Весть, посланная Амедом князю Хатхуа, не пропала даром.

На другой день к крепости издали подъехала группа блестящих всадников. Комендант хотел было брызнуть в них картечью, -- да разглядел джигита с белым лоскутом, привязанным к дулу его ружья... Это был глашатай. Позади, окружённый пышно одетыми наибами и несколькими из наиболее известных мюридов, ехал сам кабардинский князь... Сегодня весь убор его коня лучился серебром и золотом. Сам он был точно в ризе, -- так на нём сверкало золото патронов, драгоценная оправа пояса, кинжала, пистолетов и шашки. Рубинами и яхонтами горели их рукояти; несмотря на жаркий день, белая, отороченная позументом бурка была откинута назад, и красная папаха, отодвинутая на затылок, оставляла открытым его молодое и смелое лицо... Он разглядел Нину на стенах. Она вышла подышать воздухом, -- он снял папаху, обдав её опять пламенным взглядом своих соколиных глаз. Только теперь девушка уже не вспыхнула, а спокойно глядела на него...

-- Что вам надо? -- спросил Мехтулин по-лезгински у глашатая.

-- Кабардинский князь Хатхуа шлёт привет коменданту крепости.

-- Если вы приехали за этим, то можете убираться назад. У нас достаточно запасено картечи в орудиях...

-- Нет, не за этим только... У вас служит сын Курбан-Аги из Елисуя -- Амед... Знаешь ли ты его?

-- Я думаю, что и вы его знаете, -- он мой брат названный, -- и Мехтулин гордо закинул шапку назад. -- И вам мудрено его не знать... Не он ли прорвался через ваши отряды и отнял лошадь у Хатхуа, не он ли отбил стадо у дидойцев?.. Ты, может быть, и сейчас слышишь, как бараны их блеют у нас во дворах... прекрасные, жирные бараны. Такие курдюки у всех, что в плов мы льём сало, не жалея... Не он ли участвовал в уничтожении ваших пушек и потом отнял любимого коня великого имама. Он мог и убить Шамиля, потому что был близко от него, -- но не хотел поднять руки на первосвященника...

-- Да, да, -- мы слышали о его подвигах... Мы любим храбрых, где бы они не были... Так вот, князь Хатхуа -- его дядя, свидетельствует ему привет и благоволение... И шлёт ему, простому елисуйскому беку, -- по старому кабардинскому адату, вызов на суд Аллаха... Он будет ждать Амеда, сына Курбана-Аги -- до заката солнца здесь, и ежели не явится, то Хатхуа и на вершинах гор, и внизу в ущельях объявит его лишённым чести...

И, по обычаю, глашатай вынул предварительно надпиленный кинжал, сломал его, нижнюю половину оставил у себя, а верхнюю, ручкою вперёд, швырнул по направлению к крепости...

Мехтулин живо перевёл всё Брызгалову.

-- Я, кажется, их своим судом, а не судом Аллаха -- разгоню картечью... Орудие! -- крикнул он.

-- Не делайте этого! -- крикнул Мехтулин.

-- Почему? Что ж я позволю этому головорезу убить Амеда?

-- Ради Аллаха, не делайте этого... Тогда Амед будет обесчещен перед всеми народами гор... Он не переживёт этого... Он зарежется сегодня же ночью... Позвольте мне пойти к Амеду и рассказать ему обо всём.

Брызгалов махнул рукою и пошёл прочь. Мехтулин понял это безмолвное разрешение и бросился вниз, но по площади бежал уже ему навстречу молодой елисуец. Татарин-юнкер наскоро передал ему, в чём дело. Не заметив Нины, весь разгоревшийся, Амед как дикий тур вскочил на бастион и звонко крикнул:

-- Моему славному дяде, храброму князю Хатхуа -- привет!

И снял папаху. Хатхуа как старший только дотронулся до своей. Амед продолжал стоять без папахи. Ветер шевелил его кудрями. Он был необыкновенно красив в эту минуту. Тонкий, широкоплечий, высокий, с большими, пламенными глазами и худощавым, нервным лицом -- он казался образцом горной красоты.

-- Чести нашего рода -- почтение!.. Мне передали твой вызов... Я не говорю с жалким наёмником -- глашатаем... Не с ним я встречусь на суде Аллаха, а с тобою, и посему свидетельствую тебе, что между нами накопилось слишком много обид с обеих сторон. Ребёнком я видел мать свою плачущею, вследствие твоего пренебрежения... Взрослый, я слышал, как ты всюду, где только мог, оскорблял моего отца... Я благодарен тебе за вызов!.. Буду драться с тобою до смерти, и да даст пророк победу -- правому.

-- Да будет он славен в небесах! -- ответил установленной формулой Хатхуа. -- Приготовился ли ты, юноша?

-- Мне нечего готовиться для встречи с тобою. Землёю, водою, огнём и воздушными силами клянусь, что принимаю твой вызов. Погоди немного. Мне надо одеться, чтобы достойно встретить тебя...

Хатхуа оглянулся и сказал что-то наибам и мюридам. Те отъехали далеко. Перед крепостью остался один кабардинский князь. Он гордо сидел в седле, ожидая противника. Нина, бледная, плохо понимала в чём дело, она только знала одно: Амеду грозит опасность. Не прошло и нескольких минут, как Амед опять показался перед ней. Но это уже не был скромный елисуйский юноша. Глаза его жгли внутренним огнём. Нахмуренные брови сдвинулись и придавали суровость его сухому лицу, орлиный нос, казалось, вздрагивал ноздрями, точно надышаться хотел прохладой... На нём была щёгольская белая, шитая золотом черкеска; патроны, отделанные чернью и бирюзой, на золотых цепочках прикреплялись к бриллиантовым пряжкам. Оружие в серебре так и сияло, за поясом были пистолеты, отнятые вчера у Аслана. Внизу Мехтулин держал его коня.

-- Я пришёл к тебе, может быть, перед смертью... Перекрести меня, как ты крестишь своих!

-- Послушай, Амед!.. Помни, что я скажу... В минуту смертной опасности вспомни Христа Иисуса...

-- Прощай, девушка, -- враг меня ждёт! Он не должен говорить, что я не спешу ему навстречу...

Амед сбежал вниз. С ним были Мехтулин и Кнаус. Кнаус вспомнил всех своих предков, тевтонских рыцарей, закрутил белобрысые усы вверх и таким фертом сел в седло, что Левченко только улыбался себе в усы. Медленно растворились крепостные ворота и выпустили елисуйца с его провожатыми...

Он быстро подъехал к Хатхуа и подал ему руку... Во взгляде князя он прочёл суровое благоволение.

-- Ты похож на сестру! -- проговорил тот, всматриваясь в него. -- Ты храбрый юноша... Мне жаль, что ты не с нами.

-- Храбрость, князь, в роду у нас. В Елисуе и рабы храбры! Я рад увидеть тебя лицом к лицу... Сердце моё всегда горело, когда произносили твоё имя... Душа моя могла быть исполнена сладостью любви к тебе. Ты сам отравил её ядом ненависти...

Хатхуа любовался ловкостью и изяществом его движений, посадкою, манерою говорить. Он заметил на его груди солдатский георгиевский крест и нахмурился... Но скоро лоб его разгладился... Он опустил голову на руки и прочёл молитву; тоже сделал и Амед. Они ещё раз пожали руки друг другу -- обычай, заимствованный горцами у русских -- и разъехались в разные стороны. Хатхуа -- к двум красным наибам, ждавшим его направо, Амед -- к Кнаусу и Мехтулину.

-- Ну, Амед! Если он убьёт тебя, я твой мститель! -- сказал Мехтулин.

Кнаус только пожал ему руку...

Амед медленно двинулся навстречу Хатхуа... Они три раза должны были так проехать один мимо другого, меряя друг друга глазами и не опуская их под взглядами противника. Даже кони их исполнились ненависти. Тот, который был под князем, норовил схватить зубами Амедова. Хатхуа тронул своего нагайкой, и он успокоился. Ещё два раза они проехали один мимо другого, -- не отрывая глаз от глаз врага, -- и вдруг, отделившись в разные стороны, мгновенно повернули коней и с криком: "Аллах, Аллах, Аллах!" -- ринулись один на другого. Кони их столкнулись мордами. Изо рта у того, на котором сидел елисуец, хлынула кровь. Хатхуа выстрелил и сорвал папаху с Амеда, -- выстрел того пролетел мимо. Оба выхватили кинжалы, но было поздно, -- кони их унеслись в разные стороны. Опять оба повернули их и с тем же криком: "Аллах, Аллах!" ринулись в роковую встречу. Амед заметил в самый последний момент, что в руках у Хатхуа не кинжал, а широкая кабардинская шашка. Он мгновенно отпрянул в сторону, и лезвие противника, прозвенев, рассекло кованную серебром луку Амедова седла. Опять лошади их разъединились... Амед выхватил свою шашку, но рука его вдруг скользнула по её рукоятке, и перед самым столкновением с Хатхуа шашка, точно кто-нибудь ударил по ней, вылетела вон. Мгновенно -- Амед почувствовал себя безоружным, и тотчас же в ушах его прозвучал голос девушки: "В смертельной опасности вспомни Христа Иисуса!" Елисуец уже не помнил, когда он успел проговорить: "Исса! Дай мне победу, спаси меня, и я уверую и поклонюсь Тебе!" И, сам не зная зачем, он употребил нежданно для Хатхуа ловкий горский приём, перевернувшись головой под брюхо своего коня. Оружие Хатхуа вонзилось глубоко в седло его, так глубоко, что ранило лошадь в хребет, и та взвилась. Этим моментом воспользовался юноша и с ловкостью пантеры уцепился за подпругу лошади Хатхуа. Когда раненый конь унёсся вперёд -- Амеда на нём не было. Хатхуа, думая, что его враг там, хотел повернуть за ним, но его племянник в это время с дьявольскою ловкостью и силой схватил его за ногу, -- и когда князь очнулся, руки Амеда сжимали его горло, а ноги перевили его стан.

-- Ты мой теперь! -- хрипел елисуец с налившимися кровью глазами. -- Ты мой теперь!.. Скажи! Ведь, ты бы убил меня?..

-- Рази скорей!.. Не тешься, мальчишка!.. Аллах дал тебе победу, не оскорбляй меня твоими словами; бери кинжал и бей в сердце, если у тебя осталась честь.

-- Аллах... Нет, не Аллах... Не Аллах...

И вдруг, точно из бесконечной дали, в ушах елисуйца прозвучал нежный, кроткий голос Нины... Он вспомнил, что она тогда рассказывала ему про Иссу. "Исса одним движением руки мог уничтожить мир, а Он тихо терпел поношения, обиды, побои"... Руки его ещё давили Хатхуа, а в голове у юноши звучали последние слова Нины: "Он с креста прощал Своих врагов и приказал всем прощать... Он дал тебе победу сегодня, -- ты ведь к Нему обратился... Он тебе, слабому юноше, бросил в руки лучшего витязя Чечни и Дагестана, -- неужели ты забудешь Иссу?.." И вдруг, совсем неожиданно, позади Хатхуа прозвучал нервный, вздрагивавший голос Амеда:

-- Слушай, дядя, что я скажу тебе!.. Ты -- брат моей матери... Я -- твой племянник. Ты знаешь, я не трус, и победа в моих руках... Я мог бы убить тебя, и все в горах сказали бы, что я поступил хорошо, но... Я не хочу этого... Душа моя полна любви к тебе в эту минуту.

Он разжал руки.

-- Бери свой кинжал и рази меня, если хочешь... Моя рука не подымится на тебя. Прости мне обиды и забудь!..

Хатхуа круто обернулся в седле... Амед соскочил вниз и стоял перед ним.

-- Послушай, Амед... Я не в долгу у тебя за жизнь, которую ты дал мне сейчас...

-- Почему?

-- Ты заплатил за отца... Полтора месяца назад я встретился с ним над безднами Шайтан-Булаха и пощадил его так же, как ты меня сегодня. Прощай, будь счастлив!.. Скажи матери, -- когда кончится война, я приеду к ней с роднёй и дарами. Тогда я буду рад встретить тебя... Прощай и будь счастлив!..

Амед поймал своего раненого коня и вскочил в седло.

-- Исса! Исса! Так ли я поступил, как Ты велел?.. Доволен ли ты мною, Бог Нины и... и... и мой Бог?..

-- Зачем ты не убил его? -- накинулся на него Мехтулин.

-- Довольно того, что он был в моих руках, и я мог убить его! -- и он таким светлым взглядом обдал Мехтулина, что татарин, не понимавший такого великодушия, потупился.

-- Вы поступили как рыцарь! Я вас и почитаю за такового, -- торжественно приветствовал его Кнаус.

Нину Амед застал у неё... У девушки не было сил во время боя оставаться на башне.

-- Вы убили его... Вы живы, не ранены? -- кинулась девушка к Амеду.

-- Нет... Не убил... Ты говорила: "Христос одним движением руки мог истребить мир и терпел"...

Слёзы брызнули из глаз девушки.

-- Твой Бог -- мой Бог... Ты христианка, -- и я хочу быть, ради тебя, христианином... -- звучало в её ушах.

1902