Один мой знакомый парнишка,-- он, между прочим, поэт -- побывал в этом году за границей.

Он объездил Италию и Германию для ознакомления с буржуазной культурой и для пополнения недостающего гардероба.

Очень много чего любопытного видел.

-- Ну, конечно,-- говорит,-- громадный кризис, безработица, противоречия на каждом шагу. Продуктов и промтоваров очень много, но купить не на что.

Между прочим, он ужинал с одной герцогиней. Он сидел со своим знакомым в ресторане.

Знакомый ему говорит:

-- Хочешь, сейчас я для смеха позову одну герцогиню. Настоящую герцогиню, у которой пять домов, небоскреб, виноградники и так далее.

Ну, конечно, наворачивает.

И, значит, звонит по телефону. И вскоре приходит такая красоточка, лет двадцати.

Чудно одетая. Манеры. Небрежное выражение. Три носовых платочка. Туфельки на босу ногу.

Заказывает она себе шнельклопс и в разговоре говорит:

-- Да, знаете, я уже, пожалуй, неделю мясного но кушала.

Ну, поэт кое-как по-французки и по-русски ей отвечает: дескать, помилуйте, у вас а ла мезон столько домов, врете, дескать, наворачиваете, прибедняетесь, тень наводите.

Она говорит:

-- Знаете, уже полгода, как жильцы с этих домов мне квартплату не вносят. У населения денег нет.

Этот небольшой фактик я рассказал так, вообще. Для разгона. Для описания буржуазного кризиса. У них там очень отчаянный кризис со всех сторон. Но, между прочим, на улицах у них чисто.

Мой знакомый поэт очень, между прочим, хвалил ихнюю европейскую чистоту и культурность. Особенно, говорит, в Германии, несмотря на такой вот громадный кризис, наблюдается удивительная чистота и опрятность.

Улицы они, черт возьми, мыльной пеной моют. Лестницы скоблят каждое утро. Кошкам не разрешают находиться на лестницах и лежать на подоконниках, как у нас.

Кошек своих хозяйки на шнурочках выводят прогуливать. Черт знает что такое.

Все, конечно, ослепительно чисто. Плюнуть некуда.

Даже такие второстепенные места, как, я извиняюсь, уборные, и то сияют небесной чистотой. Приятно, неоскорбительно для человеческого достоинства туда заходить.

Он зашел, между прочим, в одно такое второстепенное учреждение. Просто так, для смеху. Заглянул -- верно ли есть отличие,-- как у них и у нас.

Оказывается, да. Это, говорит, ахнуть можно от восторга и удивления. Волшебная чистота, голубые стенки, на полочке фиалки стоят. Прямо уходить неохота. Лучше, чем в кафе.

"Что,-- думает,-- за черт. Наша страна, ведущая в смысле политических течений, а в смысле чистоты мы еще сильно отстаем. Нет, думает, вернусь в Москву -- буду писать об этом и Европу ставить в пример. Конечно, у нас многие ребята действительно относятся ханжески к этим вопросам. Им, видите ли, неловко писать и читать про такие низменные вещи. Но я, думает, пробью эту косность. Вот вернусь

и поэму напишу -- мол, грязи много, товарищи,-- не годится... Тем более у нас сейчас кампания за чистоту -- исполню социальный заказ".

Вот наш поэт находится за закрытой дверью. Думает, любуется фиалками, мечтает, какую поэму он отгрохает. Даже приходят к нему рифмы и строчки.

Чего-то там такое:

Даже сюда у них зайти очень мило --

Фиалки на полках цветут.

Да разве ж у нас прошел Аттила,

Что такая грязь там и тут.

А после, напевая последний немецкий фокстротик "Ауфвидерзейн, мадам", хочет уйти на улицу.

Он хочет открыть дверь, но видит -- дверь не открывается. Он подергал ручку -- нет. Приналег плечом -- нет, не открывается.

В первую минуту он даже слегка растерялся. Вот, думает, попал в западню.

После хлопнул себя по лбу.

"Я, дурак,-- думает,-- позабыл, где нахожуся,-- в капиталистическом мире.

Тут у них за каждый шаг небось пфенниг плати. Небось, думает, надо им опустить монетку -- тогда дверь сама откроется. Механика. Черти. Кровопийцы. Семь шкур дерут. Спасибо, думает, у меня в кармане мелочь есть. Хорош был бы я гусь без этой мелочи".

Вынимает он из кармана монеты. "Откуплюсь,-- думает,--от капиталистических щук. Суну им в горло монету или две".

Но видит -- не тут-то было. Видит -- никаких ящиков и отверстий нету.

Надпись какая-то есть, но цифр на ней никаких не указано. И куда именно пихать и сколько пихать -- неизвестно.

Тут наш знакомый прямо даже несколько струхнул. Начал легонько стучать.

Никто не подходит. Начал бить ногой в дверь.

Слышит -- собирается народ. Подходят немцы. Лопочут на своем диалекте.

Поэт говорит:

-- Отпустите на волю, сделайте милость.

Немцы чего-то шушукаются, но, видать, не понимают всей остроты ситуации.

Поэт говорит:

-- Геноссе, геноссе, дер тюр, сволочь, никак не открывается. Компренешен.

Будьте любезны, отпустите на волю. Два часа сижу.

Немцы говорят:

-- Шпрехен зи дейч?

Тут поэт прямо взмолился:

-- Дер тюр, говорит, дер тюр отворите. А ну вас к лешему!

Вдруг за дверью русский голос раздается:

-- Вы, говорит, чего там? Дверь, что ли, не можете открыть?

-- Ну да,-- говорит.-- Второй час бьюсь.

Русский голос говорит:

-- У них, у сволочей, эта дверь механическая. Вы, говорит, наверное, позабыли машинку дернуть. Спустите воду, и тогда дверь сама откроется. Они это нарочно устроили для забывчивых людей.

Вот знакомый сделал, что ему сказали, и вдруг, как в сказке, дверь открывается.

И наш знакомый, пошатываясь, выходит на улицу под легкие улыбки и немецкий шепот.

Русский говорит:

-- Хотя я есть эмигрант, но мне эти немецкие затеи и колбасня тоже поперек горла стоят. По-моему, это издевательство над человечеством...

Мой знакомый не стал, конечно, поддерживать разговор с эмигрантом, а, подняв воротник пиджака, быстро поднажал к выходу.

У входа сторож его почистил метелочкой, содрал малую толику денег

и отпустил восвояси.

Только на улице мой знакомый отдышался и успокоился.

"Ага, - думает, - стало быть, хваленая немецкая чистота не идет сама по себе.

Стало быть, немцы тоже ее силой насаждают и придумывают разные хитрости, чтобы поддержать культуру. Хотя бы у нас тоже чего-нибудь подобное сочинили".

На этом мой знакомый успокоился и напевая "Ауфвидерзейн, мадам", пошел в гости как ни в чем не бывало.