Как выехали из Харькова, так больше и не видели солнца. Чем ближе к югу, тем ненастнее и злее становилась погода, точно поезд не приближался к теплым местам, а упорно удалялся от них к северу; тем все безрадостнее становились степи и неприютнее мокрые, нахохлившиеся люди.

Зима сменилась мокрыми ветрами, а у Чонгара разыгрался степной буран, перешедший в горную метель на Чатырдаге и застонавший страшным штормом, от которого пожелтело море у тихой, точно обезлюдевшей Алушты.

Так, оглушенные штормом, забрызганные соленым морским туманом, растерянные, притихшие, прибыли они ночью на открытых грузовиках в деревню, где им отныне надлежало начать новую жизнь.

Уполномоченный райисполкома, накинув на голову мешок, сгорбясь, бегал от дома к дому и хрипло выкрикивал, будто каждый раз находил что-то удивительное:

-- Две коморы с кухней, веранда, кладовка -- рай для семьи! Кто там у вас, Штепенко?

И председатель колхоза, тоже, как все, растерянный, выкрикивал:

-- Костюк!

-- Здесь я, Микола Петрович.

-- Твой дом, влазь на доброе здравие.

Спотыкаясь, никак не приспособясь к земле, криво уходящей из-под ног и утыканной острыми камнями, Костюк наощупь вошел в дом, неся в руках портрет Сталина и рамку с фотографиями сыновей-фронтовиков.

-- В тебе жить, в тебе добро робить, ты -- нам, мы -- тебе, -- тихонько, чтобы не услышала сноха, прошептал он. -- Дай бог миру да счастья. Бабы, мойте полы!

Но черна, ветрена, пронзительно свежа ночь, и в доме с выбитыми стеклами нельзя было даже зажечь огня, не видно было, откуда принести воды, так что женщины наотрез отказались возиться с полами и, свалив в одну кучу все добро и притулив к нему сонных ребят, вышли на кривую улочку и долго-долго переговаривались с соседками, вздыхая и бранясь от всей души.

Не спалось и Костюку.

"Вот так Крым, -- с тоской думал он, лежа сначала на мешках с добром, рядом с внучатами, а потом тоже выйдя на улицу. -- Вот соблазнили, хрен им в пятку! Субтропики, бис их возьми!"

Он стоял, прислонясь к шершавой каменной стене своего нового дома, который, по уверению уполномоченного, был крыт цинковым железом и мог еще простоять добрых тридцать лет без ремонта, и боялся отойти в сторону, чтоб не заблудиться. Он даже не мог себе представить, как выглядит дом и где он собственно находится. Улицы были так узки, что, казалось, -- только низенькие каменные заборчики мешают домам сдвинуться вплотную, и дома стояли боком к улицам, а не лицом. И как тут, скажем, дрова подвезти? Непонятно. И совсем уже неясно, как же это по таким горам гонять на пастьбу свиней. Хотел было спросить сноху, да вовремя смолчал. Тут пошло бы! Соблазнил, мол, меня, старый чорт, своим Крымом, а теперь сам не знаешь, что к чему.

"Мабуть, ошибочку допустили, -- думалось ему. -- Поспешили, грец их не возьмет... Да все тот уполномоченный, сладкогласый чорт: "Природа, природа, тепло, як в парнике..." Вот оно и видать, якое тут у них тепло... "Фрухта цельный год, дождей нема, округ одно солнце..." Ах, язви ж тебя, подлеца, как уговорил!.. А обратно уж как-то не того, вроде как неудобно... На смех подымут..."

И как подумал он, что еще скажут, как отнесутся к переселению сыновья, сражавшиеся сейчас где-то далеко, у Балтийского моря, сердце его сжалось такой тоской, такой болью, что заскрипели зубы и остановилось на мгновение дыхание.

... Было заполночь, а деревня все еще гомозилась, устраивалась, скрипела дверьми, спотыкалась, падала, хохотала, теряла и находила добро свое, трещала сухими сучьями, привязывала собак у входов и гулко перекликалась, как на бивуаке. Собственно, это и был еще лагерь, а не деревня.

Когда старуха со снохой ушли спать, Костюк присел на камень у стены дома и стал дожидаться утра, чтобы первому увидеть здешнюю жизнь и определить, как тут сподручнее действовать.

Спать ему не хотелось, да и страшно было спать в чужом месте, толком не зная, какое оно. Надо было последить за природой и приглядеться к ней, и он ожидал рассвета, как хозяина, который выйдет и все ему объяснит.

Ночь менялась раза четыре. Ветер затих, и повалил дождь, шумный, сутолочный, бедственный, но и он прекратился быстро, будто весь вытек из небесных запруд, и на мгновение вылезла бледная, замученная луна, но и она скоро зябко закуталась в рванье облаков, и тогда началось что-то похожее на медленный теплый рассвет.

Постепенно горы отделились от облаков, небо отделилось от моря, и стало далеко видно. Костюк огляделся по сторонам: у каждого дома торчала человеческая фигура. Все мужчины встречали утро. И все молчали, будто не замечали друг друга, и каждый делал вид, что он один.

Серая полумгла быстро зарозовела. Предметы стали окрашиваться в яркие цвета. В ложбинках вспыхнули сады. Синим блеском ударило в глаза море. И горы раздвинулись, расправили свои плечи, и по их гребням побежали первые лучи солнца.

Было что-то несказанно прелестное в картине этого раннего утра. Страна показывала себя людям. И Костюк все увидел сразу и сразу все понял. Густые леса сбегали по склонам гор. Ниже, на теплых холмах, пестрели виноградники и табачные участки. В ложбинах и ущельицах прятались фруктовые сады. Еще ниже опять пестрели виноградники и сады. А совсем внизу, за порослями диких кустарников, ярко окрашенных сейчас, серел гравий у берега.

Тут было все: и широкий простор для глаза, если смотреть в море, которое синей степью уходило за горизонт до самой Туретчины, и уют, если поглядеть на леса и холмы с виноградниками, и высота, если глядеть на скалистые выси гор, -- тут было все как во сне.

Край этот он хорошо знал еще с детства, когда, бывало, мать, баюкая его, певала что-то грустное и нежное о крымских степях да о чумацкой доле, а он, мечтая о том, что открывала ему песня, зябко и жутко вздрагивал от страха перед теми бескрайными степными опасностями, избежать которых было не в его воле.

Потом, когда подрос, тоже немало слышал он о Крыме, но это были уже добрые слухи: о пшеницах, о подсолнухе, о садах. И казалось, что край этот далек и чуден, как хоромы царя, и даже странно, что в нем родится обыкновенная русская пшеница, а не какое-либо особое, царское зерно.

И вот он теперь сам стоит на горе перед морем и сядет перед ним пить чай, а потом будет обедать и вечерять, а потом спать ляжет, а оно, как стояло, так и будет все время стоять перед его простой и скромной жизнью.

Горы, которых он давно уже не видел, тоже были расставлены вокруг его дома как бы в украшение всей здешней жизни.

И было всего много: и моря, и гор, и лесов, и равнин, -- только людей было здесь маловато, и, видно, по ним соскучилась и истосковалась вся эта диковинная природа.

"Да тут и помирать, братцы мои, не захочешь", -- подумалось Костюку, и он впервые за долгие часы широко и спокойно вздохнул.

Пытливый хозяйственный ум его заработал с вдохновением и азартом, и он встал с камня и пошел вверх по улице, чтобы окинуть взглядом сразу всю деревню. Тут только он вспомнил про свой новый дом, оглянулся, не узнал его и даже испугался: где же это он? Но вот приметил он камень, на котором просидел всю ночь, и впервые внимательно всмотрелся в усадьбу.

Дом был маленький, но опрятный и крепкий. Стеклянная веранда выходила в крохотный дворик, крытый виноградной лозой. Море глядело снизу прямо во двор. Казалось, плюнь через ограду, попадешь в море. Несколько незнакомых деревьев с пахучей листвой торчало по краям дворика. Небольшой клочок огорода косо прилепился сбоку.

"Тесновато, да уж как-нибудь..."

И он стал подниматься вверх по узкой крутой улочке.

-- Ну, как, Костюк? -- окликнул его голос председателя. -- Как располагаешь? Житуха, а?..

Костюк, не оборачиваясь, но чувствуя, что председатель приближается к нему, провел рукой по лицу.

-- Что же, ответственную жизнь предоставили, -- сказал он довольно. -- Рай!..

-- А ты как думал? Да только до рая еще далековато. Рай, Костюк, сделать надо, рай сам в руки не дается...

-- А чего ж, и сделаем, -- спокойно, с достоинством ответил Костюк, -- раз мы есть сталинские уполномоченные и нам эта жизнь предоставлена... Чего ж не сделать... Вот, перво-наперво, ветряки надо поставить, -- сурово провозгласил он по праву старейшего, и председатель кивнул головой. -- Понял? Чтоб воду с колодцев качать. Второе, свинофермы наверх отправить, к лесу поближе, да к тому, шоб нам свинья не мешала...

-- Ну, ну, ну... Давай, давай...

-- Пчелу завести. Ты гляди, какой воздух духовитый, чистый мед. Пчелу, пчелу -- первым делом. Лодки завести для рыбы, -- продолжал он в радостном порыве освоения новой жизни, в азарте первого вживания в нее. -- Море ж стоит, само просит -- бери.

-- Это верно, рыбу возьмем. Ну, ну? -- поощрял его председатель.

-- А ту ущелью -- вон, по-над скалою -- всем колхозом завалить бы снизу, дамбу сделать, -- такой ставок будет... Там нехай гусятки роятся. Оттель и сады поливать. Понятно?.. Тут раз и плюнуть, на два каких-либо лета работы. Зато!.. Чуешь, председатель?

-- Да чую, милый, чего ж мне не чуять!.. Я ж сам с глазами... Ну, давай, давай!

Толпа стояла за Костюком, молча слушая его. Он был самый старый, самый из всех недовольный, брюзгливый, требовательный, но зато и самый опытный. Где только не побывал он за всю свою жизнь -- и на Кавказе, и на Дальнем Востоке, и в Туркестане, -- и отовсюду возвращался в родное село, нигде не найдя ничего, что было бы милее его сердцу. А теперь Костюк, видать по всему, не собирался назад. Нет, не собирался! Ужалила его здешняя красота и покорила навеки.

Сонно потягиваясь, женщины выходили из домов, оглядывая их осторожными взглядами и сравнивая с соседскими. Вышла и его сноха. Костюк, не взглянув на нее, продолжал шутейно, ободряюще:

-- И вино в здешних местах легкое, здоровое вино, и табак тоже легкий, а варенья, бабы, будете варить с кизила -- вон его на горах тучи, да с терну, да с того с ореху зеленого, как грузины варят, а то с персика, а водку гнать -- с косточков, добрая водка! И жить нам здесь до полного счастья.

Никто не прерывал старого Костюка...

Задумался и он.

Конечно, каждый понимал, что не с варенья придется начинать жизнь на этой трудной, каменистой земле, но уж так хотелось всем, чтобы было действительно хорошо, что слова Костюка о варенье встречены были веселыми улыбками, оценившими добрую его шутку. Повеселела и сноха Костюка, и красивое, но капризно-сварливое лицо ее приняло милостивое выражение.

"И трудно и невесело будет вначале здесь, на новом месте, -- думал Костюк, -- но душа человеческая любит, чтобы где-то впереди, за извилинами тяжелого пути, светило солнце".

И это дальнее солнце он видел, он почти чувствовал его легкую теплоту...

"А трудности... Да боже ж мой, когда их не было! А тут, смотрите, какая красуется жизнь, берите ее с любого края!.."

И Костюк снял с седых волос шапку, и все сняли вслед за ним:

-- Рай нам отвел ты, дорогой товарищ Сталин. Дай бог тебе здравия, а нам -- удачи!

И долго-долго молчал, точно ждал ответа.

А солнце, оседлав золотисто-зеленые горы, уже захлестывало мир. И стояла вокруг тихая красота, такая, какой еще не видели эти люди.

1945

Примечания

Рассвет. -- Рассказ впервые опубликован в газете "Красный Крым" 12 мая 1945 г., а затем в журнале "Огонек", No 40 за 1946 г. Рассказ представляет собой один из вариантов сцены приезда новоселов в Крым, вошедшей в роман "Счастье". Включался в разные сборники писателя, в том числе в "Избранное" (Гослитиздат, 1949), по тексту которого и печатается.