Крошечная Нина была больна, совсем больна. Доктор объявил, что сегодня вечером с ней должен быть кризис и при этом так покачал головою, что лица отца и матери вдруг побледнели и приняли растерянное, испуганное выражение.

Нина лежала в своей постельке недвижно, как трупик, и только тяжелое, со свистом вылетавшее дыхание показывало, что в ней теплится искра жизни.

В комнате было полутемно. Наступил ненастный вечер, и слабый свет ночника едва освещал две скорбные фигуры, склонившиеся над детской постелью. За окном шумела вьюга; где-то у соседей звучал рояль и в полутемной комнате словно не вечерний мрак, а тоска, унылая тоска злого предчувствия сгустилась во всех углах, повисла в воздухе и, казалось, шуршит своими невидимыми крыльями.

За стеной пробило шесть часов. Молодая женщина вздрогнула и выпрямилась.

— Милый, — сказала она мужу ласковым шепотом, — тебе пора!

Он еще ниже склонился над кроваткою где страдала крошечная Нина. Молодая женщина тронула его за плечо.

— Милый, пора! Хуже, если они пришлют за тобой!

Мужчина с благоговейной любовью поцеловал горящее личико ребенка и выпрямился. Его красивое, мужественное лицо было грустно до боли. Он провел по нем рукою, вздохнул и сказал:

— Да, Клара, пора! Твоя правда: хуже, если они пришлют за мною. Изверги! — прибавил он с горечью, — я умолял их, я говорил про Нину. Разве я так нужен? — Кулаки его гневно сжались.

Клара положила ему на плечо руку.

— Сегодня ведь у него бенефис. Тебя любят и выставили, как приманку.

— У всех должно быть сердце. Они были отцами…

— У толпы нет сердца, — сказала тихо Клара.

Он молча собрался. В ручной сак он положил костюм, туфли, платок; потом оделся и снова подошел к кроватке.

— Иди! — желая окончить муку, торопила его Клара. Он еще раз поцеловал свою дочку, единственное сокровище его на земле, и потом обернулся к Кларе.

— Так помни! — сказал он, — я буду ждать.

Она кивнула ему

— Если она очнется, сейчас же… Если нет, если… — голос его дрогнул, — беги тоже, а то у меня сил ждать не будет!

Она снова кивнула. Он надел шапку и в дверях сказал:

— Здесь близко. Смотри же!..

Ненастная мгла окружила его, едва он вышел на улицу. Резкий ветер с силою бросал ему в лицо холодный мокрый снег, залеплял им глаза, уши и рвал на нем пальто, стараясь расстегнуть полы. Но он не замечал непогоды. Он весь был погружен в тревогу о дочери, а потом думал о людях с каменными сердцами.

Он был гимнаст и служил в цирке.

Им дорожили, его имя собирало публику, и директор цирка даже льстил ему, но когда он сказал, что его дочь больна, что ему трудно работать, чувствуя тревогу в сердце, этот директор тотчас указал ему на контракт. Он не согласен, чтобы от болезни трехлетней Нины у него упали сборы.

— Я для вас на все пойду, Антон Павлович, но этого не могу. Что с нами будет? Публика привыкла удивляться смелости сеньора Гравелотти и я не в праве, да-с — не вправе отказать ей в этом!

Гравелотти возмутился и не пошел, но в тот же вечер за ним пришел пристав, и директор сказал:

— Ей Богу, что за охота нам ссориться? Ведь я имею право, и сказал, что не поступлюсь им.

О, он был совершенно прав. С какой стати ему терять рубли из-за болезни какой-то девчонки! Это даже странно: ну заболей сам, а то дочь!

Директор возмущался, беседуя на эту тему с приставом, я пристав сочувственно вздергивал плечами.

— Помилуйте, там жена заболеет, а там сын, а артист не ходи, а директор, ему плати да терпи убытки! Где тут смысл? Где правда?

И пристав подтверждал, что нет тут ни смысла, ни правды. Антон Павлович, по афише сеньор Гравелотти, вошел в цирк уже в разгаре представления. Он прямо по коридору прошел в конюшню, оттуда в бутафорскую и к себе в уборную. Цирк был полон. До него доносился крик, зрителей и рукоплескания.

Едва он вошел в уборную, как следом за ним влетел директор.

— А дорогой мой, пришли! — заговорил он весело, — очень рад, очень рад. А я уж посылать за вами хотел. Ну, что ваша дочка?

— Умирает, — глухо ответил Гравелотти и отвернулся. Директор смутился.

— Вам выходить, — сказал он просительным тоном, — вы уж оправьтесь. Сейчас Анжелика, потом Карл с собакой, а потом… Ну, до свиданья, дорогой! — и он убежал.

Антон Павлович стал медленно одеваться. Он натянул трико, надел майку, потом корсаж, подтянул пояс, обулся и, засунув за пояс платок, пошел вниз.

Все уже знали об его горе и сочувственно сторонились, стараясь не обеспокоить его ничем. Даже конюхи отодвигали лошадей, когда он переходил конюшню.

Он прислонился к стене и с тупою покорностью ждал, когда директор, он же и режиссер, укажет ему выход. До него снова донесся рев толпы и он горько усмехнулся. Вот люди, которые пришли развлечься за свой целковый, а ты умирая должен веселить их. Им нет дела до твоих страданий.

Из-за занавеса прибежал пудель, за ним в балахоне клоуна выбежал Карл. За занавесой хлопали и кричали «браво». Карл с собакою убежал и снова вернулся.

На арену побежали служители. На время воцарилась тишина. Гравелотти стоял и думал, что там идут приготовления к его номеру, спускают трапеции, укрепляют турник, а у него, дома…. Холодный пот облил его тело и он на миг потерял сознание…

— Вам выходить, — очнулся он от голоса директора. — Смелее, дорогой, куражу больше! Ну!

Привычным шагом Гравелотти направился к занавесу, привычным прыжком выбежал на арену и сделал традиционный приветственный жест,

Вокруг, сверху до низу, виднелись лица, лица и лица в воздухе недвижно висели трапеции. Арена была залита огнями, гремела музыка.

Все как и всегда. Когда-то раньше эта вся обстановка бодрила его, как звук горна кавалерийскую лошадь, теперь же на все это он смотрел бесчувственным взором.

И опять, привычным жестом он ухватился за канат и медленно поднялся к трапеции. Он сел на нее, вынул платок, вытер руки и привычным движением раскачался. Под ним, вокруг виднелись лица, тысячи глаз были устремлены на него.

Все как всегда. Прежде работая он напрягал все силы, чтобы заслужить одобрение этого зверя, толпы; теперь ему было все равно, и равнодушно, как автомат, он качался над бездною… Смерть или жизнь?.. Клара придет и принесет ему то или другое. Бледный труп или Нина, его Нина, лепечущая, тянущая ручонки, смотрящая на него своими чистыми как небо глазами…

И в то время, как эти мысли вихрем проносились в его голове, он качался над ареною, перелетал с трапеции на трапецию, вертелся на них колесом…

Потом он снова сел и вытер руки. Толпа кричала и хлопала. Ему наверх подали стул. Он приготовился к самому трудному номеру и вдруг… увидал Клару.

Она тоже встретила его взор и подняв голову с радостным лицом замахала платком.

Он в ответ вскрикнул так, что толпа вся наэлектризовалась. И он не обманул ее ожидания. Никогда еще он не был так решителен, смел и отчетлив в каждом своем движении. Зрители замирали от ужаса и потом разражались неистовыми криками восторга. И раз пять вызывали его потом, когда он уже спустился на арену.

Он выбежал из-за занавесы и весело кланялся и, ему казалось, что все знают об его счастье и поздравляют его и при этой мысли ему близка и дорога была эта кричащая толпа.

Наконец он освободился и бросился в уборную. Там, на скамье он увидел Клару. Она рыдала, колотясь головою в стену.

— Клара, рыбка моя! — воскликнул он, обнимая жену, — чего же теперь плакать. Радоваться надо, смеяться; побежим к ней!

Клара отшатнулась и посмотрела на него безумным взором. Он задрожал.

Клара зашевелила губами и снова зарыдала.

— Умерла, умерла наша крошка. Нет ее!

— Врешь! — закричал он неистово и упал без чувств…

* * *

Когда Нину опустили в могилку и они остались одни у свежей насыпи, он сказал Кларе, как бы просыпаясь от тяжелого сна:

— Ах, да! Я и забыл. Скажи, зачем ты меня тогда обманула?

— Я боялась, что ты сорвешься и убьешься о землю… тихо ответила она.

«Пробуждение», № 14. 1910 г.