Это случилось в 1874 году. Я возвращался в полк из кратковременного отпуска в Петербург, куда ездил взглянуть на Туркестанскую выставку картин брата моего Василия. Он устроил её тогда близ Александровского театра, в доме Министерства Внутренних Дел.

Выставка эта произвела на меня подавляющее впечатление, в особенности эти горы черепов, и ряды голов наших солдат, воткнутых на шесты, и разные другие страсти.

Приехал я на выставку рано утром. Брата не было в Петербурге, он уже уехал обратно за границу. На выставке в это время находились только два господина. Один -- высокий, рыжеватый, с небольшой бородкой; узнав, должно быть, по сходству или от прислуги, что я брат художника, господин этот подходит ко мне и умоляющим голосом говорит: "Батюшка, Александр Васильевич, упросите вы братца, чтобы он нарисовал ещё такой прелести" -- и в то же время указывает рукой на картину "Дверь Тамерлана". Это был известный московский любитель картин Дмитрий Петрович Боткин. Как я узнал потом, он первый сторговал у брата всю коллекцию за восемьдесят пять тысяч рублей, но потом её перебил у него ещё более страстный любитель из Москвы же, Павел Михайлович Третьяков, за девяносто две тысячи рублей.

Итак, я возвращаюсь в полк. Он стоял в городе Ахтырке, Харьковской губернии.

На одной станции, недалеко от Алексеевки, наш поезд останавливают и переводят на запасный путь. Было часов восемь утра. Я иду в буфет, чтобы узнать, зачем нас остановили. Оказывается, мы должны были пропустить Царский поезд. Государь Император Александр II ехал в Ливадию. Сидя в буфете за стаканом чаю, я невольно обращаю внимание на двух стариков. Один из них был высокий, как лунь седой. Длинная белая борода достигала чуть не до пояса. Одет он был по-деревенски: в охабне* и высокой коричневатой шляпе. Другой старик был маленький, худенький, сгорбленный. Волосы его были гораздо темнее. Загнувшийся к носу подбородок плохо выбрит. Узенькие глаза постоянно слезились, вследствие чего старец частенько вытирал их грязной тряпицей, сложенной в несколько раз. Одет он был в военный мундир Екатерининских времён: тёмно зелёного цвета, однобортный, с большими, медными, гладкими пуговицами и высочайшим красным воротником.

Меня в особенности заинтересовало отношение первого старика ко второму. Высокий ухаживал за маленьким, как за ребёнком: то воды принесёт ему в ковшике, то, не говоря ни слова, распустит ему ворот мундира, чтобы легче было дышать, то подымет палку, на которую тот, опираясь, беспрестанно ронял, и поднесёт ему. Они оба, очевидно, кого-то дожидались.

-- Кто эти старики? -- спрашиваю буфетчика.

-- А это, изволите видеть, здешние жители, крестьяне, отец и сын. Вон тот маленький-то -- отец. Он все походы с Суворовым проделал, Варшаву брал, Альпы переходил. Сын-то вот и привёз его Царю показать, авось что ни будь и пожалует, -- любезно рассказывает буфетчик, затем смотрит на свои карманные часы и прибавляет: -- только навряд, -- ничего из этого не выйдет. Рано очень, не примут.

Я подхожу к почтенному старцу. Он встаёт со скамейки и исподволь вытягивается по военному, насколько позволяла ему его сгорбленная спина.

-- Ну что, старинушка,-- говорю ему: -- Суворова помнишь? -- древний вояк, видимо не слышит, и своими слезящимися туманными глазами пристально всматривается в меня, как бы желая узнать.

-- Туговат он на ухо-то стал, ваше благородие, вы погромче скажите, -- предупредительно гудит сын своим глухим басом.

Я повторяю громче свой вопрос. Старец, точно обрадовавшись, что мог расслышать, восклицает плаксивым, захлёбывающимся дрожащим голосом, несколько на распев: "Помню, помню! Как косы носили, помню. Мы их маслом мазали, мукой посыпали. Ну, а в походе, бывало, на ночлеге крысы и испакостят их" -- хрипит старик, и от слабости весь начинает дрожать, -- и колени дрожат и голова дрожит. Говорил он таким закостенелым языком, и так заметно утомлялся, что пришлось прекратить расспросы. Может быть, думаю, не развяжет ли ему язык маленькая рюмочка водки. Беру в буфете и подношу ему.

-- Ваше благородие, не подносите! Совсем ослабнет! Много ли старику надо! -- снова слышится тот же бас. Возвращаю рюмку обратно, усаживаю старика на скамейку и опять принимаюсь рассматривать эту живую археологическую древность.

-- Сколько же ему лет? -- спрашиваю сына.

-- сто десять годов, -- отвечает тот.

-- А тебе?

-- Восемьдесят первый с зимнего Миколы пошёл. Вот, второй раз старика вывозим, да всё не удаётся: Царь-то утром почивает, -- рассказывает сын таким тоном, точно самому-то ему не девятый десяток пошёл, а всего каких ни будь, полсотни лет было. В это время на станции вдруг все засуетились. Поезд показался. Суворовского ветерана восьмидесятилетний сынок бережно берёт под руку и ведёт на платформу. Я не без волнения слежу за ними глазами. Мне невольно думается в эти минуты: лет восемьдесят тому назад, так ли выглядел этот "чудо богатырь"? Таков ли он был, когда карабкался на вершины Альп, перебирался через Чёртов мост и разгуливал по долинам Италии и Швейцарии.

Тем временем, тихо и без шума, подходит и Царский поезд к станции. Не знает Монарх, не ведает, что его с трепетом ожидает, может быть, последний из живых сподвижников незабвенного Суворова. Поезд стоит минуту, стоит две, -- никто не показывается из вагонов. Вот он трогается дальше. Старец невольно поникает головой и пристально следит за удаляющимся поездом, точно ожидая, не покажется ли Царь, не выглянет ли на него из окошечка. Всё той же грязной тряпицей протирает он свои слезящиеся глаза, медленно поворачивается, и с трудом передвигая ноги, постукивая палочкой, уныло направляется восвояси. Сын поддерживает отца под руку. Я от души пожалел их обоих.

* * *

...в охабне* и высокой коричневатой шляпе. Охабень -- широкий кафтан с большим откидным воротником и прорезями в рукавах. В конце 1670-х вышел из употребления в среде знати, и стал одеждой простолюдинов.