(Май 1925)

Главное место в последней (четвертой) книге "Красной Нови" занимает рассказ Толстого "Голубые города". Построен он затейливо: банальная любовная тема, разработанная на фоне "густого" советского провинциального быта, служит психологической мотивировкой преступления. Повествование от имени автора прерывается протоколами следствия и показаниями свидетелей. Таким образом, бытовая повесть -- в медлительном своем темпе -- усложняется приемами уголовного романа. Во вступлении загадочно говорится о "финале трагедии": на рассвете четвертого июля на площади Уездного города какой то безумец приколотил к телеграфному столбу кусок полотнища (три аршина на полтора). Только рассказ одного из свидетелей, Семенова, позволяет следствию разобраться в этом странном деле.

Далее идет биография преступника -- Буженинова, студента архитектурных курсов. Она вводится эффектной картиной: осенью 1919 года красноармейский обоз находит в степи раненого: он бредит в сыпняке. Штрихи из его прошлого: гражданская война, Украина, Дон, Туркестан, Перекоп: намеки на его идеологию: "Возврата нет, старое под откос"! После войны Буженинов снова работает на курсах и заболевает нервным переутомлением. Перед отъездом из Мочквы в деревню, на родину, он произносит утопический монолог "Через сто лет".

С "технологической" фантастикой А. Толстого мы уже знакомы по роману "Аэлита". Его воображению недостает силы и размаха. Изображение коммунистического рая 2024 года, жанр Уэллса, столь же беспомощно, как и описание Марса. Омоложенье с помощью обезьяньих желез, уступчатые в 12 этажей дома из голубоватого цемента, радиоконцерты, метро, аэропланы -- вот и все, если не считать электромагнитной спирали от северного к южному полюсу. "Горячечная" фантазия Буженинова, в общем, довольно сдержана. После утопии начинается бытовой роман. В деревне герой встречает воспитанницу своей матери, Надю (тип комсомолки), и влюбляется в нее. Он болен и тщедушен -- Надя не отвечает ему взаимностью. Буженинов чертит исступленно свои голубые города, а она тем временем погружается в провинциальную пошлость. Он хочет ее спасти тирадами о "грядущей красоте" -- она его не понимает и отдается румяному Сашке, сыну хлебного оптовика. Буженинов говорит и ведет себя, как. чистый чеховский герой. "Пошлость окружающей действительности" изображается тоже по-чеховски. Но здесь сквозь явную искусственность и тенденциозность -- все же по временам слышится характерный толстовский говорок. Новое мещанство показано остро: реалистическое дарование автора не стеснено ни "идеями", ни утопиями. Превосходно нарисован захолустный городок, крепка речь, удачны карикатуры. Буженинов, ослепленный страстью и ненавистью, убивает пошляка Утевкина, поджигает сено на городской площади и прибивает к столбу план голубого города. Техника рассказа резко меняется: Чехова сменяет Достоевский. Искусный допрос следователя и, особенно, полу бредовая исповедь преступника стилистически приближаются к "Братьям Карамазовым".

Ал. Толстой упорно ищет выхода из бытового жанра: его прельщает роман авантюрный, уголовный, фантастический; испытывая себя, он играет формами и приемами. Но только в бытописании его подлинное мастерство.

"История моей голубятни" И. Бабеля -- краткое начало автобиографической повести. Написано оно необыкновенно просто и непритязательно. Пожалуй, несколько серо. Медленный, суховатый рассказ о детстве бедного еврейского мальчика, сына одесского лавочника. Но описание вступительных экзаменов, на которых Бабель должен получить не менее пяти (процентная норма), беглые характеристики родителей, родственников и соседей, изображение еврейского погрома 1905 года -- все это остро запечатлевается в памяти. В стиле Бабеля полное отсутствие риторики и мелодраматизма. Он рассказывает о событиях -- страшных и кровавых -- с какой то детской ясностью. Непосредственное -- чистое -- впечатление тех далеких лет возникает всей свежести, как будто всего последующего еще и не был вовсе. В "Конармии" -- больше красок, динамики, внешнего блеска; в "Истории моей голубятни" больше спокойного умения.

Рассказ Леонида Завадовского "Корень" написан модным теперь фольклористическим стилем. "За деньги как нипочем! Нет, ни чижало... Эх, разлю-ю-безная моя. Ты чего, миляга, сумлеваешься. Ешшо есть. Время не омманешь. Супротив, к примеру-ыть" и т. д.

Мужичка Корня душат и режут: и все же, окровавленный, полуживой, он доводит своего "меринка" до дому. Лошадь он любит больше жены и детей, больше самого себя. Это очень трогательно.

Забавны сценки с натуры Пантелеймона Романова ("Рассказы"). В запертом товарном вагоне разговаривают красноармейцы. Смысл их речей таков: война -- это ничего, были бы только харчи хорошие.

"-- Против кого сражались?

-- Сражались-то? А бог ее знает, мало ли там, -- отвечал круглолицый. -- Иные по целому пуду сахара оттуда с собой привезли.

-- Командиры, значит, дельные были, воодушевлять умели?

-- Вот, братец ты мой, какие умные были, не просто... Как только сурьезное время подходит -- в наступление итить -- так сейчас двойную порцию. Сахару-то по куску дают, а тут по четыре".

В поэмах С. Есенина "Анна Снегина" -- тургеневский "усадебный" сюжет рассказан языком франтика-конторщика. Элегия воспоминаний, цветущей сирени и "разросшегося сада" уснащена заборными словечками. Еще нелепее и пошлее "Летающий пролетарий" В. Маяковского. Каждый стих лестничкой и что ни слово -- то эффект:

А ветер

с другого бока налез

направо

качнул огульно и чернью

взметнулась

на левом крыле фашистская загогулина.

Таких безнадежных загогулин Маяковский никогда еще не писал.

В отделе статей отметим опыт политической биографии Георгия Гапона, написанный Д. Сверчковым и путевые впечатления А. Р. Вильямса ("По глухим деревням Севера").

Примечания

Впервые: "Звено", No 141 от 12 октября 1925.