I

Лето близилось к концу, -- наступала осень. Сухие листья на деревьях неслышно падали на землю к бесчисленным товарищам своим и плотно прикрывали влажную почву. Трава желтела, подсыхала и не веселила больше птичьих взоров. Солнце редко показывалось из-за дождливых туч. Кругом сыро и мрачно.

Я уже второй день тащился по грязной просёлочной дороге к помещику Ухареву.

Около полудня подъезжаю к старой полуразвалившейся усадьбе.

Сквозь густые заросшие аллеи, на берегу пруда, виднелся жёлтый барский дом, одноэтажный, деревянный, длинный, предлинный. Средина его шибко просела, отчего тесовая позеленевшая крыша представляла изогнутую линию.

На пруду множество уток полоскалось и ныряло в зелёной тине. Куры, гуси, при въезде моём во двор, подымаю т страшный переполох. Два здоровых чёрных пса, оскалив белые зубы, с хриплым лаем назойливо провожают меня к подъезду.

На крыльце встречаю самого хозяина в нанковой серенькой визитке. Ещё бодрый господин, пожилых лет, небольшого роста, широкоплечий, в фуражке с красным околышем и с нагайкой в руке. Сапоги длинные, походные.

Хозяин имел чрезвычайно типичный вид, так что его можно бы нарисовать несколькими штрихами. Коротко стриженная и круглая как арбуз, серебристая голова его, блестела точно дорогой бобёр с проседью. Уши оттопырены, лицо смуглое, нос горбом, и под ним длинные чёрные усы, за которые владелец, по своей старой военной привычке беспрестанно хватался. Сильно выдающийся подбородок с ямочкой посредине -- гладко выбрит.

-- Пожалуйте вот сюда, в мою комнату, -- говорит он добродушно, несколько осипшим голосом. Я, знаете, служил на Кавказе, воевал с горцами, и как вышел в отставку, да всё у этого окошечка и сижу и коротаю век свой. -- Хозяин любезно провожает меня к себе и усаживает в глубокое кресло с просиженным клеенчатым сидением.

В комнате пахло табаком и гераниями. На окнах, на столах, валялась зола, выковырянная из трубки.

Покончив со мной, хозяин и сам садится на своё место у окна, и с невозмутимым спокойствием принимается крутить усы.

Во время этого занятия он изредка пощёлкивает себя нагайкой по сапогам и пристально рассматривает меня из-под густых бровей, как бы желая узнать, с кем придётся ему иметь дело по залогу имения.

С виду Ухарев казался мне дельным хозяином.

-- Что же это мы сидим тут? -- как бы очнувшись, кричит он. Пойдёмте, я вас познакомлю с женой, она у себя во флигеле.

Идём через двор к жёлтому каменному зданию с обвалившейся штукатуркой, отворяем дверь, и сразу попадаем в громадную комнату. Я так и останавливаюсь от удивления. Потолок, стены, подоконники, все столы, скамейки, -- всё было увешено и уставлено клетками с канарейками. Кроме того, великое множество птичек ещё летало на воле, и одна из них живо успела усесться мне на плечо.

Хозяйка, ещё молодая, красивая блондинка, была страстная любительница канареек. Вся раскрасневшись, в розовом ситцевом капоте, с засученными рукавами выше локтей, она стояла, наклонившись над одной клеткой и любовно кормила птичек куриным желтком: желток держала во рту и подцепляла его крошечной ложечкой вроде уховёртки.

Барыня весело здоровается со мной, захлопывает клетку, быстро оправляет рукава на красивых, здоровых руках, и направляется с нами в дом.

В просторной столовой, на круглом ясеневом столе, вскоре появляется самовар, и мы с хозяйкой усаживаемся пить чай. Хозяин с нами не садится, а берёт свой стакан, и медленно удаляется в кабинет.

У меня с барыней, конечно, завязывается разговор о хозяйстве.

-- Много коров держите? -- спрашиваю собеседницу, которая тем временем подставила мой стакан под кран и доливала кипятком.

-- Ах! Уж это вы меня не спрашивайте. Моё дело -- канарейки. Вот им так я знаю счёт, -- весело восклицает она, смеётся, и показывает ряд белых как снег зубов.

-- Так, значит, я с этими вопросами буду к хозяину обращаться, -- шутливо отвечаю ей.

-- Тоже, нашли кого спрашивать... Да вы спросите его, знает ли он, какой сегодня день. -- барыня моя стыдливо упирается взором в свою чашку и старательно шевелит ложечкой сахар.

Муж, очевидно, не слышит нашего разговора, искоса поглядывает на меня из-за дверей, достаёт со стола кисет с табаком, набивает коротенькую глиняную трубочку, и вскоре окутывается дымом.

Знаете ли вы, что этот господин двадцать лет дальше вон этого пруда нигде не был. Хоть бы вы расшевелили его. Ведь он кавалерист был, когда то, полковник. Хоть бы раз лошадей на конюшне проведал. Никогда никакой книги в руки не возьмёт, ничем не интересуется. У-у-у, сидень... -- полковница шутливо грозит ему издали кулаком, подымается со стула, прощается, и торопливо бежит докармливать своих пернатых питомцев.

Интересно действительно бы знать, думалось мне в эту минуту, что этого человека занимает. Жена его хоть канареек любит, а он и тех, кажется, знать не хочет. До лошадей не охотник, до коров -- тоже, хозяйством не занимается, ничего никогда не читает, ну что же это за человек! Шуточное ли дело двадцать лет дальше своего двора не выходить. Кажется, только табак ему в свете и дорог! -- Я направляюсь к хозяину. Тот тем временем, как ни в чём не бывало, сидел и покуривал у своего окошечка. На лице его, казалось, так и было написано: не трогайте меня, дайте спокойно курить, и мне больше ничего не нужно.

Не выпуская трубочки изо рта, молча, указывает он рукой на моё прежнее кресло с разъехавшейся подушкой, причём принимает такой деловой вид, точно он Бог весть какой проект обдумывал.

-- Ну-с, полковник, можете вы мне сказать, сколько у вас, хотя приблизительно, содержится коров? -- спрашиваю его, желая удостовериться, неужели он действительно этого не знает.

Полковник, оказывается, был туговат на ухо и не слышит. Я повторяю громче свой вопрос: -- Как? Что? -- нервно восклицает он, приостанавливается курить, и слегка наклоняет голову в мою сторону.

-- Помилуйте! Я разве этими делами занимаюсь? Я и на скотном то никогда не бывал! -- недовольным голосом восклицает хозяин, и, как бы в доказательство своих слов, ещё сильнее затягивается из трубки, задирает голову кверху, и медленно посылает в потолок одно за другим, ровные, круглые колечки дыма.

Ну, думаю, вероятно, он как истый кавалерист, и слышать не хочет о коровах. Я знал несколько таких товарищей по кавалерийскому училищу. Один из них, помню, по приезде в имение, полученное от отца, немедленно же, как он сам выразился, всем коровам произвёл "секир башка". Я, говорит, этого животного видеть не могу за его безобразие. То ли дело лошадь. Ну, так, поди тоже самое и Ухарев.

Ну, а лошадей, вы можете показать мне? -- допытываюсь я.

-- Это всё вам приказчик покажет. Бог ними! Сколько есть, всех увидите. -- и он машинально повёртывает в сжатом кулаке засусленный мундштук трубки.

Делать нечего, отправляюсь с приказчиком осматривать имение.

Беспорядок, какой я нашёл в нём, превосходит всякое описание. Большинство полей было выпахано соседними крестьянами исполу, -- и заброшено. Скота и лошадей почти не существовало. Границы заросли, и господский лес рубился крестьянами, как свой собственный.

Скрепя сердце, возвращаюсь обратно в дом.

Ухарев сидел всё на том же месте, и с тем же невозмутимым спокойствием курил, поглядывая в окно. Он очевидно, был вполне уверен в благополучном исходе осмотра имения.

-- Ну, что, осмотрели? Как вы нашли? Выйдет нам ссуда, что мы просим? -- скороговоркой говорит он с таким видом, точно речь шла не о его имении, а о каком-то чужом, которого он никогда и в глаза не видал.

-- Вы, кажется, восемнадцать тысяч просите? -- говорю.

-- Да. А что? Можно, думаете, больше просить? -- с радостной надеждой восклицает он. -- Я так и знал! Ведь моя земля не то что у соседа Сеновалова в "Глухом", куда вы хотите от меня ехать. Здесь чернозём! Земля жирная, а того голый песок, ничего не стоит. -- И Ухарев, изрекши всё это разом, скороговоркой, опять затягивается из трубки, и широко таращит на меня глаза. Я, конечно, не стал доказывать его заблуждение и в тот же день вечером выехал в соседнее имение "Глухое", к помещику Сеновалову. До "Глухого" было всего пятнадцать вёрст.

II

-- Мотри ливяе забирай, как до лесу-то доедешь, а то в болото попадёшь, на зимник! -- кричит моему ямщику Ивану ухаревский работник. Он без шапки, с расстёгнутым воротом, босиком, провожает нас за околицу, причём немилосердно скребёт живот сквозь свою синюю крашенинную рубаху.

-- Ланно, лан-но, найдём! -- гнусливо восклицает мой возница.

Ивана этого я нанял в ближайшем городе, когда он вёз меня с вокзала в гостиницу. Из разговора с ним оказалось, что он отлично знал все те имения, куда мне следовало ехать. Подрядил я его на паре, по четыре рубля в сутки.

Человек он был презабавный: лет тридцати, худенький, рыжеватенький, голос имел гнусливый. Иван удивительно быстро менялся в настроении духа: сейчас весёлый, а через минуту -- чуть не плачет.

Мы едем крупной рысью. Дорога идёт ровная, вдоль берега. Солнца хотя и нет, но погода стоит хорошая. Вид кругом живописный. Обширный пожелтевший покос далеко протянулся перед глазами. Посредине извилистой лентой протекает речка. По сторонам, высокой непрерывной зубчатой стеной виднелся тёмный лес. И всё это вместе, и лес, и река, и покос, далеко-далеко сливаются на горизонте с синим небом.

Когда мы отъехали с версту, Иван обращается ко мне в пол оборота, и восторженно восклицает своим гнусавым голосом:

-- Эко барин, житьё-то здесь приказчику Василию Антонову. Подумать надо. Весь господский хлеб в свой карман за зиму продал, а господам хоть бы те грош дал, и он слегка подстёгивает лошадей.

Я молчу и слушаю.

-- Свой хлеб вишь с пустоши, кулей с десяток овса, выпросил у барина, в ихний же амбар свалил, да всю зиму и продавал. Барин-то здешний, маленько значит головой тронулись, -- и он слегка касается рукой своей головы, ни во что не входит, а сама-то гораздо добрая, всё круг своих "мташек", ну а тому Ироду и на руку. Сказывают, уж своих две пустоши купил. -- добавляет он серьёзным тоном.

Мне почему-то вдруг чрезвычайно жалко стало и этого старика с серебристой головой, и жены его с её "мташками", и даже их имения, выпаханного и разорённого. Какая ссуда, думалось мне, поможет им? Ну, дай им пять тысяч, десять тысяч, всё равно приказчики разворуют. Сам барин по-прежнему из комнаты не выйдет, а барыня его, наверно, прикупит ещё сотни две канареек, и также будет кормить их из своего рта куриным желтком.

Дорога начинается песчаная. Лошади идут шагом. Реки не видно, она ушла куда-то вправо. Иван мурлычет что-то себе под нос, и изредка покрикивает на лошадей. Мне опять вспоминается моя новая знакомая, любительница канареек. Что думаю, стоит содержание этих птиц, интересно было бы спросить, и я жалею, что не узнал об этом. В то же время припоминается мне один старик, помещик, высокий, тощий. Седую бороду носил он под галстуком, усы же крепко фабрил, отчего они казались точно наклеенными. У него я, года два назад, тоже был для залога имения. Старик чрезвычайно любил собак. И хоть бы держал-то хороших: ну, там, легавых, каких, пойнтеров, сеттеров, и т. п., а то просто дворняги. И ведь какая их была у него пропасть -- ну не пройдёшь.

Как сейчас помню, день был пасмурный, скучный. Сижу я у этого барина, в большом зале, за ломберным столом и составляю поверочную опись.

При въезде в имение, я хотя и видел собак штук пять-шесть, но не обратил на них внимания. Разбежались они -- и кончено. Но тут, во время работы, вдруг слышу за спиной, кто-то сладко скулит. Оглядываюсь, смотрю, на кресле, покрытом дорогой зелёной материей, лежит здоровенный чёрный пёс с коричневатыми подпалинами, и, распустив слюни, сладко потягивается на подушке. Далее, на другом кресле, ещё такой же почивает, подвернув под себя морду. Ещё далее, на диване, целая тройка лежит. Те казались мне ещё здоровее.

Батюшки мои! Да их здесь больше десятка! Запах псины начал распространяться по комнате ужасный. В то же время мне даже страшно стало. Ну как да они вздумают бросится на меня, что я с ними сделаю?

Рассматриваю зал, вижу среди комнаты, на хорошем крашеном полу, поставлены два ломаных горшка с водой. Пол в этом месте уже начал гнить от постоянной сырости. На диване и на креслах материя была вся изодрана собачьими когтями.

В это время входит старик хозяин. Собаки приподымают морды, настораживают уши и радостно виляют хвостами. Фигура хозяина преоригинальная. Из-за старческого заострившегося подбородка неприветливо торчала седая борода. Такие бороды всегда можно встретить у финских шкиперов, когда пойдёшь по набережной Васильевского острова. Серая, изношенная фризовая шинель висела на его высоком тощем туловище, как на вешалке. В руках он держал чёрную бархатную фуражку с клеёнчатым козырьком. Старик на цыпочках, дабы не помешать мне, направляется в мою сторону. Я вижу, как он по пути любовно грозит пальцем, то тому, то другому псу.

-- Ну, знаете, Николай Петрович, прогоните собак, ведь это не возможно, заниматься в такой атмосфере, сердито говорю ему. Старик моментально меняется в лице; из весёлого делается грустным. Отходит в сторону, и я за спиной восклицания: Трезор! Полкан! Виляй! -- Н-н-но! и т. п. Уводит их за двери, и через минуту возвращается уже один.

Проходит так некоторое время. Слышу, скрипит дверь, за ней другая, смотрю, -- собаки просунули морды в комнату и вопросительно посматривают: дескать, нельзя ли войти? Гляжу на хозяина, а тот умильно, точно родным деткам, грозит им пальцем.

Я вскакиваю со стула, и решительно говорю: "Ежели вы их немедленно не выгоните, я складываю бумаги и уезжаю". Тогда старик мой приходит в отчаяние, -- бросается вон из комнаты, выгоняет дворняг, и опять возвращается ко мне, сердитый, недовольный, с плетью в руке. Но не проходит и десяти минут, как двери снова начинают скрипеть, собачьи морды снова показываются, и мой старик по прежнему умильно грозит им пальцем. Я перехожу работать в соседний флигель.

Как потом оказалось, всех дворняг у этого помещика кормилось шестьдесят штук. Он был одинокий, и прокормил на них всё своё именьице, которое и продали с аукциона. Тогда бедный помещик, с двумя любимыми кобелями, поселился у соседа, -- мужичка, у которого и прожил до самой смерти чуть не из милости.

Пока я так раздумывал, вдруг слышу, мой возница Иван плаксиво восклицает всё тем же гнусавым голосом:

-- Ой-ой, куда мы заехали!

Смотрю, едем лесом. На небе скопились тучи, и сделалось совершенно темно. Небольшие ели и берёзы, в темноте, кажутся мне огромными деревьями, взвивающимися в небеса. Лошади еле двигаются. Тарантас так сильно толкает из стороны в сторону, что того и смотри, вывалишься.

Я не любил ездить ночью, в особенности лесом. Всё боялся, чтобы веткой или каким сучком не выхлестнуло глаз. Кроме того, ночью, то же пространство проедешь втрое дольше.

-- Ой, ой, -- темень, какая! Да кажись и "дожь" сейчас пойдёт! -- продолжает он плакаться, и я, хотя и трудом, но всё-таки различаю, как он крепче подтягивает истрепавшимся кушаком свой серый кафтан. В это время чувствую, как широкая еловая ветвь, точно лапа какая, мягко гладит меня по голове, а затем едва не сдёргивает фуражку. Я вдруг вспоминаю, что мы, верно, сбились с настоящей дороги и попали на зимнюю, о которой нас предупреждал ухаревский работник.

-- Да ты куда забрался-то? -- злобно кричу на ямщика. Ты, верно, прозевал повёртку, разиня ты этакая!

-- Да где прозевать, я всё лева держал! И он по своему обыкновению начинает снова причитать, а затем бранит себя, что поехал со мной в такую дальнюю дорогу.

-- За грехи попутал Господь! Я бы дома по гривенничкам выручил эти деньги! При этом беспрестанно наклоняется, чтобы не зацепить головой за сучки. В довершение нашего бедствия начинает накрапывать дождик.

Наступает молчание. Слышен только стук колёс, хруст сучьев под ногами лошадей, чавканье грязи, да редкое, монотонное позвякивание колокольчика. Долго тащимся мы так по болоту, рискуя ежеминутно завязнуть. Наконец выбираемся на твёрдую дорогу. Лошади идут бодрее, подымается ветер, тучи разлетаются. Вдали, на горизонте, показывается заря, и на её огненном фоне зачернели деревенские крыши. Мы мелкой рысью въезжаем в "Глухое".

Чтобы не будить владельца в такой поздний час, мы останавливаемся около одной избы, вблизи господского дома, по виду должно быть кухни. Вылезаю из тарантаса, подхожу к окну, и стучу.

Ответа нет!

-- Хо-о-о-о, зевает Иван. -- Шибко запоздали мы с тобой, барин! Ишь, как светло, должно, скоро и солнышко покажется! -- разговаривает он, сидя на облучке, в добродушном сонном настроении. Усталые лошади трутся мордами о концы оглобель, через что колокольчик от времени до времени усиленно звякает и нарушает ночную тишину. Кругом, в белом тумане, коростели точно взапуски громко перекликаются.

-- Стучи смиляе, чего они там разоспались! -- фамильярно восклицает Иван, снимает шляпу, скребёт в голове и глубже надевает её. Я вторично стучусь в окно и кричу.

-- Эй, выйди, кто ни будь!

Наконец, слышатся шаги, лязг щеколды, двери отворяются, и на крыльцо выходит мужчина со взъерошенными волосами, высокий, тощий, в белой рубахе, таких же шароварах, босиком. За ним на половину высовывается женская фигура, то же в белом. В полутемноте, лиц их мне невозможно разобрать.

Мужчина дико озирается, сначала на меня, потом на повозку, затем приседает, и вдруг, точно сумасшедший, орёт во всё горло:

-- Караул! Караул! Грабят!

Женщина бросается к нему, зажимает рот ладонью и начинает усовещивать.

-- Петро! Петро! Опомнись, что ты? Ведь это верно к нашему барину приехали, тот господин, которого они ожидали.

-- Да ладно, рассказывай! -- недоверчиво бормочет тот тоненьким сонливым голосом, но уже видимо, опомнившись.

-- Ты подико-ко посмотри, как кухню-то обработали! -- Он пристально всматривается в нас каким-то ошалелым взором, поворачивается, хочет почесать рукой посреди спины, что ему, очевидно, не удаётся, и виляя плечами из стороны в сторону, дабы утолить зуд, быстро скрывается. Через минуту выходит та же самая женщина с платком на голове, и провожает меня в господский дом.

Ещё не прошёл я и половины дороги, как вижу, при свете показавшихся солнечных лучей, навстречу медленно выступает в белом халате, точно привидение, какое, сам владелец, высокий седовласый старец, с длинной, как лён, белой бородой. Мы знакомимся. Смотрю на него, и невольно любуюсь, -- какой красивый, представительный мужчина. Длинные седые волосы, мягко ниспадая на плечи, вились кольцами. Лицо покрыто матовой бледностью. Длинные усы прикрывали рот. Старик страдал удушьем и говорил медленно, с расстановкой.

-- А я, знаете, слышу крики: "Караул, грабят!" -- взял револьвер, да и пошёл, чтобы узнать что случилось.

Я рассказываю ему, как было дело.

-- Эх, этот Петруха! Вечно он что ни будь, да накуролесит. Вчера, знаете, праздник был, ну вот он с утра ещё напился, меня без обеда оставил, и вот до сих пор проспаться не может.

Входим в дом.

-- Пожалуйста, не стесняйтесь, я один в доме, жена с детьми уже в город переехала. Экзамены, знаете! Детям учиться надо. -- Медленно, задыхаясь, говорит он, и провожает меня в кабинет, где уже была приготовлена постель.

Тот, кто не ездил по нашим отвратительным просёлочным дорогам, да ещё на плохих лошадях, тот не может понять того блаженного чувства, когда после всех этих мучений, в особенности после станционных клопов, уляжешься на мягкой кровати, покрытой чистым бельём, под тёплое ватное одеяло.

Утром, после чаю, отправляемся с хозяином осматривать имение. Проходим как раз мимо кухни. Сквозь отворённое окно вижу фигуру моего вчерашнего знакомого Петра. В белой поварской куртке и таком же колпаке, съехавшем немного на бок, сумрачный, рубил он мясо, при чём ловко выбивал такт. При виде нас, на отёкшем от перепоя, морщинистом, потном лице его, покрытом редкими черноватыми волосками, выражается смущение. Казалось, он готов был, куда-нибудь скрыться, да нельзя, сам хозяин тут.

Тра-та-та! Тра-та-та! Отчётливо барабанит он ножами.

-- Петро! Поди-ка взгляни, как кухню-то обработали! -- смеясь, кричу ему.

-- Э, ну вас, барин, уже молчите, не вспоминайте! -- виноватым голосом восклицает он, и бросает на меня исподлобья укоризненный взгляд.

Мы садимся в одноколку, запряжённую плохонькой рабочей лошадёнкой вороной масти. Хозяин правит, и мы сразу же за усадьбой выезжаем на покос. Он далеко протянулся вдоль берега реки. Отъезжаем немного, и я прошу владельца остановиться.

-- Дайте мне, говорю, сверится с местностью, -- и начинаю развёртывать план имения. Вдруг наша лошадёнка пугается белой бумаги, и со всех четырёх ног кидается к реке. Мы оба хватаемся за вожжи, и изо всех сил стараемся остановить лошадёнку.

Та между тем, прижав уши как бешеная, несётся прямиком к реке. Ближе, ближе. Уже я вижу страшно обрывистый берег и внизу синеватую воду. Вдруг одна вожжа лопается. Это, кажущееся на первый взгляд несчастие и послужило нам на спасение. Наши соединённые усилия невольно устремляются на одну вожжу, и около самой кручи нам удаётся свернуть в сторону и упереть лошадь в сарай. Смотрю на Сеновалова, он бледен как его белая борода. От удушья он ничего не может говорить, и только усиленно моргает глазами, да неестественно улыбается. Вылезаю из одноколки, подхожу к берегу, смотрю и только дивуюсь: где был наш след от колёс, ещё аршин -- и мы опрокинулись бы наверно. Внизу, на глубине десять-двенадцать саженей, большие, сероватые, ослизлые камни неприветливо выглядывали из воды, и поминутно обмывались пенистыми волнами.

-- Случай этот, знаете, напомнил мне как года три назад, меня чуть колом не убило, -- рассказываю моему спутнику, когда мы, успокоившись немного, поехали дальше.

-- Это было тоже при осмотре одного имения. Ехал я днём с владельцем в его пролётке* на паре лошадей. Проезжаем деревню. Вдруг слышим, что-то в дрожках зашуршало: смотрю, перед нами с передней скамейки слетает на землю мой соломенный чемоданчик, вот тот самый, который вы помогали мне вчера нести. На место же его, сквозь кожаный передок дрожек вылезает кол. Острый конец его уже торчал от моей груди, в каких ни будь двух-трёх вершках.

Спутник мой в ужасе смотрит на меня, качает головой, и что-то хочет спросить, но я продолжаю.

-- Хорошо, что мы шагом ехали и успели остановить лошадей. Оказалось, что коренная ступила на кол; тупой конец его упёрся в землю, острый же, обращённый в нашу сторону, приподнялся, и экипаж так на него и наехал. Едва, едва вытащили, так он засел.

-- Господи, Боже мой! -- уже не говорит, а как-то шипит Сеновалов. От всех этих страхов удушье совсем охватило его.

-- Ведь этак вас могло насквозь пронзить? -- говорит он и едва заметно крестится.

Мы объезжаем поля, луга, леса. Всё было в образцовом порядке. Возвращаемся домой.

-- Ведь я и денег-то прошу только для того, чтобы расчистить заросли по реке, -- жалобно рассказывает хозяин, и пропускает меня первым войти в дом.

Входим в кабинет. Сеновалов тяжело опускается в глубокое кресло подле письменного стола, где были разложены планы имения, и с задумчивым видом начинает перебирать мягкими глянцевитыми пальцами свою длинную бороду.

-- Вот мой сосед, Ухарев, -- рассказывает он, как бы припомнив что, вы кажется от него приехали?

Я, молча, киваю головой в знак согласия.

-- Так ведь тому, сколько не давайте, всё равно мимо рук пройдёт. Вы знаете, что пока он в гусарах служил, так три великолепнейших имения прожил. -- И Сеновалов рассказывает мне про своего соседа несколько анекдотов, силясь доказать что тому необходимо совершенно отказать в ссуде, точно боялся, что если я Ухареву назначу сколько ни будь, то уже для него, Сеновалова, в банке и денег не хватит.

Я достаю бумаги, смотрю, сколько он просит, вижу, всего десять тысяч.

-- Да успокойтесь, -- говорю ему, -- вы получите вашу ссуду! -- Старик остаётся очень доволен, благодарно смотрит на меня своими большими голубыми глазами, тяжело подымается с кресла, жмёт мою руку, и, шаркая ногами по полу, медленно выходит из комнаты распорядиться на счёт обеда.

III

Было часов шесть утра, когда я осторожненько, чтобы не разбудить хозяина, выхожу на крыльцо, узнать, заложены ли лошади, как то приказано было с вечера. Оказывается, они были уже готовы, и разнузданные стояли у сена. Иван мой дремал, прикорнув на сиденье.

Но сколько, ни старался я ходить на цыпочках, а хозяин всё-таки услыхал, и вышел ко мне в своём белом халате.

-- Я слы-ы-шу что вы ходите! Эку рань поднялись! Напились бы чайку, закусили, да тогда и с Богом, ласково говорит Сеновалов, и провожает меня в комнату.

-- Да где же это Мишка? Что он не поможет нам? -- высовывается в коридор и кричит: -- Мишка! Мишка!

Из соседней комнаты, точно ошпаренный, выбегает мальчик лет пятнадцати, босиком, в парусинных панталонах и такой же визитке, очевидно с барского плеча, и вприпрыжку направляется к нам. Лицо одутловатое, заспанное.

-- Помоги им застегнуть чемодан, отрывисто говорит барин. Тот сразу же падает перед моим саквояжем на колени так сильно, что мне даже больно становится за него и, придерживая одной рукой свою чересчур коротенькую рубаху, чтобы та не вылезала из панталон, другой одновременно, с недовольным видом принимается укладывать вещи.

Но вот я и готов. Мы прощаемся.

-- Прощайте, прощайте, дорогой мой. Так уже я буду крепко надеяться, что к ноябрю-то ссуда выйдет, задыхаясь, говорит хозяин, обнимает меня, и целует в щеку.

-- Ручаться не могу, уж вы теперь сами торопите, говорю ему.

Выходим на крыльцо. Мишка бежит через двор за лошадьми.

-- Так вы теперь в "Ершово", к Охвостьеву? -- восклицает Сеновалов, и затем шутливо добавляет: "К Матюше"; он, поди, теперь один. Радёхонёк, что хозяйку спровадил. Его ведь тоже, как и моя, с детьми в город уехала. -- рассказывает он, и многозначительно подмигивает. мне глазом.

Что бы это значило? -- думаю.

-- Ну, да ладно, ладно! -- сами узнаете! Смеясь, говорит он, заметив мой удивлённый взгляд, и подсаживает меня в тарантас.

Мы ещё раз обнимаемся, и лошади трогаются с места.

-- Ты, знаешь ли, дорогу-то? -- говорю Ивану, боясь, чтобы, как и прошлый раз, опять не сбиться.

-- Слава Богу! В Ершово-то не знать! Ведь от нашего города всего в двенадцати верстах! -- весело восклицает тот.

Ну, наконец-то, думаю, Иван доволен. Лошади его в "Глухом" заметно поправились, да и сам он за это время немало рюмочек выпил.

Мы едем сжатым полем. Солнце чуть выкатилось из-за леса. Кусты и хлебные скирды бросают на землю резкие длинные тени. Разношерстное барское стадо коров, позвякивая колокольчиками, разбрелось чуть не по всему полю, и мирно щипает осеннюю полузавядшую траву, покрытую росой. Вон одна красивая белая корова остановилась на самой дороге, подняла морду, оттопырила уши, и удивлённо смотрит на нас. По-видимому, она не хочет очищать путь, и упорно стоит на своём месте. Но вот мы, наконец, почти совсем наезжаем на неё. Корова испуганно кидается в сторону, жалобно мычит, и неловко прыгает через канаву, помахивая грязным, зеленоватым хвостом.

В стороне, под хлебным скирдом, приютились пастухи. Беззаботно плетут они себе из лыка лапти, и изредка посматривают по сторонам.

-- Что, как полагаешь, Ершовский барин дома теперь? -- говорю Ивану.

-- Теперь дома, тихо и как бы с некоторой опаской в голосе, отвечает тот, и спросонья поводит плечами, ёжась от свежего утренника.

-- Один живёт? -- продолжаю спрашивать.

Мой возница искоса смотрит на меня, точно желая узнать, серьёзно я говорю, или шучу.

-- Где один, знамо с посестрой*! Эта у него куда красивее прежней. От нашей деревни недалече, в двух верстах взял, Катериной зовут. Ту, Настю-то, домой отправил, к родителям. Землю купил ей, дом в деревне выстроил, корову подарил. Я, говорит, тебя, Настя николи не забуду, рассказывает Иван, таким дружеским тоном, что видимо был весь на стороне Охвостьева, и одобрял все его действия.

Я знал Матвея Семёновича. Познакомился с ним случайно, у его же соседа -- помещика. Он мне сразу понравился. Недаром говорится: "лицо есть зеркало души". Ни к кому кажется, эта пословица так не шла, как к Охвостьеву. Лицо у него было чрезвычайно открытое, моложавое, добродушное, и вечно весёлое. Большие, на выкате, голубые глаза, постоянно выражали некоторое изумление.

Небольшого роста, плотный, коренастый, и замечательно подвижный, Матвей Семёнович удивительно умел своим интересным разговором расположить к себе каждого встречного. Стоило поговорить с ним с полчаса, как казалось, что уже век с ним знаком был.

В особенности нравился он мне тем, что ежеминутно готов был делать, что вы хотите: гулять, кататься, читать, писать, охотиться, рыбу ловить, разговаривать о чём угодно и сколько угодно.

Не смотря на свой весёлый нрав и кажущуюся с первого раза ветреность, Охвостьев считался в округе первым хозяином. Всё у него росло и поспевало и лучше и скорее, чем у соседей. Какая ни будь сельскохозяйственная машина, о которой сосед его ещё только вычитал в газетах, -- смотришь, у Охвостьева уже привезена и работает. Кроме того, он был добр, и частенько ссужал крестьян и хлебом и деньгами.

За всё это Охвостьев приобрёл общую любовь в своей стороне.

Дома жена и сёстры звали его "Матюшей", оттуда и крестьяне тоже стали так звать.

И стал мой Матвей Семёнович "Матюшей".

В Ершове был я раза два, а потому ещё издали узнал его красную крышу, потонувшую в глубокой зелени тенистого сада.

Смешно сказать, меня, точно мальчишку, какого, подмывало увидать, как поживает мой Охвостьев, один-одинёшенек со своей посестрой. Мне это было тем более интересно, что я знал и его жену, дебелую барыню, пухлую, близорукую, и весьма некрасивую, а также всю его семью: сына и трёх дочерей, из коих старшей уже было за тридцать.

Въезжаю во двор -- ни души. Останавливаюсь около дома у старого покосившегося подъезда, и подымаюсь на второй этаж. Первое что вижу, через открытую настежь дверь прихожей, среди кабинета, заваленного разным домашним скарбом: перинами, тюфяками, сундуками, и разными разностями, стоит лицом ко мне, в чистой голландской рубахе и новеньких серых панталонах, мой добрейший Матвей Семёнович: руки растопырены, и на них надеты холщёвые рукавички, как у маленьких детей, чтобы они не расчёсывались ночью. Из-за плеча его выглядывала черноглазенькая девушка. Конечно, думаю, это и есть посестра Катерина, о которой говорил Иван. Она старательно подвязывала барину галстук под подбородком.

Барин видит меня. На лице его высказывается недоумение. Он как будто чего пугается; на устах появляется улыбка, и я слышу восклицание, точно моего Матюшу разом окатили ушатом холодной воды.

-- О-хо-хо-хо! Батюшка! Отец родной! Это вы, Александр Васильевич! И он бросается ко мне с распростёртыми объятиями.

-- Болен, нездоров, никуда не выхожу, чесотка одолела, вот видите! -- уныло восклицает он, и беспомощно протягивает мне руки, обвязанные рукавичками.

Мы сердечно обнимаемся.

Девушка, между тем, стоит себе, в своём голубеньком платьице, стыдливо потупив глаза, и не знает, что ей делать: уходить или оставаться. Она была в эту минуту прехорошенькая.

-- Батюшки! Отцы родные! С отчаянием восклицает мой приятель, и всплёскивает руками. -- Ведь вы, значит, ко мне для осмотра?

-- Да! А что же такое? -- с удивлением спрашиваю его.

-- До зарезу в город надо! Сегодня срок моему векселю в тринадцать тысяч! И в доказательство своих слов он проводит у себя пальцем по горлу.

-- Вы видите, я собрался в город! -- и взором указывает мне на свои новые панталоны.

-- Ну, а когда же вернётесь?

-- Завтра, ранёхонько! Но очевидно вспомнив что-то, вопросительно посматривает, то на свою красавицу, то на меня.

-- Ну, так что же? -- говорю ему и смеюсь. -- Вы себе поезжайте, а я тут останусь, подожду вас. Скучать не буду.

-- Ха-ха-ха! -- хохочет Матвей Семёнович самым задушевным смехом, широко раскрывая свой беззубый рот.

-- Чего же вы хохочете? -- говорю ему, стараясь быть серьёзным. -- Ведь не ехать же мне обратно в Петербург!

Тут мой Охвостьев соображает, что дело не шуточное, а между тем не знает, как ему быть: и ехать-то необходимо, да и красавицу свою боится оставить. Лицо его становится уморительно смешным и соединяет в себе одновременно и страх и недоумение.

-- Катя? Как же ты? Останешься барином? -- спрашивает он свою возлюбленную, стараясь придать голосу совершенно спокойное, безучастное выражение.

-- Хи-хи-хи, хохочет та, жеманится и закрывает лицо рукавом.

-- Ну, чего хохочешь, говори? -- барин сумрачно достаёт со стола грязную гребёнку, и с озабоченным видом начинает расчёсывать клочковатую, светло рыжую бородку.

Мне мой приятель становится жалок, и чтобы успокоить его, говорю ему:

-- Знаете что? Я вас выручу!

-- Ну! Как? Отец родной! -- радостно восклицает он, и удивлённые, большие глаза его ещё более расширяются.

-- Вы доставьте меня только к вашему соседу Плёткину. Я там погощу, переночую, а утром приеду и осмотрю ваше имение. Согласны?

-- Благодетель! Вот уж действительно выручил! -- и он радостный бросается меня обнимать, после чего торопится доканчивать свой туалет.

Я иду вниз и расщитываю Ивана, а затем, так, через час времени, после сытного завтрака, который нам приготовила черноглазая Катя, из ворот Ершова выезжают одновременно два тарантаса. Один, в коем сидел успокоившийся духом Матюша, повёртывает направо в город, другой же, со мною, заворачивает налево.

Уж я порядочно отъехал, а между тем, хорошо вижу, что мой Матюша всё ещё украдкой выглядывает из тарантаса, и следит за мной глазами, как бы грехом не повернул я обратно в Ершово.

* * *

Ехал я днём с владельцем в его пролётке* -- лёгкий открытый четырехколесный двухместный экипаж.

...знамо с посестрой* -- подруга, любовница.