Море бушевало и пенилось. Волны набегали одна на другую с белыми гребешками на спине и ударялись об отвесную скалу с такою силою, точно хотели во что бы то ни стало достать маленький домик, приютившийся у высокого маяка на верху скалы, и смыть его так, чтобы от него не осталось и камешка. Но домик и маяк стояли крепко. Брызги волн едва долетали только до фундамента. Дул сильный норд-ост. Чахлые деревца, посаженные вокруг маяка, гнулись и стонали под напором ветра. В домике хлопали ставни. А наверху, сзади, над горным хребтом, точно в насмешку, лениво ползли облака, ползли спокойно и тихо, и как будто назло бушующему ветру, шли в противную сторону. На море буря, а наверху -- тишь и гладь и даже обратное течение воздуха. Это явление знакомо кавказцам.

Маяк стоял одиноко на выступе скалы. До ближайшего поселка было одиннадцать верст где-то там, далеко за хребтом. Чтобы пройти туда, надо подняться на гору, пройти перевал и спуститься в долину. В маленьком домике, казавшемся пигмеем сравнительно с гигантом маяком, жил смотритель Лука Евсеевич с семнадцатилетнею дочерью и солдат Фейзулин. Более никого. Впереди море, сзади -- горы и ни одной живой души...

В эту бурю Лука Евсеевич стоял у фундамента маяка и смотрел в море. Ветер неистово трепал его платье и жидкие волоски на висках. Брызги волн налетали на него дождем; Он был без пиджака, в одной рубахе, но и рубаху расстегнул и обнажил грудь так, что на нее дождем падали соленые капли. После каждого удара волн он проводил рукою за пазухой, растирая воду, и повторял:

-- За что же, за что? Чем я тебя прогневал, господи?! Нет... надо, надо, надо... Нельзя томить чужую жизнь...

-- Фанар зажигать нада, ваш блародие,-- закричал у него над ухом солдат-татарин.

Лука Евсеевич не слышал. Шум моря заглушал человеческий голос.

-- Жалко, жалко, сердце с места сорвется, а надо...-- повторял он про себя...

-- Фанар, ваш блародие...

Лука Евсеевич вздрогнул и обернулся.

-- А?

-- Огонь, маяк... светить нада...

-- Это ты, Фейзулин?.. Да, да, надо... свети, свети...-- очнулся Лука Евсеевич.-- Эка буря-то какая...

Он уставился на солдата и стал смотреть, как ветер трепал его волосы и фалдочки старого казенного мундирчика. Смотрел и ничего не понимал.

-- Ходы домой, ваше блародие,-- посоветовал солдат...-- норд-ос... бура... простуд... буд добры, ходы... глаза тебе не хороши...

-- А ты бы, братец, пуговицу пришил,-- ответил Лука Евсеевич, ткнув пальцем в грудь Фейзулина...-- Ну да, это, впрочем, не то... Олечка что?

-- Барышна лежит на диван, книжка читает, говорит: папаша простуд будет.

-- Ну, пойдем, пойдем...

Солдат взял своего патрона за руку и повел домой.

Лука Евсеевич в былые годы -- теперь ему пятьдесят три -- учился в семинарии, не кончил курса, служил писцом в различных ведомствах, всюду терпел горькую участь несчастливца, боролся, тужился, напрягался и, наконец, истощив все силы, бросил себя на произвол судьбы.

-- Будь что будет,-- решил он.-- Решай сама судьба.

Судьба решила тем, что отняла у него жену, умершую от чахотки, а его самого с маленькой дочерью Олей забросила на маяк. Разбитый жизнью и горем, он рад был и этому.

-- Тепло, хорошо, уютно,-- радовался он.-- Знай зажигай да туши фонарь... Горя мало...

И действительно ему было уютно. Чистенькая комнатка, в кровати дочурка, за стенкой солдат. А главное -- тишина и невозмутимость, раз в месяц рапортичка о благополучии маяка, и конец. Люди... а на что ему люди? Был между людьми, скитался и, кроме пакостей, ничего от них не вынес. А тут еще смерть проклятая: так вот взяла и унесла жену Сонечку...

-- Одна только дочка осталась,-- объяснял он заездом в городе почтмейстеру.-- В ней вся моя жизнь, вся моя сила, вся душа моя... Верите, возьмет ее солдат на руки, камешки перед ней раскладывает, она смеется -- а у меня точно рай в душе. Я из Одессы ей железную кроватку с матрасиком выписал... Что за радость была. Фейзулин, мерзавец,-- тоже ведь привязался к ребенку -- двенадцать верст с пароходной пристани эту кроватку с матрасиком на своих плечах ко мне на маяк пер... Олечка, говорю, вот тебе кроватка. Кто на ней бай-бай будет? А она говорит -- я. А потом ко мне на шею. Смеется, целует, и я смеюсь и ее целую, а у самого слезы с усов каплют.

-- Детское малодушие,-- глубокомысленно ответил почтмейстер.-- Позвольте вашу повесточку...

С тех пор Лука Евсеевич замкнулся в себе и беседовал только с Фейзулиным.

-- А что, брат, люди -- свиньи?

-- Так тошно, ваше благородье.

-- До нашей, брат, Олечки никому дела нет...

-- Так тошно...

-- Говорят: малодушие детское...

-- Тошно так.

-- А ты знаешь, что такое малодушке?

-- Ныкак нет.

-- Вот то-то и дело, дурак. Люди не понимают, а я понимаю, что она -- часть моей души. Если ее обидят -- я горло перерву.

-- А я кинджалом башка резать буду, живот резать буду... Дитя ны трогай...

Всякий день на этом беседа и вертелась. Один готов был горло перервать, а другой кинжалом живот резать. Но Оля подрастала, и папенька что-то такое понял. Думал, думал, ходил по комнатке взад и вперед две недели и кончил тем, что взял месячный отпуск и отвез Олю в пансион в Тифлис...

-- Нет, брат, нашей Олечки, нет голубочки, в пансион в Тифлисе отдал,-- объявил он Фейзулину по возвращении.-- Умная будет, ученая...

-- Хорошо,-- ответил Фейзулин,-- Дай, ваше блародь, руп целковый: за гору на духан пойду, пить буду, пьян буду, драться буду, морды бить буду. Зачем дите взял?.. Душа болно... Давай деньга скорей...

С этой поры началось одиночество. Фейзулин каждый день чистил кроватку, вытряхивал из матрасика пыль, сосредоточенно-скорбно смотрел на пустое местечко и уходил смотреть на море.

-- Чего смотришь? -- допрашивал его Лука Евсеевич.

-- Ничаво,-- обрывал татарин.-- Пиши мене письмо на Тифлис. Пиши: кушаю -- не могу, хожу -- не могу, фонарь зажигаю -- не хорошо. Весь душа мой там! Пиши, что мене скучно...

-- Хорошо, хорошо, напишу.

-- Врошь, не напышешь, ваш блародие. Сам знаю: тебе душа болит... Мене тоже душа болит.

Получение письма от Оли было событием.

-- Чытай, поджалуйста чытай,-- приставал Фейзулин.

Лука Евсеевич читал ему письмо, детское, нацарапанное каракульками: "Милый папочка, у нас чай подают в семь часов утра, завтрак в двенадцать, а к обеду мы ходим парочками. Я люблю Нину, и она меня любит, а Любку терпеть не могу, она такая скверная, и надзирательницу тоже не люблю".

-- Читай, ваш блародь, еще раз.

Лука Евсеевич читал еще раз.

-- А ну читай еще раз.

Письмо читалось еще раз.

-- Нина -- хороши, а Любка -- не хороши. Надзирательница -- тоже не хороши... Нет, ваш блародие, другой раз такой писмо мне не читай...

Прошло семь лет. Олечка вышла из пансиона. "Еду, еду к тебе, папа,-- писала она.-- Вышли лошадей на станцию. А что Фейзулка, жив? Я у тебя сама зажгу маяк... Папочка, целую, целую, целую. Я свободна... Кавказ, Кавказ!.."

Фейзулин после письма пришел в положительный экстаз: чистил, мыл, тер и два раза сбегал за восемнадцать верст на станцию. И нужно было видеть его лицо, когда он привез Олечку домой. Он нанял фаэтон и ехал рядом с нею. Лука Евсеевич выскочил навстречу. В глазах светилось торжество...

-- Нэт, нэт, ны надо, я буду платить за фаэтон... баришна здесь, ты здесь, я здесь, она мене в щеку целовала: "Хорош Фейзулка, толко дурак, а я тебе люблу..." Я тоже люблу, я свой жаловань не издержал, мене денга есть, я хочу лошади платит.

Лука Евсеевич не сопротивлялся. Ему было не до того. Оля так и повисла у него на шее.

Началось счастье бесконечное. Явилась новая душа.

-- Папочка, как у тебя здесь хорошо... Фейзулка, слышишь? Здесь у вас хорошо. Дай морду, дай свою татарскую морду -- я тебя поцелую... А тебя, папка, целовать не хочу...

-- Не надо, не надо, не целуй,-- блаженствовал Лука Евсеевич.-- Мое не уйдет...

-- А хочешь, папочка, я со скалы от счастья в море брошусь и утону... Фейзулка, ты шашлык делал? Ты? Вкусно, вкусно... Папочка, я выкину какое-нибудь антраша.

-- Выкидывай, голубчик, выкидывай...

-- Изволь... Папка, ведь ты отшельник, ты аскет, ты одинок, дай мне свои усы: я целовать их буду, я хочу, хочу, хочу... Ну не противься, только вытрись сначала, а то у тебя капуста висит...

Лука Евсеевич тщательно утирался, подставлял губы и расплывался от счастия.

-- Вот те, брат, и полировка,-- решил он ночью, стаскивая сапоги и подставляя панталоны Фейзулину.-- Оба мы с тобою перед нею -- дураки. Понял?..

-- Так тошно...

-- Глуп ты, братец, я тебе говорю, что у нас жизнь новая началась, веселье, счастье. Да не так тянешь: этак но швам лопнет.

-- Пускай лопныт,-- решил Фейзулин,-- это -- ничаво, когда баришна дома.

На его татарских скулах светилось довольство.

-- Гы, гы,-- захихикал он вдруг.

-- Чему смеешься, болван?

-- Гы, гы... Мине первого целовала, как мы фаэтон ехали...

-- Ступай к черту, а я спать буду.

Но оба не уснули, оба тайком шлялись всю ночь и прислушивались, крепко ли спит, хорошо ли спит. Раз даже чуть не столкнулись лбами.

-- Тебе чего?

-- Нычаво.

-- Ну и я "нычаво". Ступай спи.

Прошло два месяца хорошего и безмятежного счастья. Фейзулин так отличался котлетами, как никогда. Он в них вложил всю душу и все искусство. Но все-таки в воздухе повисла какая-то грустная струнка. Оля была мила, весела, но что-то глядело в ее глазках. Болтает, болтает и вдруг задумается и станет в упор глядеть в море. Глядит и молчит.

-- Оленька!

-- А?

-- Скучаешь?

-- Нет, папа, мне не скучно. Я смотрю на море и думаю, думаю... Там где-то за морем есть берег, на берегу живут люди, думают, чувствуют, страдают. Рядом с ними -- тоже люди. В Тифлисе тоже есть люди... Обмен мыслей...

-- Вот оно что,-- процедил сквозь зубы Лука Евсеевич и задумался.

С этого момента на его душу залегла печаль. Он стал нервен и раздражителен.

-- Фейзулин, братец ты мой, плохи дела. Ей скучно у нас. Да и в самом деле, что мы ей за партия? Ты, черт тебя дери, чуть ли не сороковой год здесь на маяке служишь, я тоже -- старая разбитая кляча. Не весело ей с нами. Старики мы с тобою, совсем ей не в масть.

-- Давай, ваш блародь, другой нога, сапог снимать буду. Зачем этот даешь: этот разутый. Другой давай. Ты ны думай, что у мине слеза идот, это пиль попал... Давай ногу...

Лука Евсеевич улегся. Ночью к нему пришел Фейзулин.

-- Ны плачь, паджалуйста, а то я сам плачать буду. Две старики, две дураки, зачем девка тут? Тифлыс надо отправить... Плачать ны нада.

-- Фейзулин, голубчик...

-- Много плачать -- много слезы, одын вода, девке не легче. Ты старый, я -- старый, она молодой -- молодой тоже хочет. Тыфлис нада, болше нычево ни нада.

После этого разговора у него точно что оторвалось в груди и упало. Наутро он спросил у дочери:

-- Олечка, скучаешь?

-- Что ты, папочка, мне весело, весело, весело...

Он поглядел ей в глаза и закручинился еще более.

-- Фейзулка,-- рявкнул он вдруг.

-- На что тебе, папа?

Лука Евсеевич замялся.

-- Вот что, братец,-- обратился он к Фейзулину,-- ты тово... понимаешь... на счет... ну, одним словом, этак... пошел к черту.

-- Папочка, милый, ты не в себе... Что с тобою?

-- А вот что, дочушка. Давай поговорим. Давай-ка сядем. Так-с. Тебе, голубчик, у нас скучно: все я да я, Фей-ъзулин да Фейзулин. Опротивели, я думаю...

-- Что ты, папа, я вас люблю обоих.

-- Погоди, не перебивай. Ты, брат, нам не пара. Мы отжили, а ты только начинаешь. Тянет тебя в свет?

-- Как сказать...

-- В жизнь, в общество, в залы, в любовь, наконец, тянет?

-- Пожалуй -- да.

-- Так и отлично. Это кстати. Будь добра, окажи дочернюю услугу старику-отцу: съезди в Тифлис. У меня там дело к твоей тетке, а моей сестрице... Погостишь там, а потом к нам.

-- Ты меня гонишь, папа!

-- Боже сохрани. С чего взяла? Прогуляешься. Маяк забудешь. Ветерком продует, а вспомнишь -- милости просим. Так свезешь письмо? А?

-- Ты думаешь, что я скучаю у тебя?

-- Да нет же, нет, не думаю. Съезди в Тифлис, отдай письмо тетке. За деньгами дело не станет: нам с Фейзулиным немного надо: щи да каша -- и объелся. А ты повеселишься. Нельзя же золотые дни губить... Езжай, голубчик.

-- Право, папа, как-то...

-- Ну что за глупости. Валяй, и кончено.

В это время задул норд-ост, и Лука Евсеевич вышел выплакать свое горе буре. Кому же, как не ей? Дочь уедет, и он -- один. А жизнь его разве не буря? Три года томления над угасающей женой; семь лет ждать дочери и потом, когда мелькнуло счастие, сознаться, что ей "не пара", не место ей на маяке. Тяжелое страдание. Он возроптал:

-- За что же, господи, за что же? Не надо, не надо, не надо... Нельзя томить чужую жизнь.

Через два дня Фейзулин сбегал за перевал, достал лошадей и отвез Олю на пароход. Воротился пасмурный и мрачный. Лука Евсеевич стоял у маяка и жадно вглядывался в дымок на горизонте. Он был чуть-чуть виден. То был пароход, и на этом пароходе уезжала Оля.

Лука Евсеевич не плакал. Он только чувствовал, что она покинула их навсегда. Рядом с ним стоял Фейзулин и тоже смотрел в море на дымок.

Лука Евсеевич вдруг обернулся к нему.

-- Фейзулин, а? Уехала?

-- Уехала, ваше б-родие.

-- И тебе жалко?

-- Жалко, ваше б-родие.

-- А вернется к нам сюда? Поддержит нас, стариков, скажет нам словцо перед смертью нашей? Или все это пропадет даром?

-- Не знаю, ваше б-родие.

-- Не знаю, брат, и я... Поди-ка достань водки.... с горя... Авось легче станет...