Солнце опустилось за высокие тополи, и в то время, как горячие лучи его еще обдавали поверхность пруда и ту часть дома, которая была обращена к нему, на противоположной стороне, по широкому двору, ложились длинные тени, протягивались и захватывали все больше и больше пространства. Тень ползла по траве, приближаясь к конюшне, и взбиралась вверх по белому столбу гигантских шагов. На широком балконе, под ветвями двух густых цветущих лип, которые стояли по сторонам, как два чудовищных букета, был накрыт чайный стол, кипел самовар, и казалось, что и ему было прохладно после длинного дня удушливой, палящей жары.

-- Дети-и! -- кричал в саду женский голос,-- к чаю-ю!

Калитка садовой изгороди слабо стукнула, и на ступени балкона поднялась женщина лет за 50, в широкой ситцевой блузе, с головой, покрытой белым батистовым платком. Платочек она сейчас же сняла и стала махать им себе в лицо. Из боковой двери балкона, шлепая босыми ногами по некрашеным доскам, вышла девочка-подросток и принесла большой кувшин холодного молока.

-- Аль еще купаются? -- весело спросила она.-- Самовар бы не заглох.

-- Нет, теперь скоро,-- сказала барыня.-- Ничего не слыхать про Семена-то?

-- Ничего,-- сказала девочка,-- лежит.

-- Не приходил в себя?

-- А кто его знает! Молчит.

Девочка засмеялась.

-- А когда он говорил-то? От роду немой.

-- Петр при нем? -- спросила барыня. -- Он ему как? Сродни, что ли?

-- Какой сродни! Земляк, из одной деревни. Сидит. Ему туда и обедать носили.

-- Не говорил он: не нужно ли чего-нибудь? Семен глухонемой, а Петр его понимает. Он мычит как-то.

Девочка совсем весело рассмеялась.

-- Не мычит уж теперь! -- сказала она и ушла.

Барыня села на приступку балкона, закурила папиросу и стала глядеть перед собой. Отсюда она могла наблюдать, как к гумну, налево, медленно подползала вереница нагруженных хлебом телег. Золотистая солома блестела на солнце, а волы медленно, словно осторожно, ступали своими тяжелыми ногами, и головы их низко и покорно наклонялись над ярмом.

"Последний оборот,-- думала хозяйка,-- сейчас станут кончать".

Около риги показалась пестрая группа рабочих; группа стала расти и, наконец, медленно двинулась к усадьбе. Послышались голоса, смех, отрывки песен: рабочие закончили тяжелый денной труд и теперь шли через двор к землянке, где им готовили ужин.

"А Семен лежит! -- подумала хозяйка и ее лицо приняло озабоченное выражение.-- Возил вчера с поля хлеб, был здоров, а потом его принесли на руках и положили в сарае. Говорят, без шапки шел".

Она опять помахала в лицо платочком и пересела к чайному столу.

-- Эх, жизнь, жизнь! -- громко вздохнула она и тут же подумала о том, что у глухонемого Семена есть отец и что тот не иначе завтра должен прийти сюда же на работу.

-- Пустяки! понравится! -- успокаивая себя, решила она и стала заваривать чай.

Калитка сада стукнула, и во двор с громким криком выбежали четверо детей и бросились к гигантским шагам.

-- Не бери мою веревку! не бери мою веревку! -- кричала на бегу меньшая девочка, с трудом поспевая за старшими. Все разом схватили по лямке и с криком и хохотом побежали кругом столба. На балконе тоже стало шумно.

-- Мамочка, милая, чаю, чаю скорей! -- говорила молодая, полная женщина, присаживаясь к столу и подвигая к себе корзину с печеньем.

-- Зачем мне сахару? Вынь из стакана сахар,-- просил молодой человек в студенческом кителе, протягивая руку через стол и выбрасывая сахар на скатерть.

-- Мама, запрети Алеше переплывать пруд и сидеть в воде по целому часу. Он рискует жизнью и здоровьем,-- ворчливо говорил плотный мужчина лет 35-ти.

-- Осторожнее! осторожнее! -- крикнул он, обращаясь к детям.

-- Отчего ты не позовешь их пить чай? -- спросил он жену.

Молодая женщина стала звать детей, но те летали кругом столба и едва отвечали на зов.

-- Ну, бог с ними, пусть! -- сказала бабушка, любуясь их весельем и не спуская с них тревожных глаз.

-- 24 градуса в воде! -- объявил студент и тряхнул мокрыми волосами.

-- А ты озяб, потому что купаешься слишком долго. Это уже не польза, а вред,-- наставительно заметил ему зять и пожал плечами.-- Запрети ему, мама...

К балкону подошел мужик и остановился с шапкой в руках.

-- Ты, Петр? Что тебе? -- спросила барыня.

-- Насчет Семена я...-- откашливаясь в руку, начал мужик.

-- Ну, как он? что надо?

-- За священником бы послать.

На балконе вдруг стало тихо; все обернулись к Петру и молча глядели на него. Петр отвернул голову и глядел в землю.

-- Что так? Зачем это? -- спросила помещица, и лицо ее стало испуганным.

-- Плох,-- сказал Петр.

-- Послушай,-- заговорила старушка,-- я послала за доктором. Ты знаешь? Доктор приедет завтра, а может быть, нынче в ночь.

Мужик махнул рукой.

-- Священника бы ему,-- сказал он.

-- Но отчего ты думаешь, что он плох? -- спросил студент. -- Он не говорит, потому что нем. По-моему, он просто слаб... Бог его знает, что такое с ним было! Обмороки, может быть.

Петр молчал.

-- Пожалуй, если ты находишь...-- нерешительно начала помещица.

-- Ну, зачем это! -- быстро и тихо проговорил зять.

-- Отец его еще не приходил? -- спросила молодая женщина.

-- Нет, не бывал.

-- Боже мой! Какой это удар для него, если...

-- Послушай, Петр, ты его как-нибудь приготовь. Брякнет ему кто-нибудь, что сын умирает, а это может убить старика.

Петр не ответил. Он как будто не слыхал или не понял того, что ему говорили, и только серьезно, почти строго оглядел присутствующих. Лицо его было спокойно, и даже что-то торжественное сквозило в выражении его.

Старушка встала и накинула на голову платок.

-- Куда ты, мама? -- окликнули ее.

-- Пойду, посмотрю,-- сказала она.-- Наташа, налей сама кому надо.

В сарае было почти темно и пахло сыростью. Старушка остановилась у входа, огляделась и направилась к чему-то вытянувшемуся на старой кровати, с красной подушкой в изголовье.

-- Ну, что ты, Семен? -- громко спросила она и вдруг чуть-чуть вздрогнула и оглянулась, отыскивая глазами Петра.

-- Отчего он закрыт? -- спросила она, пересиливая свой испуг.

Петр подошел к больному и откинул с его лица развернутое полотенце.

-- От мух это я... Отбою нет,-- объяснил он. Больной не шевельнулся. Глаза его были закрыты, а лицо спокойно, как у спящего.

-- Семен! -- позвала барыня. И вспомнив, что он всегда был туг на ухо, она наклонилась и опять громко позвала:

-- Семен!

Он открыл глаза и взглянул на нее.

-- Что у тебя болит? голова у тебя болит? Болит? -- почти крикнула она и показала на лоб.

Он молчал и глядел на нее странным взглядом.

-- А здесь? -- продолжала она свой допрос и дотронулась рукой до его груди.

Он тяжело вздохнул и закрыл глаза.

-- Бог его знает! -- сказала барыня.-- Может быть, он и без сознания.

-- Он умирает! -- уверенно сказал Петр.

-- Ну, вот! Да с чего?

-- Значит...-- сказал Петр,-- значит бог его к себе призывает.

-- Но нельзя же умирать ни с того ни с сего, правда ли, что он работал без шапки? Может быть, от жары?

-- Так бы всем и умирать! -- сказал Петр и чуть-чуть усмехнулся: -- Не жилец он был на земле, вот оно... Блаженненький, значит, простой... простая душа. Он что ребенок малый. Таких бог к себе берет. А без воли его ни один волос...

-- Боже мой! Боже мой! -- вздохнула старушка и в тяжелом раздумье, молча смотрела на умирающего.

Со двора доносились хохот и крики детей, и вдруг почти у самого входа в сарай раздалась веселая плясовая песня. Пели бабы, проходя по двору и направляясь к землянке. Шли они медленно, очевидно оттого, что одна из них плясала впереди. Напев длился повторяемый без конца, и казалось, он врывался в сарай и наполнял его собой. Петр подошел к постели и опять накинул полотенце на лицо больного.

-- Священника бы как раз,-- тихо сказал он.

У входа мелькнула тень и вслед за ней показалась Наташа.

-- Мама! -- робко позвала она. Старушка оглянулась.

-- Я принесла чаю,-- сказала молодая женщина,-- может быть, он выпьет.

Она встала рядом с матерью и с удивлением глядела на полотенце.

-- Бог его знает! -- сказала старушка.-- Может быть, он и без сознания.

Она приподняла край полотенца и громко спросила:

-- Хочешь пить? пить хочешь?

Семен молчал, глаза его были закрыты, но по губам, как показалось ей, промелькнула тень улыбки. Она взяла ложечку чаю и влила ему в рот. Он проглотил. Она влила еще и еще. Наташа с ужасом и любопытством глядела ей через плечо.

-- Ну, что ж,-- сказала старушка,-- как богу угодно! -- и она перестала поить его чаем.

-- Это правильно,-- сказал Петр,-- все бог, все он, наш отец. Он знает, что творит.-- В голосе мужика слышалась радость.

Они еще постояли втроем, поглядели, потом старушка глубоко вздохнула и направилась к выходу. Наташа пошла за ней.

На дворе тени вытянулись и убежали далеко за конюшню. Начинало свежеть, но солнце еще не совсем зашло и на гумне солома блестела как золотая. Воздух был прозрачен и чист, даль уходила глубже, и было необъяснимое удовольствие глядеть на поля, на зелень, на небо, как будто взгляд отдыхал на них и нежился в их мягких вечерних тонах.

Бабы все еще шли через двор, и можно было видеть, как одна из них, впереди всех, вертелась и подпрыгивала под бесконечный напев плясовой. У столба дети продолжали свою шумную беготню. Они махали ногами, взлетали и на лету кувыркались в воздухе.

-- Ну, что? Ну, как? -- спрашивали на балконе, когда обе женщины поднимались по ступеням.

-- Бог его знает! -- сказала старушка.

-- По-моему, он в сознании,-- сказала Наташа.-- Когда мама предложила ему чаю, мне показалось, что он улыбнулся.

-- Скажи, милая, чтобы ехали за попом,-- распорядилась помещица.

-- Ну, к чему это? -- горячо возразил зять.-- Не лучше ли послать за доктором еще раз. Подтвердить, чтобы ехал непременно, хотя бы ночью.

-- Да, вот Петр,-- оправдываясь начала старушка.-- По-нашему, нужен доктор, а по их мнению, полезнее священник.

-- Как странно,-- заметила Наташа,-- народ, собственно, любит лечиться и, если есть возможность, то идет к доктору из-за пустяка; в серьезных же случаях охотнее обращаются к знахарям или зовут священника. Вера в науку слаба, а сильна какая-то другая, слепая вера.

-- Сильны предрассудки! -- убежденно сказал муж.

-- Нет, есть что-то другое, более глубокое,-- задумчиво возразила Наташа.-- Любовь к непостижимому, к сверхъестественному. Наш брат выше всего ценит свой разум, мечтает объять им вселенную,-- народ любит сознание личного ничтожества и гордится той силой, которая делает из него слепое и послушное орудие. Мне кажется, -- добавила она,-- что, в то время как мы глядим себе под ноги, он смотрит в даль и видит конечное.

-- В то время, как мы идем к свету, он топчется в своей темноте! -- раздраженно подхватил муж.-- Человек только тогда становится человеком, когда начинает понимать свою силу.

-- Может быть! -- задумчиво продолжала Наташа,-- но, заметь, что мы с нашим сознанием силы, с нашим непомерно развитым самолюбием, довольствуемся меньшим: мы верим в возможное, он -- в чудесное; мы идем к горизонтам, которые нам открывает наш разум, он стремится к беспредельному. Наш дух слабее их духа.

-- Мы еще не можем предвидеть, чем будет в будущем человек. Его интеллектуальный рост еще ничем не ограничен.

-- А где цель? -- тихо спросила Наташа и прибавила чуть слышно:-- Где счастье?

Дети устали бегать и поднялись на балкон пить молоко. Они шалили, толкали друг друга под локти, обливали скатерть и хохотали до слез. Отец прикрикивал на них, а бабушка мягко, но упорно брала их под свою защиту.

-- Они нечаянно, они не шалят,-- говорила она наперекор очевидности.

У землянки одна артель рабочих кончила свой ужин и теперь шла назад, поперек двора, к большому сараю. Опять слышались пение, смех и впереди идущих прыгала и кружилась баба с красным платком в руке. Навстречу им с громким хрюканьем бежали десятка два свиней, и их уши болтались на бегу, как тряпки. Встретившись с толпой, они сразу остановились и затем пустились по двору врассыпную.

-- Митюшка! -- крикнула помещица, прикладывая ко рту руки, сложенные воронкой, -- чего свиней-то распустил?

Митюшка прибежал с длинным кнутом и стал бегать по двору, загоняя свиней в хлев.

-- Поросенка забыл, поросенка! -- кричали ему с балкона. Он оглянулся, увидал поросенка и присел в траву, протягивая голову вперед.

-- Пеструшка! -- ласково позвал он, -- Пеструшечка, поцелуемся!

Поросенок подбежал и ткнулся пятаком в его лицо. Дети громко расхохотались.

-- Как это ты его приучил? -- закричал старший мальчик. Митюшка уже бежал за поросенком к хлеву.

-- Хлебом я его... изо рта кормлю,-- ответил он на бегу.

-- Петр идет! -- озабоченно заключила Наташа.-- Уж не хуже ли?

-- Дети! тише! не слыхать ничего! -- крикнула бабушка. -- Ты чего, Петр?

-- Огарочка не найдется ли? -- попросил Петр.-- Темно в сарае. Со светом все лучше, веселее.

-- Конечно, конечно,-- торопливо сказала старушка.-- Дети, спросите свечку у Анисьи.

-- Огарочек бы... Зачем свечку! -- протестовал Петр.

-- Ты и ночь не спал? -- спросила Наташа. -- Кого бы посадить вместо тебя?

-- А я-то что ж? -- сказал Петр.-- Умрет, тогда высплюсь.

-- Ты бы попросил, чтобы рабочие не пели. Может быть, ему беспокойно? -- предложил студент.

-- Зачем! -- сказал Петр.-- Он и здоров был, не слыхал ничего. Хоронить-то теперь неспособно: 10 верст везти, а лошади нужны в работу.

-- А сколько ему лет? -- спросил кто-то.

-- А кто его знает! лет 20 есть. Я его сызмальства знаю: всегда простой был. Обижали его, а он что малый ребенок... Не жилец был.

Принесли свечу и Петр ушел.

-- Что такое? что случилось? -- спрашивали дети.

-- Человек тут один умирает.

-- Где умирает? отчего?

-- В сарае. От жары, должно быть. Вот вы все без шапки бегаете!

-- И он тоже без шапки? оттого?

-- Да, от солнечного удара.

Дети на минуту затихли, потом вдруг сразу встрепенулись и побежали к столбу.

-- Не бери мою веревку! не бери мою веревку! -- на всякий случай кричала меньшая девочка.

Взрослые расположились на ступенях балкона.

-- Убирать можно? -- спросила девочка-подросток, шлепая своими босыми ногами.

-- Можно. А ты боишься мертвых, Феня?

-- Страсть! -- ответила девочка и засмеялась.

-- Чего же боишься-то? живой человек может какое ни на есть зло сделать, а мертвый что?

Девочка фыркнула и утащила самовар.

-- И здесь вера в таинственное, -- сказала Наташа.

Все молчали и чувствовали себя подавленными.

-- Ощущаешь какую-то ответственность,-- сказала старушка, -- точно виновата в чем-то, а в чем моя вина?

-- Вина, может быть, в том,-- сказала Наташа, -- что себя и своих детей мы бережем больше, чем надо.

-- Ну, что, вздор! -- крикнул ее муж. -- Мы бережем, потому что имеем понятие о гигиене. Мы не невежды. Но ми любим обвинять себя, любим эти широкие вины, в которых нет определенного. Это своего рода кокетство, эта наша виноватость перед народом. Ах, дескать, простите! мы умнее вас.

Солнце давно село, и на небе загорелись первые бледные звезды. Даль долго светилась и наконец погасла. Вторая и третья артель рабочих прошли от землянки к сараю, и теперь там стало людно и шумно. Слышались шутки, смех и какие-то два несложных, доморощенных инструмента резко и фальшиво высвистывали тот же бесконечный напев плясовой.

В смежном сарае, наискось от раскрытой двери, светился огонек. Это горела свеча у постели Семена.

-- Ах, дети мои, дети мои! -- с глубоким вздохом сказала старушка, -- говорят, что когда долго живешь, то привыкаешь к горю. А вот я боюсь его все больше и больше; боюсь уже не за себя, а за вас, за внуков, и жизнь мне кажется страшной. Смотрю на своих крошек и думаю о том, как много тяжелого, горького придется им испытать.

-- А они, в свой черед, будут бояться за своих детей и внуков,-- сказал кто-то.-- И так до бесконечности...

-- А говорят,-- горячо заметила Наташа, -- говорят, наша сила в науке. Разве она успокоит наш страх жизни? Разве она докажет нам, что наши дети будут счастливее нас?

-- Наука! -- продолжала Наташа.-- Но что мне в том, что два человека на двух концах земли могут переговариваться друг с другом, как соседи, потому что их соединяет проволока и еще какие-то эфирные волны! Я знаю, что, когда человек страдает, другой, рядом стоящий, не может уделить ему даже от избытка своего счастья, потому что их не соединяет ничего. Отчего мама и мы все не сумели отстранить удара от старика, который придет завтра и не застанет своего сына? Отчего мы не сумеем утешить его и только спрячемся от его горя?

Никто не ответил ей. Дети пришли и сели на ступени.

-- Спать вам пора! -- сказала бабушка, ласково гладя их по головкам.

К балкону, сбоку, подошел Петр. Его заметили только тогда, когда он был уже совсем близко.

-- Петр! Что ты? Что такое? -- разом спросили все. Петр поднял лицо и взглянул на звезды.

-- Отошел наш Семен! -- сказал он и широко перекрестился.

Кто-то ахнул и сейчас же замолк.

-- Что такое, бабуся, "отошел"? -- спросила меньшая девочка и положила свои ладошки на щеки старушки.

Петр не уходил и стоял, опираясь рукой о балкон. А печальная весть бежала по двору, и было похоже на то, что из ворот сарая, от одинокого огонька расползлась по широкому темному двору неожиданная, зловещая и всегда величественная тайна. Нелепые звуки доморощенных инструментов оборвались и замерли. Но в то время, как люди затихли, не зная, что сказать, звезды, казалось, блестели еще ярче, потому что для них на земле не могло существовать ни тайн, ни горестей, ни радостей. С той высоты, на которой горели они, земная жизнь не могла представляться ни важной, ни интересной.

1898