Был конец сентября.

-- А не темно будет ехать? -- спросил Петр Егорович, усаживаясь в высокий неуклюжий тарантас и завертываясь в шубу.

-- Со мной ничего не бойся! -- успокоил его высокий худощавый мужичонко в рваном тулупе и неумело полез на козла, напоминая своими движениями обезьяну.

-- Да ты что?.. Недавно кучером у тетушки? -- спросил Петр Егорович.

-- Я-то кучером? -- удивился мужик.-- Да ты меня разве не знаешь? Я Алексей, садовник ейный. Вот я кто. Кучером Осип. Да Осип-то с барыней в коляске уехал, вот меня за тобой и выслали.

-- А дорогу ты хорошо знаешь?

Алексей усмехнулся.

-- Со мной ничего не бойся! -- повторил он и подобрал вожжи.

Тарантас качнулся и запрыгал по мощеному двору железнодорожной станции. Внезапно, у самых ворот, копыта лошадей захлюпали по грязи, и колеса беззвучно соскочили в рыхлую почву.

-- Эге! да у вас грязь,-- заметил Петр Егорович,-- много было дождей, что ли?

-- И-и! просто залили, барин! -- печально ответил Алексей и повернулся с козел к тарантасу.-- Залили и залили. Месяц целый шли. По весне дожди и по осени дожди.

-- Это мы все двадцать верст так тащиться будем?

-- Зачем все? По степи дорога хорошая, накатанная. Как прояснило да пообдуло немножко, стали хлеб возить и накатали.

-- Как хлеб? У вас еще хлеб в поле? -- удивился барин.

-- А то?..-- печально отозвался Алексей.

Тарантас подпрыгнул на кочке. Петр Егорович взмахнул руками, ухватился за край опущенного верха и рассердился.

-- Ты на дорогу-то смотри! -- опрокинешь в грязь... Тоже кучером посадили!

Из грязного станционного поселка они выезжали в степь. Кругом было темно, но Петр Егорович сейчас же заметил странный отсвет, точно отражение далекого, но сильного пожара. Тарантас, фигура Алексея и прыгающая спина пристяжной выделялись теперь яснее и рельефнее. Он оглянулся и увидал по горизонту целый круг сливающихся вместе маленьких зарев... Местами зарево разгоралось, вспыхивало, и тогда вдруг значительно выше занималось другое, озаряя часть облачного неба, точно заигрывая с облаками и захватывая их врасплох во время их ночного отдыха.

-- Это что же? -- удивился Петр Егорович.

-- А костры! -- радостно объяснил Алексей.-- Вот выедем на горку, все они у нас как на ладони будут, и ехать не темно.

-- Как костры? Зачем?

-- А народ-то? Весь народ в поле: возят, молотят. Уборка-то в этом году ишь какая! у кого еще и пшеница в поле, а овес, подсолнух весь еще там.

Петр Егорович заинтересовался.

-- Раз, два, три...-- начал он вслух считать отдельные зарева.

Алексей тихо смеялся, сидя в своей ленивой согнутой позе.

-- Гляди, барин, не сочтешь, собьешься,-- мечтательно заметил он.-- Степь-то теперь -- что божий дом: вся-то курится.

-- Несчастный народ! -- нарочно громко и внятно произнес Петр Егорович. Они выехали на гору, и теперь действительно костры были как на ладони. Некоторые горели близко около дороги. Пламя лениво колыхалось, и на ярком фоне его нередко выделялись тени, очертания человеческих фигур.

-- Несчастный народ! -- с пафосом повторил Петр Егорович. В городе, где он жил почти безвыездно, он пользовался репутацией смелого, горячего защитника народа. Петр Егорович скромно отрицал приписываемые ему заслуги, но в душе ни минуты не сомневался в том, что знает народ и умеет понимать и любить его.

"Что за красота!" -- хотелось воскликнуть ему, когда степь развернулась перед ним вся темная, но сияющая. Но он взглянул на изогнутую спину Алексея и удержался.

-- Что свечи в храме! -- умиленно вполголоса заметил Алексей.

-- В холод, в сырость! с маленькими, быть может, больными детьми,-- громко сказал Петр Егорович.-- А это что? -- спросил он, указывая в сторону, где на довольно большом пространстве перебегал огонь, то вскидываясь вверх, то пригибаясь и словно ползком пробираясь по земле.

-- А это солому жгут,-- ответил Алексей.

-- Зачем же жгут?

-- А много ее родилось. Сила! Вот и жгут. Зерно щуплое, а соломы сила!

-- Дурачье! -- заволновался Петр Егорович,-- зачем же жечь? Давно ли это было, что о соломе криком кричали? скотину поморили? Дурачье!

Алексей приподнял свои плечи, точно хотел спрятать в них голову. Петр Егорович успокоился и уже без гнева следил за тем, как импровизированное пожарище отодвигалось все левей и левей, как, наконец, тарантас оставил его совсем влево и ушел вперед. Колеса мягко катились по накатанной дороге, а голова пристяжной с длинными ушами выделялась на красноватом фоне степи.

-- А по весне хлеб хорош был? -- спросил Петр Егорович, потому что молчать было скучно, а дремать неудобно.

Алексей порывисто повернулся к нему, и он в первый раз увидал его лицо: оно тоже было длинное, худощавое и почти безусое. Глаз Петр Егорович разглядеть не мог, но даже в полутьме его поразило восторженное, умиленное выражение, которое как бы озаряло наружность Алексея.

-- Барин,-- сказал тот, взмахивая руками, в которых держал вожжи,-- да ты не был здесь по весне?

-- Нет, не был,-- улыбнулся Петр Егорович. "Блаженный какой-то!" -- подумал он про Алексея. Тот шумно вздохнул и покачал головой.

-- Ах, рай-то был какой! Ты бы тогда приезжал! Уж больно хорошо сад-то цвел: яблони да вишни... Точно это бог по саду гуляет. И все у нас, барин, принялось, все росточки пустило. Посадков из лесу целый воз навезли; глядеть не на что! прутики голые! А тут посадили мы их, а они пошли, пошли... Отрыгнулись, листочек выпустили...

-- Ты с кем же садовничал?

-- А Иван Афанасьевич-то! Он главный садовник. Иван Афанасьевич меня всему учил: как что посадить да полить; как уходить... А как Иван Афанасьевич расчелся, так уж я один. Ах, барин! приедешь, ты уж сходи посмотреть: капуста у меня какая веселая, ах, какая капуста!

-- А дичь у вас есть? вальдшнепы, утки, что ли?..

-- А за капустой-то, в балочке. Там самая утка, барин. А тебе зачем?

-- Охотиться буду, стрелять.

-- Это утку-то стрелять?

-- А то кого же? тебя, что ли?

Алексей опять съежился и ушел головой в плечи.

-- Какая же у нас утка? -- торопливо заговорил он.-- Ежели стрелять, то совсем нечего. Нет уток.

-- Как нет?-- удивился Петр Егорович.-- Сейчас говорил, что есть?

-- Нет, нету! -- сухо и решительно сказал Алексей и отвернулся к лошадям.

"Совсем блаженный! -- опять подумал про него Петр Егорович,-- не понравилось, что я охотиться собираюсь".

Вдруг под самые ноги лошадей упал яркий красный свет, по жнивью скользнули уродливые тени коней и тарантаса, и у самого края дороги, справа, показался костер. Пристяжная насторожилась, запрядала ушами, прижимаясь к кореннику, а мимо Петра Егоровича мелькнули очертания двух телег, сдвинутых вместе, задумчивая морда лошади и перед самым костром, среди сидящих темных силуэтов, маленькая фигурка девочки в красном платке.

Девочка повернулась и глядела на экипаж.

-- Ах, бедные! ах, несчастные! -- громко сказал Петр Егорович,-- В такой-то холод!

Алексей беспокойно завозился на козлах,-

-- Намедни у Пахома помер парнишка-то,-- торопливо сообщил он.

-- У какого Пахома? -- спросил Петр Егорович.

-- Разве не знаешь Пахома? Ведь у него два мальчонка-то; махонький вот и помер. Тоже в поле так-то... У барыни нашей лечили, да нет! помер.-- Алексей громко вздохнул и покачал головой. Вдруг он встрепенулся.

-- Барин! а как по-вашему, по-ученому: детская душа с земли прямо к богу?

Он повернулся и глянул в лицо Петра Егоровича, ожидая ответа. Петр Егорович крякнул.

-- А не знаю, брат,-- равнодушно ответил он.

-- Я полагаю, что прямо,-- с жестом правой руки горячо заговорил Алексей.-- Потому как душа детская невинная, она безгрешная..,

-- А ты женат? -- спросил барин,

-- Я-то? -- удивился Алексей.-- Нет. У меня никого нет. Один я. Чисто. Совсем один.

-- Дорогу-то разглядывай! -- прервал его Петр Егорович.

Алексей вздрогнул и притих.

-- А лекарства с тобой нету, барин? -- немного погодя робко спросил он.

-- Какого лекарства? -- удивился Петр Егорович.

-- Да вот грудь у меня все ломит; грудь и спину... Чахотка, что ли, доктора называют?

-- А-а! -- протянул Петр Егорович.

-- Ничего мне легче нет, а целую бутыль я на себя извел: все терся, все терся... Болит!

-- Лекарств у меня нет, я не врач,-- сказал Петр Егорович.

-- Вот ведь горе-то! -- сокрушенно вздохнул Алексей.-- Кто без меня за садом уходит? Теперь сколько дела! Мне все Иван Афанасьевич показал, всему научил: "Молодые деревца, говорит, окутай, обвяжи..." Ах, барин, уж и сад: цветочков мы из ящиков по весне высадили, так еще теперь цветут. Астрой называется цветок. Красив! Ты, барин, посмотри у нас астру. Опять еще капусту не рубили. Веселая капуста! Только бы мне здоровья! а здоровья не будет, кто за садом?..

Петр Егорович уже не слушал, он дремал, увернувшись в шубу. Сквозь легкую дрему ему все еще мерещилась степь, костры...

И эти костры стягивались кругом него, подбираясь все ближе и ближе, окружая его все теснее со всех сторон. Ему становилось жарко и душно от дыма и пламени. И вдруг впереди него метнулась громадная фигура Алексея и взмахнула руками.

-- Братцы, к богу, к богу! -- восторженно вскрикнул он, закидывая голову с искаженным от мученической радости лицом.

-- К богу!

Он ринулся в костер, прямо в пламя, а в степи прошел гул, словно стон, побежали тени маленьких темных людей, и эти люди тоже стали бросаться в костры и кричать: "к богу"!

Петра Егоровича что-то сильно ударило в голову. Он проснулся и выпрямился, освобождая лицо из воротника шубы. Кругом было темно, но когда Петр Егорович огляделся, он увидал, что они стоят внизу, в балке, у поворота на мост, а на мосту кричат и суетятся люди. Алексея на козлах не было.

-- Что такое? Что случилось? -- крикнул Петр Егорович.

-- Держал бы вправо... вправо! -- кричал чей-то голос.

-- Говорят ему, лешему!..

-- На мост лезет... В объезд бы...-- доносились до Петра Егоровича отдельные возгласы.

-- Что такое? Алексей! -- крикнул он, привставая.

Алексей подбежал и опять по-обезьяньи полез на козла.

-- Куда ты, дурак, пропадал? Что случилось?

-- Да мужики... мужики, вишь, на мосту завязли. Лошадям было ноги поломали. Разве же этот мост для езды? -- возбужденно пояснил Алексей.

Петр Егорович разоспался и был не в духе.

-- Чего это их?.. целый обоз?

-- Обоз. С работы ушли, от Андреева.

-- Куда едут-то?

-- Да так... Нанимаются. Прослышали, что на Вилков хутор рабочих берут, вот и поехали. Ох, барин, держись!

Тарантас охнул, погрузился по подножку в жидкую грязь и понесся, подскакивая, вверх по крутому откосу балки.

"Без дороги жарит, дурак!" -- подумал Петр Егорович, распахиваясь и хватаясь за что попало, чтобы удержаться на месте. Мельком он увидал обоз; несколько телег в одиночку и парой, медленно ползли вдоль темной балки, и среди скрипа колес слышались голоса и пискливый крик ребенка.

-- Отчего они уехали? -- строго спросил он, кивая на обоз.

Алексей пустил лошадей шагом.

-- От обиды,-- тихо ответил он,-- от обиды уехали.

Вдруг он опять обернулся лицом к Петру Егоровичу.

-- А что, барин, как по-вашему, по-ученому,-- заговорил он,-- правда это, что всякая обида, всякая слеза к богу росой поднимается?

Барин опять уже начинал дремать.

-- А не знаю, брат,-- сердито ответил он, кутаясь в шубу.

Впереди небо было темно и облачно, и только справа эффектным зрелищем догорала солома, которой выжигали ток. Она одна еще освещала сбоку тарантас и задумчивую фигуру на козлах.

-- Ну, пошевеливай! -- приказал Петр Егорович.

Алексей заволновался, подобрал вожжи.

-- Теперь до самого хутора, барин, костров не будет, в стороне оставим,-- сказал он.

Петр Егорович что-то промычал. Алексей повернулся, и его испитое, длинное лицо слабо озарилось далеким отсветом.

-- Ишь, курится...-- мечтательно произнес он.-- Люди-то с своим горем-нуждой на земле, а кровь-то их ишь... в небе! Это бог их видит и сказывает... Люди-то!

-- Ты у меня будешь править... или нет? -- гневно крикнул Петр Егорович.

Алексей вздрогнул; плечи его поднялись, и худощавое тело вытянулось на козлах. Лошади пошли рысью, разбирая дорогу в темноте.

-- Вот они какие! люди-то! -- после долгого раздумья восторженно заметил Алексей и сейчас же умолк, словно испугался собственного голоса.

А небо было темно и облачно, и только изредка, то тут, то там, занималось в нем слабое зарево, дрожало, бледнело...

Это бог видел людскую нужду, видел и сказывал.

Петр Егорович спал.

1897