Тридцатого августа выехал я из Варшавы в Люблин. Накануне мне не дали с Ковельского вокзала по телефону справки -- когда отходит поезд на Люблин?

-- Таких справок мы по телефону теперь не выдаём, пожалуйте на вокзал лично.

Впрочем, билеты туда продавались беспрепятственно.

Это были те дни, когда, после долгой и упорной борьбы на линии Люблин--Холм, австрийская армия под натиском наших войск стремительно отступала к югу.

Около станции Вонвольница поезд наш остановился. Была тёплая и тихая ночь. На юге вспыхивали бесшумные молнии. Всходила луна, и степь стала таинственной и призрачной.

Было неожиданно для пассажиров, что за линией тёмных вагонов оказался целый обоз раненых. Их только что привезли с ближайших мест боя на длинных польских телегах. Телеги полны соломой, а на соломе раненые по четверо на каждой: двое вперёд головами, двое назад. Возбуждённые и обрадовавшиеся нам солдаты и санитары говорили беспорядочно, стараясь как можно скорее высказать, что накопилось в душе, о себе, товарищах, о здоровых и раненых, о войне и русских победах. С благодарностью брали газеты, папиросы, сахар и чай. Ходили с нами от телеги к телеге, задавали раненым вопросы. Они-то уж знают, а надо, чтобы и мы услышали. Впрочем и для них те же рассказы имеют каждый раз новый и неповторяемый смысл.

Когда группа пассажиров, кондукторов и солдат, освещённая ручным фонарём, появлялась около телеги, навстречу нам поднимались головы... И прежде всего в сумраке ночи виднелись глаза: казались они большими, широкими и таинственными. Потом проступали лица, страдающие -- у тяжелораненых, терпеливо-спокойные и даже сонные -- у лёгких. Оживлялись нам навстречу, охотно разговаривали. Время их тянется скучно. Саженях в пятидесяти сквозь парусину палатки светятся огни полевого госпиталя. Там идёт лихорадочная работа перевязки и сортировки раненых. Здесь стоит поезд, куда кладут осмотренных. Скоро ли нагрузят поезд?

Редкие электрические фонари призрачно освещают группу телег, солдатских шинелей, разномастных лошадей, кучи мужиков с бичами, хворостинами. Солома в телегах свежа и душиста, пахнет солнцем и ароматом перегоревшей земли. Жуют и фырчат лошади, глухо журчит в степи многоголосый разговор, -- точно крестьянский базар, или обоз с хлебом остановился на ночлег около железной дороги.

Но ходят меж телегами санитары и сёстры милосердия, поят раненых. Но изредка пахнет в тёплой ночи запахом йодоформа. Нет, это война! Она здесь близко, на расстоянии трёх десятков вёрст, ходит с громами пушек. А за нею ползёт мягкая, заваленная соломой крестьянская телега и, полная раненых, мирно тарахтит по просёлочным дорогам к железнодорожной станции.

В одной телеге -- раненый запасный богемец. В глазах его появился враждебный испуг, когда подошла наша группа. Папиросу не взял, указав сухим, длинным пальцем на конец трубки, торчащей из бокового кармана куртки.

-- Табак!

Его сосед, русый молодой солдат, уроженец Псковской губернии, легко ранен в ногу; пулю уже вырезали. Закурив с наслаждением папиросу, он охотно поднялся с соломы на здоровое колено, вынул из кармана затасканный кошелёк и с добродушной бранью показывает окровавленную австрийскую пулю.

-- Вот мне от австрийца гостинец прилетел. Спасибо, доктор из мяса вырезал, так показать могу...

Все обсуждают австрийскую пулю. Она продолговата, больше дюйма длиной и в толщину -- тонкий карандаш.

-- Наши тяжелее! Наши крепче бьют! -- шутит "хозяин" пули, покачиваясь на одном колене. -- А эта укусила как пчела, только и всего.

Мы идём меж телегами. Все оживлённо рассказывают слухи о нашей большой вчерашней победе.

-- Германец приволок сюда два корпуса. Вчера их разбили вдрызг. Взяли сто двадцать орудиев, но-о-венькие! И испортить не успел, -- все целы.

Видать, что это -- прежде всего, радость мастеров того дела, которое они ещё недавно делали: а оно и без них продолжается тоже хорошо!

И только тяжелораненые безучастны. По крайней мере, ни голосом, ни жестом не выражали своих чувств. Лёжа на спине, смотрели в тихое небо, на звёзды, думали свои думы, углублённые страданием.

На третий звонок все заторопились к вагонам. Проходя мимо телеги, где, утонув в соломе, неподвижно лежали раненые, я слышал, как один тихо прошептал:

-- Господи, помилуй! Господи, помилуй!

Я нагнулся к его обтаявшему в страданиях лицу и спросил тихо, стесняясь своего ясного, здорового голоса:

-- Во что ранен, дружок?

-- В пах ранен, и бедро раздроблено, -- еле слышно прошептал он, с трудом шевеля губами.

-- Выздоравливай! -- сказал я, убегая, стыдясь своего торопливого бессилия.

Помчался дальше поезд. Молчаливы поля, тепла ночь, и тихо вздрагивают на горизонте зарницы.

Утомительно долго держали наш поезд перед Люблином. Видно движение цветных огней, слышно шипение паровозов, лязг буферов, гудки будочников и гул жизни полного города. Только после полночи поезд подошёл к вокзалу Люблина.

Несколько недель город этот жил под угрозой нашествия неприятельских войск, и ещё четыре дня тому назад население Люблина слышало гул орудийных выстрелов, а ночью с крыш города было видно, как на тёмном небе, оставляя светлые следы, летали снаряды.

-- Ровно спичками кто чиркал по небу!

На вокзале густо народом. Пассажиры, офицеры, солдаты, железнодорожные служащие. Всё торопливо, сосредоточенно, молчаливо и отчётливо в действиях, скупо на слова, даже на жесты...

В пару дыханья, в пыли от сотен ног тускло светило электричество. В одной из комнат, сложив в козла ружья, спят солдаты. Свернулись сильные молодые тела; наивно и беспомощно парами разбросались по полу сонные ноги. У каждого на виске лежит фуражка. Спят, но чувствуется, что в усталых телах не заснула тревожная готовность -- вскочить при первом звуке команды.

Как и люди чутки были ночные улицы города. И в два, и в три часа ночи всё ещё не может успокоиться тревожно-радостный после побед, захлебнувшийся людьми городок.

Рано утром я иду с членами люблинского обывательского комитета по городу. Открыты лавки, магазины, кофейни. По улицам носятся автомобили, экипажи. На тротуарах густая толпа горожан и военных. Бегают мальчишки и горланят названия газет.

Вот несколько солдат, с ружьями на плечо ведут большую толпу пленных немцев. Они идут среди улицы плотной синевато-серой кучей, переваливаясь с ноги на ногу. Большинство смотрит угрюмо под ноги, только немногие лица с любопытством осматривают дома, сады, извозчиков. Толпа на тротуарах замедляет на минуту шаги и молча провожает взглядами неуклюжих немецких парней.

Пленными занят и арестный дом. Дворник с метлой остановился у окна, смотрит через решётку с удивлением на чужие одежды и лица: неужели это те самые, "враги"? Караульный солдат кричит:

-- Ну, чего там стоишь, проходи!

-- Да я свой, дворник! -- отвечает тот, начиная работать метлой.

-- А дворник, так мети! Нечего рот разевать.

Встречаем на улице крестьянскую телегу. Сидит крестьянин, с ним -- дама. Мой спутник удивлённо вскидывает руками.

-- Как, вы здесь?

Крестьянин оказывается помещик Красноставского уезда, Люблинской губернии, бывший член Государственной Думы П-ский. Австрийцы сожгли его имение. На телеге у них с женой корзинка и складной стул.

-- Вот всё, что осталось. Ищем пристанища.

Около собора куча народу. Осматривают отнятые у немцев пушки. Новые, кое-где видны следы от пуль. И стальные щиты пробиты пулями с зарядной стороны. Номера пушек: 4864 и 4866; на каждой надписи: "pro gloria et patria" ["За Славу и Отчизну!" -- лат.] и "ultima ratio regis" ["До победного конца!" -- лат.].

Какой-то солдатик, видимо артиллерист, с наслаждением показывает, как из пушек стреляют. Для устойчивости он раскорячился, сам себе командует, подвинчивает прицел, хватает из воздуха невидимые снаряды, ловко вкатывает их в отверстие, щёлкает замком и коротко вскрикивает:

-- Пли!

Толпа невольно откачивается до обе стороны дула, разрисованного германским гербом. Солдат смеётся и снова "заряжает"...

Нужно отдать справедливость администрации города Люблина, его городским властям и всему населению, они переживают это время с достоинством. Не было бегства, и даже в самые тревожные дни все напряжённо делали своё дело.

В госпиталях санитарной комиссии деятельно и полнолюдно. Белые комнаты, в белых халатах врачи, сёстры, санитары, в чистом белье раненые. Чувство белизны, чистоты телесной и духовной радует и волнует. Кажется, что все лица белы, белым светом светятся глаза, взволнованные одним чувством, одной мыслью.

Учащаяся молодёжь, гимназисты и гимназистки день и ночь служат в госпиталях, исполняя самые грязные работы. Узнавая в этих юношах и девушках, почти детях, -- не простых служителей, раненые офицеры отказываются принимать услуги:

-- Но это невозможно! Вы -- гимназист, и будете...

-- А что же? Позвольте хоть этим быть полезным.

В помещении частной польской гимназии расположился госпиталь курского губернского земства. Он прекрасно оборудован, у него есть с собой всё до последней нитки. Он может остановиться в степи и через несколько часов развернётся на сто кроватей со всеми удобствами.

Едем к вокзалу на перевязочный пункт. Там всё в движении: люди, вагоны, телеги с ранеными автомобили. В длинных сараях (бывшие товарные склады) на низких койках-носилках лежат длинными рядами раненые. Здание сарая уходит вдаль суживающейся галереей, и ряды коек кажутся бесконечными. В одном сарае перевязывают врачи Красного Креста, в другом -- врачи обывательской санитарной комиссии. Работа идёт день и ночь, да разве тут возможен перерыв?!

Вот молодой врач осматривает в голове рану запасного австрийца. Солдат сидит на стуле, закрыв глаза, и непрерывно стонет подвывающим стоном. Вот промывают сквозную рану в ноге русского солдата. Нога стала большой и багровой. Раненный кряхтит, стиснув зубы. Понимая боль, доктор изредка говорит:

-- Ну, потерпи, потерпи! Чай не баба. Через месяц снова немцев бить пойдёшь...

Идём меж койками. Раненые терпеливо ждут очереди. Вышел врач и отбирает тяжелораненых. Распахнул шинель австрийца, слегка поморщился, спрашивает:

-- Ты сколько дней ранен?

Солдат понял и, поднимая жёлтую руку, с трудом разгибает четыре заскорузлых пальца, дышит тяжело и отрывисто.

-- Несите! -- коротко приказывает санитарам врач и быстро идёт в перевязочную, -- белое и радостное видение.

Вероятно, как ждут его раненые!

Русский солдат, глядя на меня, говорит, подавляя завистливое чувство:

-- Ничего, подожду. Этот больно мучается. Поди уж загнил, сердяга.

Во втором бараке начинаются почти сплошь австрийцы: поляки, богемцы, мадьяры, словаки. Спят, лежат с открытыми глазами, жуют принесённые горожанами подарки. Немец с худым жёлтым лицом, ранен в голову, умирает. Вероятно, он видит что-то очень приятное, ибо лицо его улыбается, и рука медленно приподнимается в нетерпеливо-радостном движении.

А вплотную к баракам подходят вагоны, устланные соломой, и подвозят новых раненых...

Недалеко от перевязочного пункта лазарет на средства люблинских евреев -- полтораста коек. После перевязочных бараков лазарет кажется уютным и даже весёлым местом. Все умыты, чисты перевязаны, лежат в тёплых кроватях. Врачи, фельдшера, сёстры, сиделки, санитары -- евреи. Старый еврей-санитар, участник русско-турецкой войны 1878 г., тоже приплёлся, свёртывает бинты. В услужении учащаяся молодёжь, совсем молодые юноши и девушки.

-- А эти-то как? -- спрашиваю сестру.

-- Самые лучшие работники! Не работают -- горят.

Раненые -- русские и многоплемённые австрийцы. Сегодня выписывают из госпиталя несколько русских солдат, -- их можно отправить дальше, во внутренние губернии. Один чёрный, рябой запасной пскович не утерпел, заплакал от благодарности, подзывает старшую сестру, взял за плечо и крестит:

-- Спасибо, сестрица, дай, перекрещу тебя.

-- Благодарю, дорогой, -- говорит та, глотая слёзы. -- Уедешь, помни, что был ты в еврейском лазарете... Я бы не говорила, да ты знаешь, как к нам некоторые относятся и что про нас говорят...

Солдат смотрит на неё ласково.

-- А я от вас кроме добра не видал ничего... Ну, а ты та уж, чай, русская?

-- Нет, и я еврейка.

-- Ну, Господь с тобой! Не обессудь, если что не так сказал, али сделал... Прощайте.

Вышли мы из госпиталя, -- шёл мелкий осенний дождь. Напряжённая работа, и движение кругом.