Как прекрасна Варшава! Какие дома, театры, храмы, дворцы, мосты! Полнолюдны и в беспрерывном движении, прелестные улицы, откуда так трудно уйти в комнату... И почти невероятной, даже нестерпимой кажется мысль, что вот могли придти сюда враги и разрушить удивительный город...

Варшава полнолюдна, но живёт жизнью напряжённой и тревожной. Жестокости калишского немецкого разгрома в первые дни навели на всех столбняк недоумения и страха. Очевидно, это был со стороны немцев холодный расчёт: поражать врагов не только пулями, снарядами и штыками, но и ужасом. Вряд ли расчёт дальновидный! Ужас может смениться негодованием, негодование -- презрением. Даже победителям нужно бывает историческое оправдание. А побеждённым?!

При малейшей тревоге жители бегут из населённых мест Польши как безумные. В Варшаву всё ещё прибывают беглецы из Калиша. С одним из них я разговаривал. Это молодой, лет 20, паренёк, служил на фабрике кружев. Он бежал из Калиша после того, как Прейскер целый день мучил их ужасом расстрела, держал полунагих на площади около мельницы Кунига, потом в казармах. Все мы уже читали об этом, но в передаче пострадавшего это производит новое и потрясающее впечатление. Вот некоторые подробности.

По словам рассказчика, немецкие солдаты (большинство -- поляки, запасные), вели толпу мужчин (несколько сот человек) на площадь, бранились и грозили: "Вот мы вас сейчас расстреляем, как вы в нас стреляли!" Те, которые шли рядом с солдатами, старались отойти в средину толпы, чтобы не слышать угроз. Солдаты за это многих ранили штыками.

На площади сортировали людей для расстрела тоже штыками, многих ранили. Сначала строили рядами по 50 человек: ряд приговорённых, а за ними ряд солдат с винтовками. При этом приговорённые составили внешний четырёхугольник, а солдаты -- внутренний.

Потом перестраивали четырёхугольными колоннами по 10 человек сторона колонны, а всего по сто человек в каждой колонне. Многие плакали, умоляли: "За что вы нас хотите убить?!"

Офицеры и солдаты спрашивали, нет ли прусских и австрийских подданных. Нашлись такие, а некоторые назвались германскими подданными из страха. Кто мог представить документы, того отпускали. Остальных били и возвращали в ряды.

Когда расстрел был отсрочен, и людей заперли в казармы, раненые жаловались офицеру. Их отправили на перевязку.

В 8 час. вечера пришёл Прейскер и прочитал последовательно три своих приказа: всех предать смерти, расстрелять десятого, отправить в Познань военнопленными и, наконец, телеграмму Вильгельма о даровании жизни. "Будьте благодарны!"

Ночью же все они ушли из города. Проходя по Новому рынку, мой собеседник видел на земле мёртвую женщину с ребёнком. Патруля они не встретили и шли 22 версты до села Цеков, где были русские драгуны.

Недавно юноша снова хотел пробраться в Калиш, взять что-нибудь из своего скарба. Он видел вокруг города заграждения шириной до 2 сажень из колючей проволоки и бочек, но в Калиш не проник.

По всем железным дорогам прибывают в Варшаву раненые. Задолго до прихода такого поезда у вокзала собираются толпы народа. Это внове и жутко волнует. Хочется хоть издали взглянуть на тех, кто вблизи видел страшное лицо войны.

Шёл я мимо Венского вокзала в полночь. Подъехала санитарная линейка. И через несколько минут большая толпа народа окружила здание вокзала. Внутрь пускали только с разрешения коменданта станции. Подошёл небольшого состава поезд, всего один салон-вагон с ранеными. В переднем вагоне -- стража из солдат... Вместе с больными -- врач, сёстры милосердия, санитары. Раненых выводят под руки. Кои могут, выходят сами. Вынесли казака с простреленной головой. Казачий офицер, стиснув челюсти, медленно сошёл с подножки вагона и без слов плечом отстранил санитаров, желавших ему помочь. Пошёл по гладкой широкой платформе к выходу. А навстречу ему широко раздвигалась, жадно заглядывала в глаза молчаливая и взволнованная толпа.

Долго не могли уложить на носилки солдата, раненого в ногу и в пах. Он попискивал, стонал тоненьким голоском, наконец, с трудом приподнялся и сам передвинул как надо рукой больную ногу. Понесли. Он покрыл фуражкой лицо и со стоном дышал в неё коротко и неровно.

Был я в одном из городских лазаретов. Полдень, приёмные часы. Много женщин принесли в вёдрах компот, корзины булок, пирожного, папиросы, ходят и раздают.

Много раненых в руки. Когда я спросил одного солдата -- почему? -- он ответил коротко и остроумно:

-- Потому что те, кои ранены в голову, остались на поле битвы.

Слушаешь десятки рассказов, одинаковых как и сами солдаты, как те условия, в которых одновременно находились в бою тысячи и десятки тысяч людей, и чувствуешь, что узкий круг личных впечатлений уже томит рассказчиков. Война -- явление огромное, она так много говорила воображению ещё с детства. А тут случилось всё так просто, буднично и несложно, даже рана и самая смерть... Вот сидел в прикрытии, шёл рано утром в составе своей роты к лесу, на взгорок, разорвалась бомба, и он выбыл из строя... Неужели всё? Не может быть? Да ему и не поверит никто, что он только это видел и знает!

Потом и другое мне показалось: точно они рассказывают какой-то сон. Неуловимо и, пожалуй, непередаваемо на словах, хотя несложно. И станет ясным только тогда, когда расскажешь хоть какими-нибудь словами... Мы разговариваем с солдатом, а за моей спиной проснулся раненый, глядит на нас недоумевающим взглядом; вытер здоровой рукой потное лицо, переложил осторожно больную.

-- Вот так проснусь и долго не могу вспомнить -- где я нахожусь?

Принимая больных в первую очередь, варшавские госпитали довольно быстро очищаются, готовясь принять новые партии раненых после крупных боёв.