Мелкая сетка дождя в быстро сгущающихся сумерках.

В комнатах уже зажгли лампы, а в окна еще ползет голубоватый дневной свет, и еще ясно видно, как качаются от ветра деревья сада, как летят под облаками грачи; видно, как разбегаются по песчаной площадке цветника дождевые ручейки, огибая пестрые клумбы, среди которых теперь выделяются только белые цветы. Но быстро сгущаются сумерки.

Вот уже не видно ни клумб, ни ручейков, и только на фоне неба еще ясны зубчатые очертания верхушек деревьев. Из боковой аллеи выбегает, точно спасаясь от погони, женская фигура и быстро поднимается на балкон. Дверь не заперта. В столовой горит висячая лампа, накрыт стол для чая, и, занимая всю узкую сторону стола, стоит большое кресло на колесах. В кресле сидит старуха с белыми волосами, с красивым, свежим лицом. Около нее играют дети, и тут же, у стола, друг против друга, сидят две няни: одна -- полная, с смуглым, красивым, всегда улыбающимся лицом, похожим на икону, вся в темном и в черном платочке на голове; другая -- худенькая, старенькая, с вылинявшими, потухшими глазами, с ввалившимся ртом, который она всегда закрывает костлявой рукой со скрюченными пальцами. На ней большой белый фартук и белый чепец с оборкой. Первую зовут Аграфеной, и она ходит за старой больной барыней, вторую зовут Агафьевной, и она нянчит детей. Обе няньки не любят друг друга и не ладят между собой. Аграфена умна, хитра и за словом в карман не полезет, а Агафьевна бестолкова, обидчива и плаксива, любит поворчать, а когда уж очень рассердится, то окончательно теряет способность выражать свою мысль словами, а только отплевывается и повторяет никому непонятное ругательство:

-- Анчутка беспятый! Прости, Господи!

-- Это -- тетя Варя, -- говорит маленький Коля, когда на балконе слышатся шаги.

Аграфена поворачивает к двери свое улыбающееся лицо, а Агафьевна крестится: она испугалась.

-- Совесть у тебя не чиста, всего боишься, -- говорит ей Аграфена.

-- Какая такая совесть? -- обижается старуха. -- Что я воровала, что ли? Откуда у меня совесть?

Стеклянная дверь звенит, и входит тетя Варя. Она тоненькая, стройная; у нее круглое милое лицо с большими глазами и всегда растрепанные светлые волосы.

-- Что? Как? -- спрашивает она.

-- Да вот в карты с барыней моей играем, -- отвечает Аграфена.

Голова с белыми волосами повертывается, милая ласковая улыбка озаряет старческое лицо, а еще красивые белые руки крепко прижимают к груди карты.

-- Я выиграю, Варя, я выиграю, -- радостно говорит больная.

-- Конечно, мама. Наверное.

-- Да, наверное! Видишь, у меня как много, а у нее нет ничего. Ходи, Груша!

Аграфена, смеясь, берет верхнюю карту и открывает ее. Это король.

Больная вдруг перестает радоваться, пристально глядит на короля, и в глазах ее тревога и страданье.

-- Грушенька, -- молящим голосом говорит она, -- ты не смотри, а я тебе скажу, какая у меня карта. Я тебе правду скажу.

На глазах ее слезы, руки дрожат.

-- Да не гляжу, не гляжу, -- говорит Аграфена и закрывает глаза рукой. -- А думается мне так, что туз.

Барыня открывает десятку, обводит всех умоляющими глазами и быстро, жадно хватает со стола короля.

-- Туз, что ли? -- спрашивает Аграфена.

-- Туз! Туз! -- притворяясь страшно обрадованной, кричит больная.

Но вдруг бросает все свои карты на стол, протягивает руки Варе и плачет.

-- У-у! Анчутка! -- сердится на Аграфену Агафьевна. -- Тебе бы только раздразнить... Вот уж у тебя совесть, так совесть...

Варя подошла к матери, гладит ее рукой по волосам и целует ее руку.

-- Не плачь, мама, не надо.

-- Я Петруше, -- говорит больная. -- У меня сын был, Петруша... Он умер.

-- Это ничего, мама.

-- Как ничего? Тебе хорошо говорить! Он бы мне папиросу дал.

-- И я дам, -- ласково говорит Варя.

-- Дашь?

Залитое слезами лицо проясняется, глаза вспыхивают от радости и благодарности:

-- Ты хорошая дочь! Ты добрая дочь!

Аграфена передает Варе за спинкой кресла портсигар и спички, которые всегда лежат у нее в кармане, и Варя закуривает и дает папиросу матери. Все молчат и смотрят, как больная курит. После двух-трех затяжек она откидывает голову на подушку, рука с папиросой падает на колени, а глаза утомленно и блаженно закрываются.

-- Ну, довольно, -- говорит Варя и берет из ослабевших пальцев окурок.

-- Поспит теперь, -- говорит Аграфена.

Варя с минуту глядит на играющих детей, щекочет Колину шейку и уходит.

В уютной угловой комнате, у круглого стола, на котором горит большая лампа под светлым шелковым абажуром, сидит молодая женщина и вышивает. Она низко пригнулась над своей работой и от усердия хмурит тонкие темные брови. Рука у нее узкая, длинная, и на пальцах блестят кольца.

-- Летучая мышь пришла! -- говорит насмешливый голос из темного угла комнаты, где стоит диван.

-- Неужели ты гуляла? -- удивленно спрашивает молодая женщина, поднимая голову от работы.

Варя не отвечает. Она подходит к круглому столу, перебирает книги и газеты, сдвинутые в одну сторону, и что-то ищет.

-- Ведь, правда, летучая мышь, -- продолжает голос с дивана. -- Днем она забьется у себя в норе, но как только сумерки, она бегает по усадьбе, кружит по дорогам и аллеям. Зачем ты так бегаешь?

-- Ну, Клавдия! Ну, брось!

-- Оставь меня, Соня! Что хочу, то и говорю. Не шурши газетами! -- раздраженно кричит на Варю Клавдия с дивана.

Но Варя уж не шуршит: она сидит и читает.

-- Да... -- продолжает Соня начатый, но прерванный Вариным приходом разговор. -- Да, я, конечно, понимаю, что тебе здесь отдых. Но я хочу только сказать, что если бы у меня был такой муж, от которого я должна была бы уезжать отдыхать, то это значит, что я была бы несчастна. И я уверена, что ты несчастна, и не понимаю, зачем ты это скрываешь.

-- Ничего я не скрываю! -- сердито говорит Клавдия. -- С чего ты взяла? У тебя какое-то непонятное желание обвинить в чем-то моего мужа. А я тебе говорю, что обвинять его не в чем. Муж, как и все другие, не хуже, но и не лучше. Если бы это был не он, а всякий другой на его месте, все равно, было бы то же. Женская жизнь унизительна, противна и несчастна сама по себе. Я это чувствую всегда, но временами это чувство усиливается и возбуждает во мне возмущение и злобу. Но ты этого не можешь понять!

-- Не могу! -- отвечает Соня, пожимает плечами и медленно тянет иголку с шелковинкой. -- Женская жизнь? Но почему же я счастлива? У меня тоже женская жизнь, но я гляжу на вещи проще: если бы я возмущалась и злилась, я сейчас же обвинила бы за это мужа и, конечно, была бы права. А ты ищешь каких-то отвлеченных причин. Это не просто -- и поэтому не верно.

-- Ну, брось! Ну, оставь! -- раздражительно говорит Клавдия. -- Ну. я не хочу больше об этом говорить.

Но ее голос сейчас же опять раздается из темного угла, где стоит диван:

-- Ты! Ты говоришь про себя... А вот если бы у тебя не было средств, да Бог наградил бы тебя такой оравой, как моя, ты не ездила бы за границу заказывать себе парики и наряды и не сидела бы целыми днями за какими-то вышивками. Ты! Разве ты женщина? У тебя был ребенок, а ты не любила его.

-- Я? -- вскрикивает Соня, и ее руки с работой опускаются на колени, а лицо становится растерянным и испуганным.

Варя уже не читает. Она с любопытством смотрит на Соню.

-- Нет, это неправда, -- дрожащим голосом говорит Соня. -- Я любила мужа больше ребенка. Да! И это так должно быть... Ты больше любишь детей, а это неестественно...

Клавдия встает с дивана и лениво идет к столу. Она некрасива, неряшливо одета и непричесана, а ее бледное лицо подергивается злобной усмешкой. Она останавливается и потягивается.

-- Ах, тоска! -- говорит она. -- Боже, какая тоска! Страшно делается от тоски в этом проклятом доме. И еще эта Соня, которая носится с своим счастьем. В нашей семье -- счастье! Значит, я права, что ты была рада, когда умер твой ребенок.

-- Отчего не может быть счастья? -- испуганно спрашивает Соня. -- Ты думаешь, не может быть? Отчего? Что-нибудь должно случиться, да?

Клавдия смеется:

-- Чего ты боишься, если тебя не могла испугать смерть твоего ребенка? Ты веселилась, когда он умирал. Мать!

-- Я веселилась, -- растерянно повторяет Соня и дрожит. -- Но я его любила. Зачем ты всегда об этом?.. Ты не веришь, а я очень хочу, чтобы у меня еще были дети. Я очень хочу!

-- Ты?

-- Да. Мне кажется, что тогда вернется ко мне мой сыночек.

-- Ах, какая тоска! -- повторяет Клавдия и опять потягивается. -- Поздно. Пора укладывать детей. Пойду.

Она идет к двери, но на пороге останавливается и говорит:

-- А зачем все это? Когда я думаю, что дети, это -- будущие взрослые люди, похожие на нас, поставленные в те же условия, если не хуже, окруженные той же средой, подверженные тем же болезням, печалям и неудачам. Когда мне ясно представляется эта непрерывная нить, связывающая поколения одно за другим, из глубины прошлого в даль будущего, у меня в груди что-то стынет от ужаса. Мы не родимся, мы возвращаемся. А зачем? Какой ужас!

-- Клавдия -- как старая шарманка, -- говорит Варя. -- Все та же песня, все та же, без конца!

Клавдия недружелюбно оглядывается на нее и смеется.

-- Когда тебя посадят в тюрьму, это будет ново! -- говорит она. -- Еще бы! Ведь ты будешь первая и последняя. От тебя ждет своего спасения вся Россия. Когда всем станут известны твои мысли и твои чувства -- все поймут, как они были глупы раньше. Жалко только, что и твои мысли и твои чувства не твои, а какого-то медика первого курса, -- да и не его, а только слыхал он о них, да не дослушал. Вот это все действительно ново! И любовь твоя глупая, о которой ты мечтаешь, бегая по ночам.

Варя встает и с газетой в руке идет к двери, где стоит Клавдия. Она останавливается перед нею и глядит ей прямо в лицо.

-- Ах, как страшно! -- насмешливо говорит Клавдия.

-- Нет, я не испугать тебя хочу, а пристыдить.

-- Вот как!

-- Да. Вот как. Клавдия, нам всем здесь слишком страшно и трудно жить, чтобы еще стараться наносить друг другу удары и обиды. Любовь ли моя... свои ли, или чужие мысли и чувства... но я... я могу еще жить. И я буду! И я не спрашиваю: зачем мы? зачем жизнь? Я не застрелюсь, как отец, как Петруша... -- Клавдия медленно опускает голову. -- Да, я могу жить и хочу; и если я обязана этим моим мыслям и чувствам, то, значит, в них есть смысл и цель. Ты преследуешь меня своей злобой. За что? Тебе завидно? Тебе кажется, может быть, что моя жизнь здесь слишком счастлива? Круглый год в этом пустом, страшном доме, где столько ужасных воспоминаний... Вдвоем с больной матерью... А все-таки я жить могу и хочу.

Клавдия глядит на нее исподлобья, и в глазах ее ненависть и насмешка.

-- Нет! -- кричит она, -- нет! Не спасешь ни себя ни других! Не беспокойся! Не обманешь! Не выкрутишься!

-- Кого я не обману? -- кричит Варя и комкает газету.

Но Клавдия хохочет и быстро скрывается.

Варя опять подходит к столу и, взволнованная, тяжело дыша, опускается на стул.

Соня, вся насторожившаяся, глядит на нее с жадным любопытством и улыбается.

-- Варя! -- тихо зовет она. -- Это правда? Ты любишь его, этого студента?

Сестра молчит.

-- Ты любишь? А вообрази, мне это и в голову не приходило!

Она долго пристально глядит на девушку, и улыбка ее расширяется, освещает все лицо лаской и радостью.

-- Ну, вот, ты и увидишь, -- уверенно говорит она, -- что ты тоже будешь любить мужа больше детей. Непременно! Клавдия этого не понимает, потому что, по-моему, просто не любит мужа и никогда в него влюблена не была. А вот ты и увидишь и поймешь.

-- Я никогда замуж не выйду! -- сухо говорит Варя.

-- Не выйдешь? А как же?

В дверях стоит Аграфена и, по обыкновению, улыбается:

-- Барышня, -- чай заваривать.

Варя встает.

-- А вот так же! -- отвечает она сестре. -- Иду, Груша. Мама проснулась?

Аграфена медленно идет, точно подкрадывается к Соне, и, нагибаясь, разглядывает ее работу.

-- Уж и красиво! -- говорит она. -- До чего додумаются! На балу танцевать будете в этом платье?

Соня довольна.

-- Целый год вышиваю, а раз надену, -- говорит она.

-- Чего -- раз! Больше, небось, -- не соглашается Аграфена. -- Рукодельница! А барыня моя поспала-поспала -- да и проснулась. Сидит теперь веселая, нитки я ей дала мотать. Тоже, бывало, танцы всякие танцевала, с кавалерами обращение имела... Эх, жизнь наша!.. Чай пожалуйте заваривать.

Варя сидит в своей комнате и пишет письмо. В доме везде уже давно темно и тихо, а на дворе идет дождь, и из водосточной трубы под окном с шумом льется вода. На соседний балкон забрался щенок, чешется и тихо визжит. Задней лапой он часто и дробно стучит об пол балкона, и Варя уже несколько раз отрывалась от письма и прислушивалась: не стучатся ли в дверь? не приехали ли кто-нибудь? не принесли ли телеграмму?

Лампы на своем столе она не зажгла. Горит только одна свеча, и в комнате полумрак; белеется оправленная постель, грудой лежат на полке книги, через спинку кресла висит брошенное платье.

Варя пишет, согнувшись, низко наклонив голову:

"... Да, я знаю, что это мой человеческий долг, что сил мало, что дело ждет, и что нужны люди и люди; а я сижу и ничего не делаю, а время идет и идет. Я все это знаю. Но ведь и вы знаете мою жизнь! Как мне быть? Могу ли я оставить мою больную мать? На кого? Она больная, ненормальная, но она любит меня, зовет, я одна умею утешить ее и успокоить. Поймите! Вы пишете, что у всякого человека есть что-нибудь личное, что держит его, что это не оправдание и не причина. Но разве я хочу оправдываться? Разве я сама не рвусь, не страдаю, не изнемогаю? Время идет, идет!..

Скажите: могу ли я хотеть ее смерти? Когда мне кажется, что это так... тогда я бегаю по аллеям темного сада, и отчаяние впивается в мою душу... Когда я чувствую, что не могу больше выносить своей жизни, не могу больше оставаться здесь, не могу больше не видеть вас, не быть с вами, -- тогда я бегу к ней, становлюсь перед нею на колени и гляжу в ее лицо.

Знаете ли вы, что ее душа спит, а не умерла?

Я чувствую это. Один раз я разрыдалась, лежа головой на ее коленях. И ее прежний голос -- о, я клянусь вам! -- ее прежний голос сказал мне с глубиной и значительностью, от которых я замерла: "Моя дочь, прости нас!"

Когда я подняла на нее испуганные, почти ослепшие от потрясения, глаза, я увидела ее теперешнее, неосмысленное, недуховное лицо, и она уже не знала, что сказала. Но пусть вы сочтете меня за сумасшедшую, -- я верю, что ее душа жива и только не доходит до ее сознания, но может быть момент... момент страшного озарения, и она почувствует и поймет... Я верю! Это будет тогда, когда я оставлю ее.

Где же мой долг? Где моя жизнь? На чей зов мне идти? Куда мне бежать от боли? В каком счастье мне оправдываться? Откуда взять силы, чтобы не любить ни ее ни вас, чтобы снести ваши упреки, ваше осуждение мне, -- мне, которая для вас одного?.."

Варя уронила голову на бумагу, перо вывалилось из ее рук.

В дверь тихо стучат, на она не слышит.

Входит Соня со свечой в руке и долго стоит и смотрит.

-- Не испугайся, Варя. Это я. Ты заснула?

Варя вздрагивает и поднимает голову.

-- Что-нибудь с мамой? -- быстро спрашивает она и закрывает письмо книгой.

Соня ставит свечу на стол, берет с постели одеяло, закутывается в него и садится на кровать.

-- Мама, кажется, спит. Не знаю. Я не была у нее.

-- Что же ты?.. Тебе холодно?

Соня дрожит и оглядывается:

-- Кто-то плачет.

-- Это -- щеночек на балконе. Успокойся, Соня. Чего ты испугалась?

-- В этом проклятом доме... -- сквозь зубы говорит Соня и умолкает.

Варя встает и насильно, заботливо укладывает сестру и накрывает ее потеплей.

-- Нет, я пришла поговорить о Клавдии, -- защищается Соня. -- Я ничего... Ты знаешь, я думаю, что я из всех нас самая здоровая, самая спокойная. Это потому, что я счастлива. Варя. Да, я очень счастлива! А Клавдия несчастна. Она никогда не была влюблена в своего мужа. Зачем она выходила замуж! Беден, неинтересен, некрасив... Ну, все равно! Знаешь, у нее началась ее тоска. Я уже видела, что она идет... тоска ее. Ты не находишь, что это вроде, как у отца? Ведь у него тоже были такие припадки. Я знаю, что он пил, но ведь тоже от тоски. Знаешь, посоветовать бы Клавдии вспрыскивать морфий? Ну, будете морфинисткой. Так что же такое? С этим живут, а отец застрелился. Петруша тоже, но у него были другие причины. Варя! Ты не знаешь, отчего Петруша застрелился?

-- Никто, Соня, не знаете. Конечно, были причины.

-- Ну, еще бы! У него не было тоски: он был веселый, милый, красивый.

Варя опять сидит за споим столом, прищурившись, разглядывает какую-то вещицу и рассеянно отвечает:

-- Да.

-- А у Клавдии просто неудачная жизнь. Очень много неудачных жизней! Что же делать? Из всех нас я одна счастлива. Я ужасно счастлива, и вот это меня иногда мучит. Ах, ужасно мучит. Варя, и я себе не нахожу места!

-- Нет, это хорошо, что ты счастлива, -- рассеянно говорит Варя. -- И мучиться не надо.

Соня приподнимается на локте.

-- Да, хорошо, конечно... Но как же не надо? Понимаешь ли ты, что я боюсь. Вот сейчас я здесь, у нас, а муж в Петербурге. Я знаю, что он меня любит. Каждый день от него письмо. Наконец я скоро, очень скоро поеду к нему. Когда я думаю, как мы опять увидимся, у меня сердце замирает. Просто невероятно хорошо! Но ведь надо искупать, а искупить мне больше нечем. Ты понимаешь?

Варя медленно поворачивает к ней голову, видит ее вытянутую шею, блестящие глаза и не понимает.

-- И всегда чувствую, когда надо искупать, когда придвигается опасность... Но сейчас я сделать ничего не могу. Ничего!

Варя теперь слушает.

-- А что же надо делать? -- спрашивает она. -- Все хорошо, и слава Богу.

-- Вот в том-то и дело, что все слишком хорошо! -- шепотом продолжает Соня. -- Все слишком! Разве так бывает? И вот именно теперь... Какое-то особенное счастье, какое-то неимоверное, невероятное. Я у ехала к вам и думала, что это достаточная жертва, что я немножко искуплю. Но нет! Я бы чувствовала. Я тогда почувствовала...

Последнюю фразу она шепчет чуть слышно и опять дрожит.

-- Когда же тогда? Что такое? -- тревожно спрашивает Варя.

Соня отвечает с трудом, и дрожь ее усиливается:

-- Когда умер мой ребенок. Ведь я, Варя... ведь я принесла его в жертву. -- Варя быстро пригибается к сестре и глядит на нее пристально и тревожно. -- Мой малютка!.. Клавдия думает, что я его не любила. Но как же не любить своего дитяти? Разве это можно? Только мужа я любила сильней, страстней. Мужа я любила и люблю до безумия. Да, это так! И вот когда придвинулась опасность, и я чувствовала, что счастье мое так велико, что так не должно и не может быть... Когда я ужасно, безмерно измучилась за свое счастье, я будто услыхала голос, который мне сказал: "Выбирай мужа или сына. Кого выберешь -- тот у тебя останется". Видишь ли ты, мне предлагали выбор. И я не колебалась. Я ответила: "Я выбираю мужа. Пусть же мой бедный, мой милый младенчик, мой родной сыночек умрет". Ах, Варя, как это было ужасно! Я обрекла его на смерть!

Соня прячет голову в подушку и долго молчит.

-- Что же ты сделала? -- спрашивает Варя. -- Говори!

-- Ничего! -- усталым голосом продолжает Соня. -- Я стала ждать. Возьму, бывало, своего ребеночка на колени, целую его ручки, его ножки и думаю, все думаю: я его отдала! я его отдала! Тяжело... А один раз мне показалось, что он взглянул на меня не детскими, а такими взрослыми, умными глазами и вдруг все понял. Ведь не может быть этого, Варя? Не может? Но как мне это показалось, я больше не могла... Стала избегать его брать и больше не ласкала, не целовала. А тут он и заболел... Муж ужасно встревожился, стал звать докторов, лечить. Ах, Варя! Да как же я могла его лечить, если я знала? Ведь я выбрала не колеблясь! Выздоровел бы он, мой сынок, умер бы муж. Обмануть ведь я не могла... Так обмануть, чтобы оставить себе обоих. И вот он болел, муж сидел у него по ночам и давал лекарства, а я днем выливала лекарства в форточку, снимала компрессы. Варя! Варя!

Варя с бледным лицом берет ее за плечи и трясет:

-- Ты врешь! Врешь! Соня, ты спишь, ты в бреду!

Соня вытирает слезы, сморкается и отстраняет сестру рукой.

-- Нет, я все это делала. Но как я боялась его глаз, его взгляда! Делала! Делала! Я не хотела, я не могла, чтобы вместо него умер мой муж. И вот младенчика моего не стало! Да, Клавдия права: он умер без меня. Я в это время кутила с компанией в загородном ресторане. Только муж не знал. Я скрыла. Не понял бы он, что я не могла больше выносить... Хотелось опьянеть... забыться... Не стало моего сыночка! И к мертвенькому к нему я не подходила. Тут я сама заболела. И знаешь отчего? От страха. Все мне казалось, что покойничек всюду со мной, всюду со мной и все упрекает, плачет, жалуется мне на меня, что я его убила. Как я останусь одна, так он уж тут. Жалуется, плачет, тянется ко мне, цепляется...

Варя сжала голову руками и глядит неподвижно в черные стекла окна. Соня рыдает.

-- На могилку к нему долго не ходила, -- после длинного молчания шепчет она. -- Тоже все боялась; потом один раз осмелилась. Пришла... одна... Цветов принесла много-много. Подхожу и еще издали все молю в душе, все молю: "прости! прости!" И знаешь, Варя, он меня простил. Я знаю, что он простил. Тихая такая стала могилка, спокойная. И сразу я потом бояться перестала и уже не видела и не слышала его. Конечно, простил! Милый мой! Милый мой! И тогда я стала грустить о нем и плакать. Надела траур... А эта глупая Клавдия думает, что я не любила его, что я не хочу детей.

Сестры молчат. Одна лежит, усталая, обессилевшая. Другая сидит и неподвижно смотрит в одну точку.

-- Но Клавдия больна, -- вздыхает Соня. -- Я даже боюсь за нее... Ах, Варя! Какое счастье, что в нашей ужасной семье, где такая страшная наследственность и со стороны отца и со стороны матери, я совершенно здорова, совершенно нормальна. Конечно, это от того, что я счастлива. Я безмерно счастлива! И вот я одного боюсь: разве так может быть? Скажи! Разве люди бывают так счастливы? А когда я почувствую опасность, чем я теперь искуплю? Какой выбор? Где?

Никто ей не отвечает. Слышно только, как идет дождь, как льется вода из трубы, и как на балконе тихо, жалобно визжит щеночек.

Соня ушла.

Варя опять сидит у стола над незаконченным письмом и держит в руке перо. Но она не пишет. В глазах ее строгое, суровое выражение, рука не дрожит. Она думает.

А окно чуть заметно начинает бледнеть, и если приглядеться, то через стекло уже видна сетка дождя, и видно, как качаются от ветра деревья сада.

Вдруг перо начинает быстро бегать по бумаге:

"Нет, не ждите меня. Не зовите. Я решила: я никогда больше не увижу вас. Мне остается последняя радость: написать вам несколько прощальных слов.

Когда я начала писать это письмо, я еще была несметно богата, но не знала этого и смела жаловаться, стенать и плакать. А у меня были такие сокровища, как вера в свои силы, жажда жизни, жажда дела. У меня была... -- Бог мой! -- у меня была моя любовь, надежда на счастье... А я жаловалась и плакала.

Теперь я не плачу. Глаза мои сухи.

Надо быть трезвой. Надо глядеть жизни прямо в ее каменное, бездушное, жестокое лицо. Видите ли: меня, в сущности, нет. Когда я думала про себя, что это я, я ошибалась, -- это был только бессильный, случайный росток темного и страшного корня. Когда я думала, что мне дана моя жизнь, я ошибалась: мне даны жуткие последствия всех ошибок, слабостей, пороков и болезней моих предков. Свободно только одно мое сознание, и оно говорит мне: только сильные, здоровые, смелые и свободные руки могут строить сильную, смелую и свободную жизнь. А мы, обреченные, мы должны принести ей наш посильный дар: отстраниться и сойти с ее дороги.

Не хочу обманывать себя, стараться спастись, цепляться, извиваться от страха и отчаяния. Я отстраняюсь. Пусть враждебные тени прошлого цепко держатся за меня, я не рванусь и не внесу с собой в жизнь их отравы.

Вот где мой долг, и на его зов я иду. Иду без покорности, без смирения... И хочется мне крикнуть кому-то проклятье".

1912