидит, что больно, и т. д. К чести Катюши надо сказать, что она мало злоупотребляла добротой отца, и из неё вышел прелестный ребёнок.

Ходил Иван Фомич и зиму и лето в шведской куртке, и изредка, когда бывало уже очень жарко, облачался в чечунчу*.

Ивану Фомичу случалось по делам очень часто ездить в Петербург, иногда на неделе раза по два. Останавливался он там уже лет двадцать всё в той же самой гостинице и в том же самом номере.

Как-то раз едет Иван Фомич в Петербург. Дело было зимою. Приезжает он к себе уже вечером. В тот день у него сильно разболелся глаз. Напился он чаю, повязался платком, и так как читать не мог, то завалился спозаранку спать. Утром просыпается -- ещё совсем темно. Зажёг свечу, подходит к зеркалу, снимает повязку, смотрит -- глаз страшно распух и покраснел. Одутловатое полное лицо его через это казалось ещё шире и жирнее. Иван Фомич убеждается, что ему вряд ли придётся сегодня выйти со двора, несмотря на крайнюю необходимость.

-- Пойду-ка, посмотрю в соседний номер, там есть градусник, сколько-то сегодня градусов, -- рассуждает он про себя. Его комната выходила окнами на двор, а соседняя, через коридор, окнами на улицу.

И вот Иван Фомич подвязывает больной глаз, через всю свою огромную голову, полотенцем, причём узлы безобразно торчат на затылке. Надевает белый парусиновый халат. Обувает на босу ногу широчайшие туфли, и, слегка пришлёпывая ими, без свечи, в полутемноте направляется через коридор, из дверей в двери, в номер, который с вечера не был занят. Тихонько отворяет дверь, и медленной походкой, точно привидение, какое, направляется к окну. Смотрит -- всего четыре градуса. Окно как раз приходилось над подъездом, -- множество извозчиков толпилось и спорило с городовым.

Иван Фомич, как человек чрезвычайно любознательный от природы, заинтересовался этой картиной, и давай смотреть.

Вот один чёрный, красивый извозчик толкает другого, рыжего, тщедушного, и протискивается к подъезду. Городовой яростно набрасывается на смельчака и замахивается на него шашкой.

Чувствительные нервы нашего героя не выдерживают подобной сцены, и Иван Фомич невольно восклицает: "О фараоны, фараоны!" -- И продолжает смотреть. Городовой вторично замахивается шашкой, а наш зритель, в свою очередь, опять бурчит себе под нос:

-- О фараоны, фараоны!

Наглядевшись досыта, Иван Фомич поворачивается и хочет идти к себе, но в темноте, да ещё с подвязанным глазом, сбивается с дороги и натыкается на лёгонькие соломенные ширмы у кровати.

-- Караул! Спасите! -- раздаётся над самым его ухом отчаянный крик. Вслед за этим ширмы валятся, а на них падают какие-то две женские фигуры.

Ивана Фомича охватывает ужас. Смутно начинает сознавать он, что невольно сделался виновником всей этой кутерьмы.

Значит, номер заняли ночью, и его в этом костюме, конечно, приняли за сумасшедшего. Комната моментально наполняется сбежавшимися соседями, прислугой, кто со свечой в руках, кто с лампой.

Их изумлённым взорам представляется следующая картина: на опрокинутых соломенных ширмах лежала без чувств пожилая дама в белой ночной кофточке. Рядом с ней, съёжившись от холода, прижалась девочка лет 12-ти, с растрёпанными волосами, тоже без памяти, укутанная в серое байковое одеяло. А над ними, точно громадная наседка над цыплятами, стоял в ужасе, распростёрши руки, сам Иван Фомич. Повязка на затылке, красный воспалённый глаз грозно выглядывал наружу. Лицо потное, точно из бани. Халат распахнулся, и исподняя одежда картинно выглядывала.

Бедный Иван Фомич! Как мне его жалко!

* * *

... облачался в чечунчу*. Чечунча -- плотная шелковая ткань, обычно желтовато-песочного цвета. Это китайское название. Эту ткань часто называют "чесунча".

... варенцами* и разными разностями. Варенец -- кисломолочный напиток, получаемый из коровьего топлёного молока (ряженка) совместным молочнокислым и спиртовым брожением.