Точно сон представлялся потом молодому елисуйскому горцу весь этот путь от Мцхета до Петербурга. Военно-Грузинская дорога, смело одолевавшая перевалы и ущелья Кавказского хребта, почти двое суток приковывала внимание путников к своим чудным картинам. Оказия двигалась медленно, осетины начали волноваться, и старый хохол штабс-капитан Спириденко осторожно вёл её, высылая вперёд и по сторонам казачьи разъезды. Князь Гагарин попробовал было подтрунить над ним, но как будто нарочно в эту самую минуту из-за гребня Гудаура грянуло несколько выстрелов, всколыхнувших застоявшийся воздух молчаливой горной пустыни. Стреляли издали, и потому никого не задело. Казаки, кинувшиеся туда, уж никого не нашли, только за одним совсем красным утёсом чернело на земле несколько угольков, да трава кругом была потоптана... Бездны направо и налево, синие ущелья, со дна которых курился сизый пар, леса и рощи, сползавшие по рёбрам откосов в бездонные глубины. Изредка, на высоте воздушной брошенный в самое небо и весь так и вырезавшийся на его тёмной синеве, воинственный аул, -- где каждая сакля была и башнею, где зачастую мерещились стены, сложенные Бог весть в какую незапамятную старь!.. Зато солнца тут было вволю. Оно щедро раскаляло голые вершины горячими лучами, и в их блеске то золотыми, то серебряными казались каймы далёких ледников, обливавшиеся по зорям рубиновыми и яхонтовыми струями. Скоро за Гудауром бешеный Терек зашумел и забился в грозных теснинах. Ещё несколько часов, и за Владикавказом в неоглядную северную даль легла перед ними казавшаяся бесконечною равнина... Горец с тоскою оглядывался назад. Эта гладь щемила ему сердце. Годные горы манили его назад. Назло расстоянию, ему из-за них слышался милый голос любимой девушки, точно через эти бесчисленные вершины она кидала ему свой клич: "Вернись скорее!" И небо было бледнее, и солнце уже не так согревало землю, и все её чудные краски как будто полиняли, точно их кто-то смыл с утомлённого лица природы, -- и оно, бледное, плоское, бессильно смотрело в недосягаемую высь холодевшего неба. И всё под ним тоже холодело, по мере того, как за Ставрополем, сменив "оказию" на перекладных лошадей, князь Гагарин с Амедом стали уже быстро нестись в самое сердце, -- незнакомого и чуждого затосковавшему горцу края, казавшегося ему таким неприветным, негостеприимным. Они миновали много больших городов, с их непонятною ему суетою, с невиданными типами, со странным складом жизни, пока, наконец, в ясное, но бледное утро вдали не сверкнули, за красными стенами Донского монастыря, сорок-сороков колоколен, куполов и башен московских церквей. По мере того, как они ближе и ближе подъезжали сюда, князь делался радостнее, а Амед -- молчаливее и молчаливее. Ему точно хотелось посторониться от нового и казавшегося ему таким холодным мира. Посторониться, чтобы или тот пронёсся мимо, не задев его, или самому обойти, не утонув в кипучих волнах непонятной ему жизни... Светлым проблеском явился, окутанный зеленью сада, где-то на Патриарших Прудах, дом князя Гагарина, с большими и строгими комнатами, с красавицами-сёстрами, голоса которых Амеду напомнили бы Нину, если бы он хотя на мгновение мог её забыть. Горца встретили как родного, а когда молодой кавказский офицер рассказал им о подвигах елисуйского аги, -- на нём уже с восторгом останавливались взгляды всех, кто с ним встречался здесь. Вечером пели, играли, танцевали. Амед жался к стене и большими глазами пристально всматривался во всё это, с печалью соображая, что ведь и Нина выросла при такой обстановке, которую он, бедный горец, никогда не поймёт; что она захочет, может быть, создать её вокруг себя, и чем же он, -- полудикарь, -- поможет ей в этом. Он мысленно давал себе слово, -- ни одного дня более не терять, учиться, работать, чтобы стать рано или поздно ровнею девушке, казавшейся ему ещё милее и ближе, тем милее и ближе, чем больше ширилось и росло расстояние между ними. За Москвою его окутали сизые туманы холодного севера. Он плотнее завернулся в бурку. Но вместе с тем глубокое волнение всё сильнее и сильнее охватывало юношу. Теперь ещё четыре-пять дней, -- и он увидит императора, от одной мысли и слова которого зависит вся его жизнь... В этих северных, всё более и более сгущавшихся туманах -- в мистически величавый образ выросла фигура русского царя, которого все они -- там, далеко, на Кавказе знали только понаслышке. Он одним движением руки посылал туда на геройские подвиги, на беспримерные походы и на смерть десятки тысяч солдат; эти солдаты благоговейно говорили о нём наивным горцам, и тем он представлялся чем-то, ничего общего не имевшим с обыкновенными людьми, далеко превосходившим даже сказочных великанов и богатырей их горного эпоса... Как Амед, простой елисуйский ага, будет говорить с ним? Всё, что он задумывал в Тифлисе, и ранее в казавшемся отсюда такою жалкою незаметною точкою Самурском укреплении, вдруг показалось ему так незначительно, неясно и бледно... Нужно было что-то другое, а что, -- это ему не давалось, совсем не давалось. Он мысленно вызывал чудный образ Нины, молил её в мечтах: "Научи меня, ты знаешь всё", шептал детски-наивную молитву Иссе... И вдруг успокоился под самым Петербургом и не только успокоился, но и повеселел... "Исса всё знает, всему наставит, всему поможет! Недаром Он уже сколько раз оказывал ему явно Свою чудную силу. С Иссой -- ничего не страшно, с верою в Него он готовился умереть тогда, с такою же верою он теперь хочет жить!"

Он уж улыбался, предъявляя документы на Петербургской заставе.

Узнав, что прапорщик Амед, Курбан-Ага елисуйский следует по приказанию наместника кавказского к Государю, офицеры всполошились, и один из них сел вместе с Амедом, чтобы доставить горца прямо в Зимний дворец...

Было холодно.

Туман стоял на невиданно широких, обставленных громадными домами улицах.

Серый туман, -- в этом сером тумане всё казалось нарисованным карандашом, -- других красок не было. Лицом к лицу с бесцветною действительностью блеск и жизнь юга казались сплошною неправдою, сумасшедшею горячечною выдумкою!.. По одной из улиц, с музыкою впереди, шёл гвардейский полк. Рослые саженные солдаты, -- таких доселе и не видел Амед! Земля глухо стонала под мерными ударами ног этих гигантов. Вдали в серой мгле, казалось, в самую бесконечность уходили бесчисленные ряды таких же серых солдат, и вдруг молодой елисуец сам себе показался таким жалким, таким маленьким, ничтожным, точно он -- пылинка, затерявшаяся в этом тумане, плывущая в его волнах куда-то... Жалким и таким маленьким! И этому несчастному, крохотному и бессильному существу, теперь, может быть, сейчас, сию минуту надо предстать перед повелителем миллионов народа, и не народа, а народов -- всей этой бесконечной страны, от полюса до сожжённой солнцем Персии, повелителем, по одному слову которого эти серые гиганты пойдут и умрут -- без колебаний, без рассуждений, -- куда бы он ни послал их... Но тут же сейчас наивная мысль точно на ладони приподняла его к самому небу. Он, Амед, -- ничтожен, жалок, да! Но ведь все подданные называют этого царя отцом, значит, и Амед ему сын тоже! Притом царь так велик, что в его глазах и Амед должен казаться одинаковым, наряду с самыми сильными людьми... И он тихо проговорил про себя: "Я тебе верю, Исса, -- помоги мне". И странное спокойствие охватило его разом, точно из бесконечной дали, ласково и ободряюще улыбнулась ему Нина!..

-- Это Невский! -- объяснил ему следовавший с ним офицер.

Амед с недоумением посмотрел на него. Ему решительно всё равно было, -- он ведь не знал ни улиц, ни площадей громадного и неведомого ему города.

Но, когда он оглянулся назад и вперёд, ему показалось, что этот Невский во все стороны ложится в бесконечность! Туман поредел, и горца поразила суматоха, кипевшая кругом.

-- Это всё генералы? -- спросил он у проводника.

Тот незаметно улыбнулся.

-- Есть и генералы!

Амед стал было считать генералов и счёт потерял им...

-- Много! -- тихо проговорил он. -- И всё большие генералы?

-- И большие, и маленькие.

-- Нет, всё большие! -- упорно не соглашался он, отдавая честь направо и налево.

Опять полк, вероятно, из манежа шёл, перегородив дорогу. Солдаты казались ещё более рослыми и сурово смотрели перед собою, отбивая шаг. Музыка впереди, грозно били барабаны. Что-то кровожадное, зловещее слышалось в их переборе. Эта дробь точно заглушала последние инстинкты жизни и жалости в душе. Мерно колыхались чёрные султаны на касках. Красиво сидели на конях офицеры.

-- Много солдат здесь? -- спросил опять Амед.

-- Да, немало.

Он подумал-подумал.

-- Миллион будет?

Офицер засмеялся.

-- Всё-таки поменьше миллиона.

-- И всё большие?

-- Да, это -- гвардия... Проедем скорее, -- издали кавалергарды подвигаются.

Амед оглянулся туда. С Малой Садовой уж выехал на Невский первый ряд всадников, сверкавших золотом нагрудников, касок и флагов... Они подвигались какою-то сплошною массой, которая, казалась, всё должна была растоптать и уничтожить перед собою...

-- У нас, -- оживился Амед, -- только в сказках рассказывают про таких. Это всё -- Рустемы?

-- Какие Рустемы?

-- Богатыри?

-- Вы лучше, прапорщик, подумайте, как вы станете Государю представляться.

-- Зачем думать?

-- Разве вы не боитесь его?

-- Царя?.. Нет... Не боюсь... -- Амед подумал и закончил. -- Не боюсь... Зачем бояться... Я присягал ему и служу... Он -- отец, мы -- дети... Так в горах говорили нам. И в дербентской школе, где я учился, -- тоже. А разве меня сейчас же примут?

-- Может быть, и сейчас!

Что-то ёкнуло в сердце Амеда, но он тотчас же, с восточною покорностью судьбе, успокоился и ждал того, что должно было случиться...

В конце Невский точно раздвинулся. Громадная площадь шла во все стороны, в поредевшем тумане блеснул адмиралтейский шпиц, направо выдвинулись массы величавого дворца и Главного штаба.

-- Это что, минарет?

-- Нет, -- засмеялся офицер, -- это Александровская колонна.

-- Зачем?.. Сверху кричат что-нибудь?

Тот ему объяснил. Амед почтительно снял папаху, проезжая мимо.

-- К Государю императору от кавказского наместника! -- тихо передал Амеда какому-то офицеру его провожатый.

-- Пожалуйте! -- и тоненький, бледный офицер с закрученными усами указал горцу на колоссальную лестницу.

-- Разве сейчас? -- робко спросил он.

-- Не знаю... Если будет угодно его величеству!

Амед сбросил бурку.

Заметив четыре солдатских Георгия у него на груди, офицер сделался любезнее.

-- Вы не теряйтесь... Оправьтесь. Государь очень приветлив.

Тот даже не расслышал. У него в ушах стучало... Он почувствовал тяжесть в ногах. Казалось, что они прирастают к широким ступеням лестницы. Теперь Амед уже ничего не соображал и не видел. Ни колоссальных часовых стоявших у дверей то там, то сям, ни громадности и роскоши всего его окружавшего; ни зашитых в золото и увешанных неведомыми ему орденами важных лиц, спускавшихся вниз точно с неба, куда и его на минуту возносило что-то чудесное. Какая-то красавица мимоходом внимательно взглянула на него и, встретив восхищённый взгляд Амеда, улыбнулась.

-- Князь! -- остановила она офицера. -- Кто это?

-- Не знаю... От кавказского наместника к Государю.

-- Совсем Аммалат-Бек!

А Аммалат-Бека всё больше и больше охватывало смятение. Ему казалось, что белая зала, вся в позолоте, расширяется и расширяется по мере того, как он идёт по ней. Право, ему никогда не добраться до тех вон больших дверей с часовыми. Двери отодвигаются от него. Как странно и гулко и резко звучат шаги. Какие колоссальные окна, -- любое бы воротами в стенах горного аула могло быть...

Офицер подошёл к дверям...

Часовой сделал честь...

Провожатый оглядел в последний раз Амеда.

-- Не бойтесь же... Приведите себя в порядок.

Тот мельком скользнул по лицу говорившего недоумелым взглядом.

-- Что такое?

Но объяснять было некогда: дверь открылась. Они вошли в небольшую комнатку. Два кавалергарда как изваянные с палашами наголо стояли у следующих дверей. Здесь было тихо... Странно тихо. Высокий, седой генерал с жёлтым недовольным лицом, стоял у окна и смотрел на площадь. С середины комнаты, как-то преувеличенно без шума скользя по полу, быстро подошёл к ним молодцеватый флигель-адъютант. Пошептавшись с провожатыми, он с любопытством остановил глаза на лице горца.

-- Прапорщик, пожалуйте мне ваши бумаги.

Амед, расстегнув черкеску, вынул пакет.

Флигель-адъютант с лёгким поклоном принял. Провожатый исчез куда-то. Флигель-адъютант перед следующими дверями приостановился на секунду, озабоченно обдёрнулся, подождал ещё... и потом приотворил дверь...

1902