-- Вот трость, так трость! -- говорю своему приятелю Сергею Сергеевичу, встретив его как-то на Невском проспекте, и любуюсь его тростью.

Сергей Сергеевич был красавец мужчина. Служил в министерстве иностранных дел. Одет был всегда, что модная картинка, с пробором на лбу и на затылке. Ботинки носил лакированные с очень острыми носками и, почти совсем без каблуков. Галстуки у него были самые модные, с кольцами. Но что всего больше любил он, -- это тросточки. Каких у него их не было: и виноградного дерева, и чёрного, и слоновой кости, и разных, разных. Теперь он держал в руках великолепную камышовую палку, с рукояткой из моржовой кости.

-- Где вы такую достали? -- спрашиваю его.

-- А это я сам, батенька, по своему вкусу заказал в Брюсселе. Мне там часто случается бывать по моей службе. Опять на днях туда поеду, -- но уже надолго, месяца два, пожалуй, пробуду -- говорит он, и не без удовольствия вертит трость в руках. Затем продолжает:

-- Я увидал этот моржовый клык в окне у токаря. Заплатил сорок франков, да трость камышовая, -- кольцо вот это золотое, да работа! Вообще палка обошлась мне около ста франков. Приятель мой был славный парень, и привирать не любил. Мы поболтали ещё кое о чём

и разошлись.

Проходит так с полгода. Завтракаю я как-то в ресторане у Лейнера, смотрю, входит в зал Сергей Сергеич. Как всегда красивый, довольный сам собой. Он заметил меня, и неслышно ступая мягкими подошвами, направляется прямо ко мне. Начинаются ярые рукопожатия.

-- Ну что, как погостили в Брюсселе? -- спрашиваю его.

-- Ничего, понемножку, весело отвечает он, и вешает свой котелок на крючок. В это время мой взор случайно падает на его трость. Но эта была уже куда проще и хуже.

-- А где же у вас та, знаменитая? -- говорю ему и указываю на палку.

-- А! Не спрашивайте! -- отвечает он с досадой, садится против меня, берёт карточку, и начинает бегло просматривать меню.

-- Украли! -- обидчиво добавляет он. -- Тычет пальцем лакею на два кушанья в карте, и затем с улыбкой, полушёпотом говорит мне: -- Из-за этой палки у меня целый роман вышел.

-- Расскажите, пожалуйста! -- пристаю к нему. Приятель кокетливо поправляет колечко на галстуке, самодовольно потирает руки перед предстоящей закуской, наклоняется ко мне и начинает рассказывать:

-- После того, как мы с вами расстались, тогда на Невском, я вскоре опять поехал в Брюссель. Чтобы не переплачивать там лишних денег в гостинице, я отыскал себе отличные две комнаты на одной из главных улиц, прекрасно меблированные, с шикарным ходом. Квартиру показывала сама хозяйка, высокая, стройная блондинка. Глаза большие, носик чуть вздёрнутый, грудь высокая, -- ну, сама богиня Венера, да и кончено! Она просто очаровала меня. В особенности у ней красивы были светлые, как лён, волосы. Целый громадный пук их был зачёсан на голове и приколот шпильками. Только вошёл я в квартиру, она, точно бес какой -- давай носится по комнатам и расхваливать их.

-- Вам будет здесь очень удобно, господин! Как у себя дома! -- восклицает она приятным картавым голосом, -- при этом, то вазы повернёт на камине, то на картину укажет на стене, -- пианино откроет, по клавишам похлопает. А сама всё подымает свои роскошные руки кверху, чтобы блеснуть браслетами, причём рукава у платья были такие широкие, что даже подмышники виднелись...

В это время приятелю моему подают осетрину с хреном. Подливая уксусу, он продолжает:

-- Ну, вот и сторговались мы за сто пятьдесят франков в месяц, две комнаты с прислугой. Признаться сказать, прислуги-то я и не видал: когда не придёшь, всё хозяйка сама комнаты убирала, и всегда с улыбочкой на лице.

Раз, как-то по делам, мне нужно было объехать чуть не все окрестности города. Я предпочёл оставить палку свою дома и заменить её зонтиком.

Проездил я целую неделю. Возвращаюсь домой, -- хватился палки, а её и след простыл.

-- Что за шутка! -- думаю. Куда она могла деться? Начинаю припоминать, не оставил ли где? Нет, трость моя осталась дома, и уже целая неделя прошла, как я не трогал её. Неужели, думаю, хозяюшка моя её подтибрила? Не может быть! Она такая любезная, такая красивая, элегантная! Но кто же, кроме неё, мог взять? Ключ от комнаты всегда у ней оставался. Она сама всегда убирала её, вытирала пыль. Но как сказать ей, -- пожалуй, обидится! Наконец, собираюсь с духом и звоню. Как и ожидал, -- является сама хозяйка, в голубом шёлковом платье, с розой в волосах, на руках браслеты, на пальцах кольца с драгоценными каменьями, ну шик, да и только!

-- Что вам угодно, господин, -- спрашивает, и чуть улыбается. Я объясняю ей, что как ни жалко, но должен расстаться с её квартирой.

-- Как! Почему? -- восклицает она, будто ничего не подозревая.

-- У меня, -- говорю, пропала тросточка, которой я очень дорожил. -- Помните, она стояла вот тут, веду её к постели, и указываю место.

Красавица моя делает невинное лицо и горестно восклицает:

-- Господин! Клянусь вам, что я не брала её! -- и так начинает ломать себе пальцы, что те даже захрустели в суставах.

Но я решаюсь твёрдо, не уступать ей, и говорю:

-- Я даю вам срок три дня. Ежели в это время палка моя не найдётся, то я съеду с квартиры. Хозяйка удаляется, очень недовольная мною.

Проходит три дня. Утром, на четвёртый день, часов в девять, я лежал ещё в постели и потягивался, как слышу лёгкий стук в дверь.

-- Entrez, (Войдите) -- кричу. Смотрю, входит хозяйка. Свеженькая, хорошенькая, как никогда. Но что с ней случилось такое! Грустная, заплаканная, в руках носовой платок, которым всё вытирает свои большие, красивые глаза. Рыжеватые волосы её, при свете утреннего солнца, блестели как золотые. Пёстрый утренний пеньюар мягко скатывался по её пышной, стройной фигуре. Медленной походкой подходит она к моей постели, извиняется, что побеспокоила меня в такой ранний час, и начинает подробно объяснять, где она за эти дни перебывала, в поисках моей трости.

-- Я все полицейские участки обошла, во все бюро везде заявляла и спрашивала, и всё напрасно! Не могла отыскать вашей пропажи. При этом томно опускает голову на грудь, и начинает плакать. Горестные всхлипывания оглашают мою комнату. Я прихожу в невольное смущение. Осторожненько беру её руку и, желая успокоить, тихонько сжимаю её ладонь. Вижу, она не вырывает руки. Я начинаю сильнее успокаивать, -- а она сильнее плакать. Красивая, высокая грудь её сильно колышется. Тогда я приподымаюсь и усаживаю её около себя. Не отымая платка от глаз, она садится и продолжает плакать. Запах духов и одеколона раздражают мне нервы... Ne pleurez pas, Ne pleurez pas... (Не плачь, не плачь...) -- шепчу ей, и осторожно обхватываю её стройный стан.

Прекрасная хозяюшка, уже вполне уверенная, что я не съеду с её квартиры, стоит против зеркала и спокойно заплетает свою растрепавшуюся чудную косу. Закалывает волосы шпильками, и, не простившись со мной, шмыгает за двери.

-- Прощай моя милая тросточка! -- шутливо добавляет рассказчик, и машинально шевелит ложечкой в остывшем кофе.