Вбегаем в станицу, узнать ничего не могу... Я в той станице когда-то бывал и знакомых имел, а сейчас бегу и ничего не узнаю. Хаты горят, машины немецкие горят, взрывается что-то. И ни единой души народу. Гляжу, наши хлопцы куда-то свернули в сторону, я за ними. Вижу -- пепелище, и стоит возле него хлопчик лет трех... от силы четырех, стоит и горбыльком пепел ворошит. А наши как подбежали, так и стоят, вкопанные, смотрят на него бессловесно.

   -- Ты чего? -- говорю, а у самого голоса нет.

   Черный он, грязный, видать несколько дней без питания, одни глаза на скулках торчат.

   А он мне:

   -- Это наша хата, -- и на пепел указывает, -- картошку шукаю.

   -- А где, -- говорю, -- батька?

   -- Не знаю, -- говорит.

   -- А мамка?

   -- Не знаю. Я в степу ховался.

   Стоит, смотрит на нас, как тот цветок сорванный. Ну, тут всех нас как кинжалом по сердцу -- схватились за сумки: хлеб, сухари, сахар вытаскивают, перед хлопчиком этим кладут, -- а сами плачут, будь ты проклят! И я то же самое. Ну, не удержишь, какое тут!

   Дал и я ему кусок сахару.

   -- На, -- говорю, -- соси да меня жди. Я знаю, где твоя мамка, доведу. Только, слышишь, сиди, никуда не бегай, ничего не пужайся.

   Он как кинется до меня, и сахар обронил, да своими худыми ручонками как обнимет мои ноги, и слеза у него покатилась с глаз -- да, знаете, хлопцы, такая, будто глаза вместе с ней выплеснул. Ох, спужался я тут за себя, ажник зубами скрипнул.

   -- Сиди, -- говорю, -- как сказал, -- и, значит, делаю нашим знак удалиться.

   -- Дядька, меня Вовкой звать! -- крикнул он.

   Ну, день был у нас беспокойный -- атака, другая, и все на маневре, и надо же такое дело: к вечеру мой взвод пускают в другом направлении... А о нем я все время думаю. У меня, знаете, ребятишек прибрал господь, не повезло, ну и потом война, туда-сюда... Вот, думаю, нашел я себе сынка. Он, знаете, складненький такой; правда, тонковат, да ведь мать, жинка моя, что на дрожжах выкормит. Вот, думаю, нашел себе сына, -- в бою сыскал, не где-нибудь. Серьезный казачишко вырастет! Вовка ты мой дорогой!.. А к вечеру взвод мой пускают в другом направлении. Вот, думаю, беда бедовая. Ну, ночью вырвусь. Вовка и ночью ждать будет. А ночь проходит, и к заре мы верстах в тридцати от той станицы. Сошел я, дорогие мои, с коня, присел у канавы, и хоть кубанку под глаза подставляй: слезой исхожу. Как вспомню: ворошит он прутиком пепел, так сердце в горошину. А дело не ждет. Выступать. Глянул я нечаянно на сапоги -- и в холодный пот: на голенищах след от его ручонки, что листик кленовый. Будто печать он на меня поставил, не забудь, мол, Вовку, а забудешь -- проклятье тебе выйдет...

   Глаза рассказчика из голубых стали тусклыми, оловянными, будто он внезапно ослеп.

   Слушатели вздохнули.

   -- Ну, теперь не пропадет твой сын, -- уверенно сказал один красноармеец.

   -- Да твоей вины тут и нет, -- успокоил другой. -- Ты, слушай, не бери это на себя. Ты не виноват.

   Отведя лицо в сторону, чтобы вернуть глазам их человеческий блеск, рассказчик тихо сказал:

   -- А он виноват?

1943