Шел первый час ночи. В большой зале третьего класса, тускло освещенной газовыми рожками, было людно: спали на лавках, спали растянувшись на полу и подложив под голову туго набитый холщовый мешок. То и дело отворялись и хлопали двери, пропуская клубы холодного воздуха. Кругом слышалось движение, снаружи доносились свистки паровоза и мерный стук то приближающихся, то вновь удаляющихся колес; раздавались голоса. Вот снова хлопнула дверь, и теперь уже в самой зале задребезжал и залился звонок.

-- Батюшки! нам, что ли? -- спросила женщина и бестолково засуетилась, поправляя на себе платок и хватаясь кругом за что попало. Она спала на полу, рядом с ней, увернутый в лохмотья, лежал маленький ребенок.

-- Постой, тетка, не торопись,-- обратился к ней с лавки молодой парень, франтоватый по-приказчичьи, с некрасивым самоуверенным лицом.-- Ишь ты, проворная какая! Сказано тебе, нам тут почитай до свету сидеть.

-- Ох, родимый, как бы не пропустить. Спросить бы разве?

-- Чего спрашивать-то? ведь и то говорят тебе. В одно место едем, чего же тебе вперед-то соваться.

-- Да ты верно знаешь-то? -- спросила баба.

-- Уж верно. Сами едем, чего ж тут.

Он достал из кармана скомканную папиросу, расправил ее, нащупал там же спичку и стал чиркать ей о стену.

-- Ишь у тебя там какой простор,-- заговорил он опять, раскуривая и потягиваясь на лавке,-- а у меня здесь не повернись.-- Баба сидела на полу, и лицо ее, сперва испуганное, теперь успокоилось и приняло сосредоточенное, тупое выражение.

-- Оно ничего, просторно,-- ответила она,-- несет только по полу-то. Прозябла.

-- Ничего, в вагоне согреешься. Опять небось под лавками лазить будешь. Зайцем. Ловко! И распотешила ты народ, когда у тебя ребенок там запищал. Животики надорвал! Кричит, а тут -- "билеты пожалуйте". И как тот только не догадался, удивленье!

-- Может, и догадался, да так, добрая душа. Ведь и у кондукторов душа есть, братцы,-- отозвался старик, сосед по лавке.-- Куда едешь-то, тетка?

-- В Москву,-- задумчиво ответила баба.

-- Из голодных мест, что ли? На заработки?

-- В мамки хочу. Вот ребеночек-то мой; его в казенный дом определю, а сама в мамки.-- Она глубоко вздохнула, подперла подбородок рукой и задумалась. Парень сплюнул и весело засмеялся.

-- Ишь голодные-то вы, голодные, а ребят незаконных в казенные дома возите,-- насмешливо заметил он и прищурился.-- Что ж, ты ничего... Я тебя с вечеру заприметил. Закорузла только больно.

Баба заволновалась. Губы ее зажевали, а глаза глянули испуганно.

-- Ничего! в городе отмоешься. В мамках житье хорошее; меня к себе в гости позови.-- Он расхохотался, но она не ответила ни слова и продолжала смотреть перед собой во все глаза.

-- Вдова, что ли? -- окликнул ее старик.

-- Вдова.

-- Плохо у вас этим годом?

-- Вот как плохо! нет ничего,-- ответила баба и опять вздохнула.

-- Прогневался бог! -- заключил старик и, охая, повернулся на жесткой скамье.

-- Двое их еще, старшеньких-то,-- тихо заговорила баба.-- Господи боже мой, как тут без отца кормить-поить? Семья у нас большая, неделеные мы; всякий о своем и радеет, а сиротки кому нужны?

-- Старики, что ли, живы?

-- Старики. Свекор ничего, а свекровь... "Выгоню, говорит, и с детьми". А чем младенцы виноваты? И с чего это, дедушка, у людей такое лютое сердце бывает? Человека готовы со свету сжить, жалости нет никакой.

-- Ты, тетка, меня попроси, я тебя пожалею,-- опять засмеялся парень,-- я добрый. Не веришь?

Баба покосилась в его сторону и смолкла.

-- Плохо, плохо! -- заговорила она опять, как бы про себя.-- Все бедность наша. Прежние годы не богато жили, да нужды такой не видали. Поглядел бы покойник-то мой... Скотинки ничего не осталось. Не продали бы -- все равно к весне бы подохла.

-- Знакомые дела! -- сказал старик,-- где теперь лучше-то?

-- Везде плохо, везде! -- вздохнула баба.-- Ты сам-то кто будешь?

-- Я-то? извозом занимаюсь. Тоже не веселят дела... Лошадей-то почем продавали?

-- Даром, почесть даром отдали. А лошадь какая была!

Парень опять стал чиркать спичкой о стену.

-- Тетка, а тетка! что ж, в гости кликнешь меня, что ли?

-- Все продали, все проели. С горя, что ли, свекровь зверь зверем ходит. Намедни подходит ко мне Машутка, это дочка моя, "мама, говорит, отломи мне кусочек корочки, бабушка не дает, а мне больно есть хочется". Жалко мне девчонку; оглянулась, никого в избе нет, только мы с Машуткой; подошла это я к столу, отрезала махонький кусочек хлебца, сую Машутке, говорю: "Спрячь, не равно бабка увидит, еще забранит". Машутка хлеб схватила, даже глазенки у нее просияли, держит, трясется...

Баба остановилась. Увидала ли она мысленно свою девочку, радостную, с куском хлеба в руках, отдыхала ли она на этом видении или трудно было ей сказать, что стало с Машуткой дальше, только она опустила голову, и слезы полились по ее лицу.

-- Увидали, отняли,-- добавила она.-- Семка на печке был, подсмотрел, свекровь в дверь, а он ей кричит: "Бабушка! тетка Марья хлеб ворует, Машутке скармливает. Ишь кусок у Машутки в руке зажат". Заплакала Машутка, закричала. Свекровь ее за плечи схватила, давай трясти: "Отдай, кричит, кусок, отдай!" Начала она ее бить, а у Машутки лицо белое, а хлеб она в руке держит, не отдает. Тут я свекрови в ноги упала: меня, говорю, бей, ребенка оставь. Что тебе ребенок сделал?

-- Что ж? отняла? -- спросил старик.

-- Отняла,-- тихо ответила баба и задумалась.-- Мальчонок тоже на худой пище извелся, в чем душа держится! Махонький, не понимает: "Мама, говорит, мягкого хлебца хочу". А где его взять? Тем, у которых отцы, тем еще всего есть, а моих сироток трудно ли обидеть? Господи боже мой! где только у людей жалость? "Выгоню, говорит, с детьми. Объедаете только". А уж чего там объедать? сама недоешь, недопьешь, ребятам сунешь. Грудной-то плох, плох... То все кричал, а теперь и кричать перестал.

-- Как же детей-то покинула? Не обидели бы без тебя хуже.

-- Ох, покинула! -- покачала головой баба.-- Хоть глаза мои видеть не будут... Может, и пожалеет их бабка-то, как не будет у них матери, заговорит в ней жалость. Машутка, как я стала прощаться, так даже обмерла и ручонок ее развести не могут... Обвила мою шею, держится...

Она всхлипнула и утерла лицо рукой.

-- Свидимся ли? -- Долго молчала баба и вдруг заговорила другим, спокойным, ровным голосом: -- Поступлю в мамки; жалованье, говорят, там хорошее, сейчас денег в деревню сошлю и в письме закажу, чтобы детям моим хлеба мягкого вволю. Одежду справлю, Машутке платок... С оказией саек пошлю, сахарцу, чайку... Все моим! -- Баба задумалась. По лицу ее скользнула легкая тень, губы сложились в улыбку.

-- Когда еще место найдешь! -- заметил старик.-- Думаешь, в городе таких-то, как ты, мало? Как еще походишь-то! Вашу сестру все с разбором да с разбором берут. Увидят, ребенок хилый,-- ну, и к стороне. Не легкое тоже дело.

Баба вздрогнула; разом исчезла улыбка, в глазах опять показался испуг. Она быстро повернулась к лавкам. На одной, заложив ногу на ногу и пронзительно свистя носом, спал молодой парень, рядом сидел старик и сосредоточенно считал что-то по пальцам.

Баба окинула его взглядом, в котором сквозили мольба и отчаяние, но, встретив его серьезное, холодное лицо, она отвернулась, обняла руками коленки и застыла. Если бы "ти люди избили ее, если бы они пригрозили ей смертью, она не ужаснулась бы, не страдала бы так, как теперь. Опять привиделась ей Машутка, но не радостная, не с хлебом в руках; она увидала ее голодную, обиженную, одну, среди людей без жалости и сердца. И матери у нее не стало; мать ушла, потому что не могла помочь; ушла, чтобы глаза не видали... Широко, как безумные, глядели эти глаза, руки затекли и зашлись от холода...

Тяжело пропыхтел паровоз, усиленно захлопали двери.

Парень вскочил, протер глаза, поглядел в окно и потянулся.

-- Гляди, и билет получить теперь можно,-- сказал он, зевая.-- А ты, красавица, не спишь? И тебе о билетике бы озаботиться. В первом классе, что ли, поедешь? -- Он оглянулся, пригладил рукой волосы и надвинул картуз. -- Старичка-то уж нет. Видно, укатил. Скоро нам трогаться.

Он потянулся еще и направился к двери.

Блок заскрипел, завизжал. С полу, кряхтя и охая, стали подниматься закутанные фигуры. В большие окна слабо брезжило раннее, серое утро.

1897