Был знойный день. Огромный сад молчал, охваченный полуденной дремотой. Прохлада стояла в тенистых оврагах; в волнах золотого света, лившегося с лазурного неба на лужайки, купались цветы. Порхали бабочки. И было хорошо в саду как в раю.

На берегу высокого обрыва стоял я и смотрел в синюю даль; она широко расстилалась предо мною: я видел Днепр, зелёные равнины, паруса; внизу блестели как золотые искры кресты церквей Подола.

Листья огромной липы мерно шелестели над моей головой. Медвяный аромат ласкал мне грудь; я чувствовал, что пьянею от него; как будто я сплю и не сплю; как будто наяву я вижу сладкий сон — красивый, светлый, лёгкий. И весь ушёл я в созерцание цветущей земли и голубого неба.

«О, жизнь! — шептал я. — Жизнь лучезарная, вот ты предо мною, вся в цветах и зелени, мирная, могучая! Ровно бьётся моё сердце, и дух мой в согласии с твоей красотой и гармонией. Ты вечная загадка: кто поймёт тебя? Но каждый стремится к тебе, и все тебя любят! Ты равновесие, ты движение, странным образом сочетанное с покоем!

Где ты — там смерти не должно быть! Человек, обнимающий умом вселенную, и крошечный, белый мотылёк, который вон сел сейчас на алый мак, затерявшийся меж жгучих стеблей тощей крапивы, одинаково живут и наслаждаются здоровьем.

И не должно быть, и нет смерти! Сухой лист, дрожащий на голой ветке цветущей липы, не оскорбляет меня — он опадёт, и его место займёт свежий лист, который развернётся весной из крепкой клейкой почки. Не смерть это, а ступень к жизни, Старое сменяется молодым. Вечна жизнь!»

Так я шептал и с тихим восторгом смотрел вокруг. По чуть заметным тропинкам спускался я в овраги или снова поднимался на холмы. Я слушал, как поют птицы, как шумят деревья, шуршат в траве насекомые. И я был счастлив, что жизнь, которая кругом меня ликует и радостно цветёт, отрицает смерть.

Час прошёл, а может быть и меньше. Мне захотелось снова вдохнуть в себя пахучий воздух, струившийся вокруг липы. Я вернулся туда — и вдруг, о, ужас! Под деревом лежал мёртвый человек. Ему было лет двадцать пять. Он был красив и статен. Кровь запеклась на подбородке, зияла чёрная рана на груди, и неподвижен был взор тусклых глаз…

Смерть!

Солдат, стоявший с ружьём возле трупа, рассказал мне, как был несчастный убит. Покойник был арестант. Из суда вели его под стражей мимо погоста, примыкающего к этому лесу. Сбросив халат, он кинулся бежать. Он скоро очутился здесь и, слыша за собой погоню, вскарабкался на липу. Тогда солдат — другой, не этот — прицелился в арестанта как в птицу. Беглец в смертельном страхе стал кричать. Раздался выстрел, пуля пронизала сердце — и, падая наземь, бедняжка зажимал платком рану. Солдат показал рукой и произнёс: «Вот кровь!»

Я поднял глаза: ствол липы облит был застывшей чёрной массой. И на сердцевидных листьях там и сям дрожали капли крови как чёрная роса.

Стал сходиться народ, явилась полиция… Я постоял и, грустный, ушёл.

Смерть, смерть! Жизнь отрицала тебя, а вот ты подползла, незримая и холодная, и насмеялась над нею! Тебя не должно быть, но ты есть. Вечная спутница человека, страшный дар разгневанного Божества!