До деревни Горки было всего, я полагаю, версты три. Однако пешком идти я не рискнул. Весенняя грязь буквально доходила до колена.

Возле самой станции, у кооператива, стояла крестьянская подвода. Немолодой мужик в зимней шапке возился около лошади.

-- А что, дядя,-- спросил я,-- не подвезешь ли меня до Горок?

-- Подвезти можно, -- сказал мужик, -- только даром мне нет расчету

тебя подвозить. Рублишко надо мне с тебя взять, милый человек. Дюже дорога трудная.

Я сел в телегу, и мы тронулись.

Дорога, действительно, была аховая. Казалось, дорога была специально

устроена с тем тонким расчетом, чтобы вся весенняя дрянь со всех окрестных нолей стекала именно сюда. Жидкая грязь покрывала почти полное колесо.

-- Грязь-то какая,-- сказал я.

-- Воды, конечно, много,-- равнодушно ответил мужик.

Он сидел на передке, свесив вниз ноги, и непрестанно цокал на лошадь языком. Между прочим, цокал он языком абсолютно всю дорогу. И только когда переставал цокать хоть на минуту, лошадь поводила назад ушами и добродушно останавливалась.

Мы отъехали шагов сто, как вдруг позади нас, у кооператива, раздался истошный бабий крик.

И какая-то баба в сером платке, сильно размахивая руками и ругаясь на чем свет стоит, торопливо шла за телегой, с трудом передвигая ноги в жидкой грязи.

-- Ты что ж это, бродяга! -- кричала баба, доходя в некоторых словах до полного визгу.-- Ты кого же посадил-то, черт рваный? Обормот, горе твое луковое!

Мой мужик оглянулся назад и усмехнулся в бороденку.

-- Ах, паразит--баба,-- сказал он с улыбкой,-- кроет-то как?

-- А чего она? -- спросил я.

-- А пес ее знает,-- сказал мужик, сморкаясь.-- Не иначе как в телегу ладит. Неохота ей, должно статься, по грязи хлюпать.

-- Так пущай сядет,-- сказал я.

-- Троих не можно увезти,-- ответил мужик,-- дюже дорога трудная.

Баба, подобрав юбки до живота, нажимала все быстрее, однако по такой грязи догнать нас было трудновато.

-- А ты что, с ней уговорился, что ли?--спросил я.

-- Зачем уговорился? -- ответил мужик.-- Жена это мне. Что мне с ней

зря уговариваться?

-- Да что ты?! Жена? -- удивился я.-- Зачем же ты ее взял-то?

-- Да увязалась баба. Именинница она, видишь, у меня сегодня. За покупками мы выехали. В кооператив...

Мне, городскому человеку, ужасно как стало неловко ехать в телеге, тем более

что именинница крыла теперь все громче и громче и меня, и моих родных, и своего полупочтенного супруга.

Я подал мужику рубль, спрыгнул с телеги и сказал:

-- Пущай баба сядет. Я пройдусь.

Мужик взял рубль и, не снимая с головы шапки, засунул его куда-то под

волоса.

Однако свою именинницу он не стал ждать. Он снова зацокал языком и

двинул дальше.

Я мужественно шагал рядом, держась за телегу рукой, потом спросил:

-- Ну, что ж не сажаешь-то?

Мужик тяжело вздохнул:

-- Дорога дюже тяжелая. Не можно сажать сейчас... Да ничего ей, бабе-то.

Она у меня -- дьявол, двужильная.

Я снова на ходу влез в телегу и доехал до самой деревни, стараясь теперь не

глядеть ни на моего извозчика, ни на именинницу.

Мужик угрюмо молчал.

И, только когда мы подъехали к дому, мужик сказал:

-- Дорога дюже тяжелая, вот что я скажу. За такую дорогу трояк брать надо.

Пока я рассчитывался с извозчиком и расспрашивал, где бы мне найти

председателя, -- подошла именинница. Пот катил с нее градом. Она одернула свои юбки, не глядя на мужа, просто сказала:

-- Выгружать, что ли?

-- Конечно, выгружать,-- сказал мужик.-- Не до лету лежать товару.

Баба подошла к телеге и стала выгружать покупки, унося их в дом.