Степь ровная, без курганов и без ложбин, точно природный аэродром. Она второй год не засевалась и вся заросла золотистой сурепицей. Это очень красиво и очень невыгодно: трудно маскироваться. Пушечный выстрел взбивает впереди орудия огромный кусок золотого ковра. Впереди стреляющего орудия образуется как бы зеленая проталина, хорошо заметная сверху.

   Для артиллериста степь -- дурная огневая позиция. Хуже нет. Она дурна во всякое время года, в любое время суток. Представьте подводную лодку, потерявшую способность к погружению, и вы легко вообразите положение батареи тяжелых морских орудий в открытой кубанской степи, перед активным противником, который по нескольку раз в день фотографирует степь с неба. Гвардии капитан второго ранга Москвин должен был сражаться именно в такой степной обстановке.

   У многих поэтов можно найти сравнение степи с морем. По-видимому, сходство действительно есть. И, быть может, эта схожесть степи с морем подсказала гвардии капитану второго ранга Москвину единственно возможное поведение в степи. Как бы вел себя корабль перед лицом противника? Несомненно, он находился бы в непрерывном маневре, а не лежал в дрейфе и не становился на якорь.

   Стало быть, в беспрерывном маневре должны находиться и пушки в степи.

   Должны!

   Но одно дело корабль, железный дом, в котором все вместе и все движется трудами машины, и другое дело пушки, из которых каждая сама по себе, а при пушках -- боеприпасы, требующие, во-первых, укрытия в землю, а во-вторых, каждый раз специальной переброски.

   На корабле не нужно при каждом новом маневре устраивать каюты, переносить снаряды, менять место камбуза.

   Сходство моря со степью не облегчало дела Москвину, но у него не было никакого иного выхода, как только вообразить себя в море.

   И пушки его стали вести кочевой образ жизни. Они использовали временами даже такие условные маскировочные "приспособления", как тени облаков над степью, почти недвижно стоящие в знойные летние дни.

   Противник тщетно пытался накрыть Москвина, тот не давался.

   Пушки Москвина стали невидимыми. Их прозвали "колесами Москвина", ибо они вели себя с непринужденностью обычных колес, не обремененных никакой тяжестью.

   Уместен вопрос: а сражались ли они, эти пушки?

   Да. Бывали дни, когда на участке, занимаемом орудиями, разрывалось в течение получаса до двухсот тяжелых снарядов, но если в такие минуты пехота требовала дать залп, гвардейцы давали залп.

   Вот одно из сражений. Оно длилось шесть суток, и за эти сто сорок четыре часа гвардейцы Москвина отбили двадцать восемь контратак противника и уничтожили при этом двадцать три его танка.

   Убитые ждали конца сражения, чтобы быть погребенными; они лежали у своих орудий, и новые осколки ранили уже похолодевшие тела.

   Но когда затихло сражение и были вырыты могилы, от Москвина позвонили на командный пункт высшего командира:

   -- Гвардейцы просят разрешения дать салют в память погибших товарищей.

   С командного пункта ответили:

   -- Дать салют из орудий!

   Получив разрешение, гвардейцы-артиллеристы не торопились стрелять.

   Предав земле тела товарищей, они долго выбирали час салюта. Они дали такой салют, который стоил немцам до роты стрелков и трех танков.

   А потом -- маневр колесами, и пушки -- далеко, на новом месте.

   Семьдесят бомбардировщиков перепахали однажды участок степи, где только что стоял Москвин, так, как мог бы это сделать пахарь-слон, но "колеса Москвина" нисколько при этом не пострадали.

   Их уже не было на прежнем месте.

1943