Утро. Я только что проснулся в своей маленькой деревянной кроватке, выкрашенной чёрной краской. Солнечные летние лучи бриллиантами просвечивают сквозь дырявые одеяла, которыми наша дорогая старушка няня заботливо завесила окна. Я щурюсь с просонья и осматриваюсь. Вон, недалеко от меня, у той же стены виднеется кроватка брата Алёши. Он, очевидно, тоже только что проснулся. Ему шесть лет. Он старше меня годом.

-- Саша, ты не спишь? Пора вставать; пойдём в деревню! Ты забыл, что сегодня Кузьмы-Демьяна? -- сонливым, осипшим голосом говорит он.

-- Ах, правда! -- радостно кричу я, -- Кузьмы-Демьяна! Няня! Няня! Скорей одеваться, пойдём в деревню! И подымаюсь в постели.

В это время няня наша, высокая худощавая старушка, в тёмном платье, с повойником на голове, входит в детскую. Заметив, что мы проснулись, она подходит к окнам, и одно за другим сдёргивает одеяла. Глазам представляется обширный зелёный двор. В противоположной стороне его виднеются две деревянные постройки; влево сушило с погребами, вправо людская и поварская. Между ними, саженей сто дальше, за речкой на горе, чернела наша деревня. Вот туда-то мы и стремились сегодня.

-- Нянюшка, милая, скорей, скорей, скорей! Давай одеваться! -- кричим мы и бросаемся к ней.

-- Сейчас, рожёные! Сейчас одену вас! Вот ужотко Анфиса принесёт чистенькие рубашечки, -- и няня ласково обнимает, целует и гладит наши головы своей костлявой рукой.

Оказывается, что няня как нарочно, сама сегодня проспала, и даже ещё и не умывалась. Она подходит к медному тазу, который стоял на табуретке, достаёт ковшиком воды из ведра, забирает, полон рот, фыркает на руки, и таким образом умывает своё морщинистое коричневатое лицо. Фыркнув раза два-три, она снимает с гвоздя своё грубое полотенце, и со спокойной совестью вытирается. Затем становится в угол, перед маленьким деревянным образком, и начинает набожно молиться, причём кланяясь в землю, предварительно подстилает передник.

-- Папашенька уже в девичьей, кушанье повару заказывает, -- сообщает она полушёпотом.

Вскоре горничная Анфиса, или, как мы её звали Анфиза, приносит нам только, что выглаженные пунцовые ситцевые рубашечки. Мы одеваемся, становимся против того же образка, и молимся вслух причём, как сейчас помню, прибавляем в конце: "И тётев, и дядев, и всех православных христиан". После всего этого, с вязаными шерстяными сумочками через плечо для носовых платков, в башмачках самодельной домашней работы, мы торжественно направляемся, в сопровождении няньки, здороваться с родителями. Папаша действительно был в девичьей, и сидя боком на стуле, в сером байковом халате, заказывал кушанье. Повар Михайло, высокий, тощий, в нанковом сереньком сюртуке, с подвязанным белым передником, стоял руки по швам в дверях у притолоки. Лицо его было пасмурное и выражало затаённую злобу. Мы подходим к папаше. Он целует нас, и затем в свою очередь подставляет нам свои щетинистые щёки. Проходим в следующую комнату, каминную. Здесь, у туалета, в белой ночной кофточке, откинувшись туловищем назад, сидела в креслах мамаша, и, покуривая тоненькую папироску, как бы любовалась собой в зеркале. Позади, за креслом, любимая её горничная Варюша причёсывала ей голову. Чесание это продолжалось обыкновенно чуть не до полудня. Вот Варюша отделила тоненькую прядь чёрных волос, быстро наматывает себе на указательный палец, старательно снимает колечко и затем прикалывает его шпилькой барыне на виске. Губами она придерживаеткакую-то засаленную тесёмочку. Мамаша в зеркале видит нас. Нянька в это время подобострастно останавливается в дверях, покорно складывает руки на животе и отвешивает барыне низкий, низкий, поклон. Мысленно она, я знаю, творит молитву, чтобы Господь помог ей на этот раз представить благополучно своих детушек. Мамаши она боялась больше отца, так как та всегда находила какой либо беспорядок в наших костюмах. Впрочем, это зависело от настроения барыни.

-- Что ты их причесать-то не умеешь как следует? Сто раз тебе говорить, чтобы ты их так не прилизывала! -- мамаша с сердцем поворачивается в кресле, и гребёнкой начинает нас причёсывать по-своему. Нервно обдёргивает на нас рубашки, так что я едва стою на ногах, подтягивает клеёнчатые пояса со стальными застёжками чуть не под самые мышки, после чего небрежно суёт нам руку для поцелуя. Проделав всё это, она снова погружается в своё курение, и уже, очевидно о нас не думает. Нас было у неё семеро, и мы, последние, конечно ей надоели.

-- Барыня-матушка, позвольте нам в деревню к молебну с деточками сходить, -- просит няня и опять низко кланяется.

-- Уже отзвонили, я слышала! Торопитесь, Ларионовна! Попы сейчас придут, -- сквозь зубы невнятно цедит Варюша, продолжая держать во рту тесёмку.

Она в ладах с нянькой, и потому нарочно торопится настроить барыню так, чтобы та отпустила её. Ступайте, да, пожалуйста, чтобы у меня там не шляться по избам. Только отстоите молебен, и сейчас же назад! -- восклицает мамаша, поводит своими белыми пышными плечами, затягивается папироской и равнодушно посылает к потолку тоненькие колечки дыма, одно за другим, как бы вдогонку.

Мамаша проделывала это очень ловко, чем часто забавляла нас.

-- Слушаю, матушка! Слушаю, сударыня! -- бормочет нянька.

Мы уходим той же дорогой мимо папаши. За спиной слышу наставительный голос его повару:

-- Не забудь, сегодня попы будут! Щуку подать, да севрюжки солёной можно прибавить. Только смотри, не как на Святой с душком подать! Нос-то есть у тебя, али нет?

-- Да я объяснял тогда ключнице, а она говорит: "Куда же мне деть её, не вываливать же в помойную; попы съедят!" -- глухим недовольным голосом возражает Михайло.

Только скрываемся мы из глаз отца, так разом точно перерождаемся. С криком и визгом летим мы в детскую и бросаемся одеваться. Так через четверть часа, мы уже направляемся через двор к деревне. Няня оделась по-праздничному. Кацавейка на ней зелёного цвета, на жёлтой подкладке. Платье коричневого цвета. На голове красный ситцевый платок, который привёз ей из Петербурга брат мой Василий. На платке этом была изображена охота за волками, на тройке лошадей. Для меня с братом Алёшей было одно из величайших удовольствий, когда няня показывала нам этот платок. Берегла она его пуще глаза, и надевала только в самые торжественные дни.

Как мы ни торопились, но к нашей величайшей досаде, священники уже были в деревне. Отец Василий изумительно скоро служил обедню, в особенности в те дни, когда где либо, в его приходе был праздник, и ему надо было спешить туда.

В такие минуты приближаться к нему было положительно опасно. Искры из кадила по временам летели у него, как из какой ни будь фабричной трубы. Сам священнослужитель бывал в эти минуты торжественно грозен. Росту высокого, голос имел басистый. Длинные, слегка вьющиеся волосы, от быстрых, порывистых движений развевались по воздуху. Вообще вид его был бы очень представителен, ежели бы ему не портила всё дело чрезвычайно коротенькая риза, едва достигающая до колен, так как она шита была на его предшественника, очень маленького роста. Риза эта жала ему в плечах, через что отец Василий во время служения беспрестанно подёргивал то одним плечом, то другим.

Дьякона в нашей церкви не полагалось, а помогал служить дьячок Осип, маленький, сморщенный старик с жиденькой чёрной косичкой, замотанной как у женщин, комком на затылке. Осип нюхал табак, и поэтому нос его был, как у няньки нашей, в зелёных пятнах. Ходил он постоянно в демикотоновом* подряснике, причём левой рукой вечно щипал свою жиденькую бородку, а правую держал в кармане подрясника. Во время же пения на клиросе он правой рукой поддерживал левую. В те дни, когда отец Василий торопился, служба шла у них, ну, как на почтовых. Но, не смотря на всё это, пение у них шло очень складно, и я с большим удовольствием вслушивался в него. Однако вернёмся к рассказу.

Мы поднялись в гору, и приближаемся к нашему обширному скотному двору, который занимал лучшую часть деревни. Двор этот был очень старый и вмещал в себе бесчисленное множество разных стойл, закутков, хлевов и хлевушков. Грязь в нём всегда стояла невылазная, и несмотря на то, что в такие торжественные дни перед приходом священников дворы повсюду густо застилались соломой, проходить по ним всё таки было затруднительно.

-- Святiи мученицы... Козьма и Дамiаве, молите... -- доносится из-за угла избы старосты заунывный, гнусавый голос дьячка Осипа; самого его ещё не видно. Но вот показываются из-за того же угла два крестьянина, без шапок, в синих суконных кафтанах, подпоясанных красными кушаками. На белых полотенцах через плечо они не без труда несут большую икону. Позади их дьячок Осип с оловянной чашей в руках, а за ним следует сам отец Василий.

-- Молите Бога о нас! -- басисто гудит по ветру его приятный, знакомый голос. В левой руке его блестит серебряный крест, в правой же кропило, которым он по временам методично помахивает направо и налево. Народ густой толпой следует за иконой, и от времени до времени с благоговением растирает по лицу падающие капли святой воды.

-- Нянька, веди детей сюда! -- кричит отец Василий, кивает львиной головой и милостиво останавливается.

Нянька хватает нас за руку и торопливо подводит. Отец Василий даёт нам приложится ко кресту, слегка кропит нам головы, и в то же время спрашивает няньку вполголоса:

-- Что, баре встали?

-- Встают, отец Василий, встают, -- отвечает та и целует ему руку.

Но он уже не смотрит на нас больше, а устремляется вперёд, прямо на наш скотный двор.

На дворе встречают его наш скотник Иван, смирный, добрый мужик, небольшого роста, с кудреватыми волосами, а так же и его жена Авдотья, тоже очень хорошая женщина, маленькая, очень полная. Она была кормилицей брата моего Сергея. О ней у меня остались самые лучшие воспоминания. Когда бывало, во время гуляния мы зайдём сюда с няней, Авдотья непременно вынесет нам по крынке молока с густым устоем сливок, каждому отдельно, сколько бы человек нас не пришло, а также по куску чёрного хлеба, отлично выпеченного. Радостям нашим в эти минуты не было конца.

В первых же воротах икона останавливается. Иван набожно прикладывается ко кресту, берёт от дьячка чашу с водой, и предшествуя священнику, ведёт его по всем закоулкам двора. Старый дьячок, порядочно уже уставший, с удовольствием уступает свою ношу. Ему видимо страшно хочется понюхать табаку. Я уже давно заметил, какие он делает носом отчаянные гримасы. Быстро отвёртывается он в сторону, достаёт из-за пазухи подрясника берестовую тавлинку,* с любовью похлопывает по ней ладонью, откупоривает, жадно запускает в неё пальцы, и с наслаждением начиняет свой нос, после чего спешит догонять священника.

Он уже едва виден в конце здания. Ноги его проступаются сквозь солому, и сам он чуть не по колени тонет в грязи, при чём далеко обдаёт брызгами прохожих, настойчиво сопутствующих ему по всем хлевам.

Отец Василий предусмотрителен. Он знал, где ему придётся ходить сегодня, а потому ноги его обуты в высокие сапоги. Ризу же он надел для этого случая такую коротенькую, что она едва заметна на его могучем стане. Но вот двор обойдён весь. Иван направляется с чашей в избу. Тут опять встречает священника сама хозяйка -- Авдотья. Она вторично прикладывается ко кресту, после чего опрометью кидается к столу, накрытому чистой скатертью, и начинает уставлять его разными яствами. Отец Василий разоблачается. Я с сожалением смотрю, как ему неловко снимать свою ризу. Он совершенно спутывает при этом свои кудреватые волосы. Слегка теснясь между лавкой и столом, отец Василий осторожно забирается в самый передний угол, под образа, куда ставят и икону. Дьячок тем временем вешает кадило на душник* печки, убирает в другую комнату чашу с святой водой, откашливается, выправляет спрятавшуюся было за ворот подрясника косичку, и искоса посматривая на графины с водкой и наливкой на столе, пробирается к отцу Василию и усаживается рядом с ним. За стол садятся ещё деревенский староста Алексей, представитель местной власти, и сам хозяин. Нас с няней тоже приглашают, но мы отказываемся и остаёмся наблюдать.

Хозяин ставит перед гостями рюмки и наливает водку. Слышится голос отца Василия: "Ну-ка, сам-то" Затем следует кряхтение от выпитой водки. Отец Василий весело отпускает шуточки, от чего все присутствующие хохочут. Комната наполняется зрителями: разными старушками, бобылками, ребятишками. Воздух в избе тяжёлый, затхлый. Отец Василий сам отворяет окно. Под конец этих бобылок столько скопляется, что хозяин, не смотря на всю свою доброту, без церемонии выпроваживает их вон.

Между тем, так как день постный, на просторном столе появляются, прежде всего, специально для "попов" приготовленные полубелые пироги с пшённой кашей. Вся провизия была ещё накануне отпущена Авдотье ключницей нашей Анисьей Романовной, сварливой старушкой, с очками на носу. Она постоянно была вся в муке, ибо почти не выходила из амбара, отвешивая провизию для дворни.

За пирогами с кашей следовали такие же с рыбой. За ними, в большой жёлтой чашке, появляется уха из окуней, -- любимое кушанье отца Василия. Он сам был великий рыболов, и поэтому знал цену рыбе.

-- Ну-ка, отец Василий, пригубь! -- восклицает хозяин с поклоном и подносит ему рюмку.

-- Наливай смородиновой! -- строго басит тот.

Дьячок Осип боится, как бы его не забыли, и медленно придвигает свою рюмку поближе к хозяину. Он обожал смородиновую.

За ухой следовала солёная щука -- на холодное. За щукой жареный лещ с огурцами. За каждым из этих кушаний следовало прохождение по рюмочке. На последнее были поданы кисели: сначала гороховый, с постным маслом, а затем клюквенный; перед ними опять вино. Действие его на гостей было различное. Отец Василий сделался угрюмее. Дьячок же Осип порядочно повеселел, и уже подпёр было левую руку правой, приготовляясь петь какое-то славословие. Вдруг отец Василий, словно спохватившись чего, кричит:

-- Пора, пора, ну, подымайся! -- и толкнув дьячка в бок, поспешно выбирается из-за стола.

Икону подхватывают те же мужики в синих кафтанах, дьячок быстро снимает с душника кадило, достаёт чашу с водой, и не проходит и двух минут, как уже в растворённые окна доносится совместное дружное пение дьячка и священника:

-- Иже добре страдаше ...

Около полудня священники приходят к нам в усадьбу. Отец мой набожно провожает икону в зал, и после молебна сам обходит комнаты, впереди священника, с чашею в руках. По окончании молебна начинается угощение. Подаётся почти тоже самое, что и у скотника Ивана. Я с братом Алёшей, всегда наблюдал за их едой.

Но вот они уходят. Из деревни начинают доносится к нам в усадьбу песни, крики, и пьяные голоса. Очевидно, там уже гуляют. Теперь мне частенько приходит на ум: как наши крестьяне могли тогда веселиться и гулять? Положение их было самое безотрадное. А между тем ещё как они веселились и пели! Варились целые ушаты пива. Такого сусла я с тех пор нигде и не пивал. Вкусное, ароматное, пьёшь, пьёшь, бывало, а всё ещё хочется. Водки тоже выпивалось изрядное количество. И откуда, только мужики деньги брали? Три дня в неделе крестьянин должен был работать на помещика, или, как называлось, ходить на барщину. За малейшую провинность следовало наказание, а чуть что посерьёзнее, так и в солдаты угодишь. А служба тогда была, куда какая трудная! С одним из наших отставных солдат, Иваном Михалёвым, произошёл, помню, такой случай.

Был солнечный летний день. Я с братом Алёшей бегаем, маленькие, по двору и стреляем из самострелов.

Вдруг, слышим, из деревни начинает доноситься до наших ушей вой и плач. Выбегаем на горку, смотрим, народ со всех сторон сбегается к избе Ивана Михалёва. "Уж не пожар ли?" Думается нам. Нет, не видно. Мы тоже бежим туда. И что же оказывается? Ивана Михалёва, отслужившего верой и правдой, чуть не двадцать пять лет, требуют опять на службу. И вот несчастный, почти старик, успевший уже со времени выхода в отставку жениться и обзавестись детьми, должен снова браться за ружьё и затягиваться в мундир. Оказывается, что он был ошибочно уволен от службы, не дослужив своего срока около пяти месяцев.

Вся деревня сбегается смотреть на это чудо. Жена, дети, вцепились в него, воют и не отпускают. Но сотский неумолим. В бумаге, присланной из города, значилось строжайшее приказание: "немедленно представить". То было время крымской кампании, когда каждый лишний солдат был так дорог. Делать нечего, надо покориться судьбе. С котомкой за плечами садится Михалёв в телегу. Бабы, девки, ребятишки голосят и причитают. Жена его и дети, не помня себя от горя, хватаются за колёса и заливаясь слезами, провожают его, как покойника.

Но в это дело вступился, наконец, папаша. Он сам поехал в город и всё уладил. Михалёву вторично не пришлось служить.

Но вернёмся к священникам. Долго они ещё ходят из дома в дом с молебном, чуть не до темноты. Везде закусывают, везде выпивают. Под конец они усаживаются в телеги, и их отвозят восвояси.

* * *

Ходил он постоянно в демикотоновом* подряснике ... демикотон -- старинная плотная хлопчатобумажная ткань.

...достаёт из-за пазухи подрясника берестовую тавлинку*... тавлинка -- плоская табакерка из дерева или бересты.

...вешает кадило на душник* печки... душник -- отверстие для выхода прогретого воздуха. (медная захлопывающаяся дверка)

Комната наполняется зрителями: разными старушками, бобылками,* ребятишками. Бобылки, бобыли -- обнищавшие, бездомные люди.