Меркнет летний день.

Из поля в открытое окно дедушкина кабинета ровным потоком льётся воздух, напоённый хмельными запахами раскалённой земли и увядающих от зноя трав. Дедушка лежит на кожаном, просиженном в трёх местах ямами диване, дремлет. Он только что приехал с поля, ждёт ужина, -- да и спать бы. Устал от солнца у горячего июльского ветра.

На дворе гомонят рабочие. Пыхтят тяжёлые коровы, блеют овцы. По дому бегают, хлопают дверями. Кто-то кричит звонким и весёлым голосом:

-- Марфушка-а! А, Марфушка!

Голос-то знакомый, но в дремоте никак не припомнить, кто именно кричит. От этого голоса дедушка засмеялся коротким смешком. Радостный голос.

И весь дом, и двор, и звонкое поле в полусне кажутся дедушке давно знакомым, мелодичным ящичком с музыкой. Не дом, не двор, не поле, а маленький баульчик. Стоит баульчик на столике около головы и наигрывает знакомую и нежную песню. Уж скоро шестьдесят лет, как слышит он эту песню... Жена умерла. Сына на войне убили. Дочь, Надя, замуж вышла, за профессора. По летам приезжает к отцу в имение с мужем и сыном Микой... Рассыпалась семья, а баульчик про всех играет, будто и не умирали и не уходили. И что самое главное -- играет нежно и радостно, как бывало в лучшие дни жизни. Всё дурное, тревожное, мучительное баульчик забыл, не вспоминает...

"Слава Богу, всё слава Богу!" -- думает дедушка, чувствуя, как в окно веет на лицо холодеющим воздухом.

Топают маленькие ноги. "Это Мика бежит", -- думает в полусне дедушка. И на минуту забывает о внуке. А в эту-то маленькую минуту Мика уже очутился около дивана. Приплясывает на одной ноге, поёт:

Шёл музы-ык чилез мост,

На мосту воло-она!

Взял музык ёё за хвост,

Блосил он ёё под мост, --

Пусть волона мо-окнет!..

-- Где же это ты, Мика, выучился? -- спрашивает, просыпаясь, дед.

Мика возбуждённо дышит. На дедушкин вопрос не отвечает. Ненужный вопрос.

-- Ищо не вся, дедушка! Дальше есть!..

-- Ну, дальше пой, -- соглашается дедушка.

Мика опять затопал в такт ногой, запел, захлёбываясь и повизгивая от нервной радости:

Шёл музы-ык чилез мост,

Под мостом воло-она!

Взял музык ёё за хвост,

Посадил ёё на мост, --

Пусть волона со-охнет!..

И, задыхаясь от усталости и веселья, уткнулся в рассыпчатую дедушкину бороду.

-- Де-эдушка. Ласказы сказку!

А сам свернулся сурочком, укладывается под дедушкин бок. Мике четыре года. Он любит дедушкин запах, рассыпчатую бороду и уютную подмышку.

-- Ну, ласказывай-за!

-- Какую же, Мика, сказку? Я тебе, брат, ещё в прошлом году все сказки рассказал.

-- Не мозет-быть! -- деловито, по-отцовски, говорит Мика. -- А ты плидумай!..

-- Расскажи тебе сказку, а ты опять не будешь спать. Мама на нас с тобой и рассердится...

-- Не-эт! Я усну, дедушка!.. Вот так! -- убедительно говорит Мика, чувствуя, что дедушка сдаётся. -- Гляди, глаза вот так заклою... Кле-эпко!.. Ну, хоть пальцем погляди!..

Мика берёт дедушкину руку и подносит её к плотно сжатым глазам. Это называется -- поглядеть пальцем.

-- Да, ведь, не припомню сказки-то, -- говорит дедушка, борясь с дремотой. -- Разве про ворону рассказать?

-- Ну, ин, пло волону, -- соглашается Мика, укладываясь уютнее, чтобы слушать.

-- А про ворону, так слушай. Пошёл наш мужик, Яков, в город. Кучер Яков! Ты знаешь Якова?

-- Да знаю, дедушка! Дальше.

-- Ну вот, пошёл наш Яков в Самару. Идёт он, братец ты мой, Мика, через мост, а на мосту ворона сидит. Рот разинула, перья растопырила, глаза закрыла. Жа-арко вороне. Увидал её Яков: "Тпру, -- говорит, -- ворона сидит!" Поглядел это он на ворону и думает: "А, ведь, жарко вороне-то! Надо, -- говорит, -- ворону помочить. А сама она, глупая и не догадается!.." Известное дело, -- ворона и есть ворона. Большого ума с неё требовать не приходится... Это Яков правильно сказал... Жальливый он, Яков-то... Ты знаешь Якова, Мика?

-- Да знаю-за, дедушка! Ты пло волону говоли!

-- Ну вот, Яков-то взял её, да и положил под мост, в воду. И стала, братец ты мой, с тех пор ворона мокнуть... А Яков в город пошёл, сапоги себе покупать, махорки... ситцу жене на платье!..

Дед слегка забывается. В комнате темнеет. Мика заинтересован.

-- Дедушка, не спи... Волона-та потонет! Дальше что?

-- А?! Дальше-то? А дальше, Мика, известное дело, мокнет ворона! Год, братец ты мой, мокнет, два -- мокнет и три года мокнет. Спонадобилось Якову опять в город идти. Идёт он через мост, видит, -- мокнет ворона. "Ах ты, -- говорит, -- грех какой! Ведь, я и забыл про ворону! Мокнет ворона-то! Надо, -- говорит, -- ворону вынуть, да на солнышке посушить. Потому -- сама-то она не догадается, глупая... Ворона!.."

-- Да-альше, дедушка!

-- Ага! Дальше? Дальше-то, известное дело, вынул Яков ворону. Совсем вымокла ворона. Даже перья у неё повылезли. Склизкая стала как рыба. Он её схватит, а она и выскользнет из руки. Чистый, братец Мика, карась стала ворона. И глаза, понимаешь, у неё совсем даже... Как бы тебе сказать, не соврать?.. Позеленели у неё глаза, как трава сделались. Вот какие глаза! А сама вся дрожит, носом щёлк-щёлк от холоду. Простыла ворона совсем. И не говорит уж ничего, только головой крутит...

-- Больно ей, дедушка?

-- Знамо дело, -- не мёд! Сам подумай, -- вымокла вся.

-- И детки её ждут?

-- Хах, голова! Как же не ждут? Плакали-плакали воронята, да уж все и глаза проплакали. По миру пошли, подаянием кормятся. Без матери житьё плохое, -- до кого не доведись...

Засыпающий дед бубнит, Слова растягиваются, Мике кажется, что они запутываются в бороде и не могут освободиться.

Нежные отблески жёлтого закатного неба выхватывают из сумрака комнаты оленьи рога на стене, угол этажерки, золочённую раму. Всё остальное, даже стены, как бы спрятались, ушли в сумрак, и надо пристально смотреть, чтобы увидеть, что все вещи по-старому на своих местах. Мике жутко. Он со слезами в голосе требует:

-- Дальше-то что, дедушка-а?

-- Дальше? -- продолжал дед проснувшимся голосом. -- А дальше опять-таки Яков... кучер наш Яков, выловил ворону и посадил её на мост сохнуть. А сам в Самару ушёл... Ушёл в Самару, да и запьянствовал. Больше месяца, с лишним, пьянствовал. Его бы прогнать следовало, а я пожалел его, Мика, опять взял на место.

-- А как же волона, дедушка? -- сердится Мика.

-- А ворона, друг мой, своё дело знает, сохнет! Сидит на мосту и сохнет. Так что даже в щепку высохла. Как сушёный гриб, -- вот какая стала ворона! И каркать перестала, только комариным голоском пищит: пи-и, пи-и! Вот как пищит!.. За нос кто ей заденет -- нос отломится, за крыло -- крыло отломится. Обкрошилась вся ворона как сухарь... Лето, сам видишь Мика, какое! Жара! Горит всё, сохнет. Беда!..

-- Мика-а! -- звонко кричит Микина мать.

Идёт к отцу в кабинет.

"Да ведь это она давеча кричала Марфушку", -- думает дедушка. Только теперь припомнил он, что это был её, Надин голос.

-- Папа, ужин готов! Пойдём ужинать. Не у тебя ли Мика? -- говорит она, входя к отцу в кабинет.

Дедушка стряхивает с себя дремоту, встаёт. Мика бежит к матери, просится на руки и заливается на её плече слезами.

-- Что ты, Мика? Ты что плачешь, милый?

-- Воло-она... Сохнет волона... А у неё маленькие детки... мамочка!.. -- плачет Мика.

-- Что такое? Папа, ты ему опять сказку рассказывал? -- с ласковым упрёком говорит Надя и морщит в улыбке губы.

-- Да я, Надя, ничего... ничего, кажется, -- растерянно говорит дедушка. -- Я ему про ворону... Он, понимаешь, сам мне пел: под мостом ворона... на мосту ворона!.. А я взял да про это же рассказал...

За ужином Мика развеселился. Вышел из-за стола и, притопывая в такт ногой, опять пел:

Шёл музы-ык чилез мост,

На мосту воло-она!..

1914