Гаврила Державин – поэт и чиновник

Поэта Гаврилу (Гавриила) Романовича Державина (1743-1816) Россия не забывает. Он – в хрестоматиях и учебниках. Впечатляет, восхищает, словно дворец в пригороде Петербурга. И в буквальном смысле - мы видим его изображение в ансамбле новгородского памятника Тысячелетней России и петербургского памятника Екатерине Великой.

Мы частенько повторяем крылатые выражения из его стихов: «Отечества и дым нам сладок и приятен», «Учиться никогда не поздно», «Где стол был яств, там гроб стоит»… Но судьба действительного тайного советника Державина – это не только сборник стихов, но и череда административных, управленческих сражений. Сам Гаврила Романович считал себя, в первую очередь, человеком государственным, и поэзию воспринимал, в первую очередь, как инструмент исправления нравов. Волшебный, таинственный – но инструмент! А ещё он верил в правосудие. С детства видел, как несправедлива бывает Фемида, сколько слёз приносят людям тяжбы, склоки…

Подполковник Роман Николаевич Державин, отец поэта, умер, когда Гавриле едва исполнилось одиннадцать. Осталось пятнадцать рублей долгу и несколько десятков дворов с крестьянами в разных деревнях Казанской губернии.

Осиротевшую семью оттесняли со спорных клочков земли, каждый старался обворовать вдову, оставшуюся без защитника. Её жизнь переместилась в негостеприимные кабинеты столоначальников. Много лет спустя Державин вспоминал:

«Мать, чтоб какое где-нибудь отыскать правосудие, должна была с малыми своими сыновьями ходить по судьям, стоять у них в передних у дверей по нескольку часов, дожидаясь их выходу; но когда выходили, то не хотели никто выслушать ее порядочно; но все с жестокосердием ее проходили мимо, и она должна была ни с чем возвращаться домой со слезами, в крайней горести и печали».

 А там! — вдова стоит в сенях
 И горьки слезы проливает,
 С грудным младенцем на руках,
 Покрова твоего желает.

После таких плачевных картин мудрёно не разочароваться в судебной системе, да и в государстве.

Но Державин пылко верил: пагубная ситуация исправится, если мы создадим справедливые законы и станем неукоснительно их исполнять. В духе времени он задумывался о просвещённой монархии, о продолжении петровских дел.

Когда, во многом благодаря своему поэтическому таланту, Державин занял высокое положение в политической элите екатерининского века, он стал инициатором нескольких громких судебных процессов, связанных с явлением, которое в ХХ веке назвали коррупцией.

Честный суд Державин воспринимал как земной аналог страшного суда:

 Нет! знай, что Правосудья око,
 Хоть бодрствует меж звезд высоко,
 Но от небес и в бездны зрит:
 Тех милует, а тех казнит
 И здесь, в сей жизни скоротечной,
 И там, и там, по смерти, в вечной…

Державину посчастливилось творить в те полнокровные десятилетия, когда империя набирала силу. По выражению канцлера А.А. Безбородко, «ни одна пушка в Европе без соизволения нашего выстрелить не могла». Русский мир расширялся на глазах державинского поколения: освоена Новороссия, нашими стали Дунай, Крым, Кубань, наконец, Варшава. Что требуется государству в годы экспансии, в годы славных побед? Армия уже доказала свою доблесть, но победителям необходимы триумфальные арки и гимны.

Державин с его мудростью и простодушием, с его энергичным оптимизмом, со вкусом к простонародному юмору в империи наследников Петра Великого по праву чувствовал себя по-хозяйски.

И в гимнах улавливал главное: богатырский восторг от того, что силушка играет в плечах:

 Гром победы, раздавайся!
 Веселися, славный Росс!
 Звучной славой украшайся,
 Магомета ты потрёс!
 Воды быстрые Дуная
 Уж в руках теперь у нас…

«Всё наше! Нет храбрее русского солдата!», - эти возгласы передают характер «чудо-богатырей», для которых не было невозможного ни на поле боя, ни в дипломатических баталиях. Победа не вызывала задних мыслей – это наследники Державина научатся всё подвергать сомнению, а жалость к побитым чужестранцам станет для них важнее, чем верность российской короне. Державин не отделял себя от империи, соблазн бунтарства не мог одолеть убеждённого государственника. Для него победа была мерилом правоты – будь то победа на бранном поле или над собственными пороками… Леность, корыстолюбие, тщеславие – это тоже враги, которых необходимо одолевать.

Государственные деятели того времени относились к будням статской службы с лёгким пренебрежениям. Аристократическая расслабленность редко сочетается со служебным прилежанием. Многих увлекали прогрессивные, красивые прожекты, но охотников до чёрной работы среди первых российских министров не было — кроме Державина. Пройдёт время — и некоторые бывшие «молодые друзья царя» (например, министр внутренних дел князь В.П. Кочубей) приобретут державинскую хватку, переварив многолетний опыт государственной службы.

Но в те годы их раздражала дотошная въедливость Державина – во всё-то он вникал, во всём сомневался.

Даже к прогрессивному (по мнению современников, по мнению учебников всех времён!) «Указу о вольных хлебопашцах» отнёсся скептически, а предприимчивых и сплочённых иудеев считал угрозой для самодержавного Отечества. Крепостник, реакционер, заскорузлый политический старовер, да и только. Его высмеивали в оскорбительных эпиграммах.

В чём обвиняли Державина? Весной 1788 года в Тамбов прибыл комиссионер Гарденин, занимавшийся закупками провианта для армии. Чтобы расплатиться с помещиками-поставщиками, комиссия должна была воспользоваться предназначенными для этого деньгами из местной казны. Но вице-губернатор Ушаков, недруг Державина, отказал в выплате. Не подпустил комиссию к кошельку… По-видимому, у него нашлись интересы поглавнее государственных. Шла война, армия Румянцева сражалась на берегах Днестра, в Финском заливе шведский флот атаковал русские корабли, — и губернатор Державин, как патриот, не мог медлить. Он быстро провёл ревизию губернской казны, выявил 177 тысяч рублей, в том числе и специально ассигнованные для провиантской комиссии 17 тысяч. Без промедлений приказал выдать нужную сумму Гарденину. Тут бы и поставить точку в этой истории.

Генерал-губернатор Гудович посчитал это превышением полномочий губернатора — и началось «провиантское дело». Затравленный Державин возвратился в столицы: его уволили из губернаторов и отдали под суд.

Вот как бывает – забота об армии, о государстве наказуема! Купцы и ростовщики раздирают казну, а Державин должен каяться в превышении полномочий, в нарушении субординации… Не напоминает ли эта история недавний сюжет с отключением электроэнергии в частях Ракетных войск, в Ивановской области? Армия оказалась в долгу перед РАО ЕЭС!

Что им – армия, ростовщикам и бюрократам?

Сколько благородных начинаний погибло в бесплодных попытках пробиться сквозь секретарские заслоны! Державин действовал упрямо, подчас назойливо – и после всех неурядиц его снова и снова приближали к престолу. Помогала поэзия: Екатерина ценила раскрепощённый тон державинских стихотворных комплиментов. Он стал кабинет-секретарём императрицы – и доводил её до белого каления бесконечными обстоятельными докладами то о злоупотреблениях банкира Сутерланда, который наложил на себя руки, то о невиновности иркутского губернатора Якоби, которого обвиняли в измене. За юридическими крючками он умел разглядеть судьбы людей и государственный интерес. Александр I, учредив министерства, назначил Державина министром юстиции – первым в истории России.

Державин и тут проявил ершистый нрав: он не скрывал, что критически относится к правительственной реформе молодого царя. Но министерский портфель принял...

С первых дней службы он принимал заботы ведомства близко к сердцу – не оставлял себе времени даже для дружеских обедов, которые так любил и воспевал. Заглянем в ежедневник первого российского министра юстиции — и поразимся деловитости Державина, его энергии и дисциплине:

«Воскр. Поутру в 10 часов во дворец к императору с мемориями и докладом сената.

Понед. Поутру в 11 часов во дворец в совет.

Вторн. Поутру в 9 часов во дворец к императору с разными докладами, а после обеда в 6 часов в комитет министерства.

Среда. Поутру в 7 часов до 10-ти говорить с гг. обер-прокурорами и объясняться по важнейшим мемориям, а с 10-ти часов ездить в сенат по разным департаментам по случаю каких-либо надобностей.

Четв. Поутру в 8 часов и до 12-ти дома принимать, выслушивать просителей и делать им отзывы.

Пятн. Поутру с 7-ми до 10-ти часов другой раз в неделю заниматься с обер-прокурорами объяснением по мемориям, а с 10-ти часов ездить в сенат в общее собрание и в тот же день после обеда в 6 часов во дворец в комитет министерства.

Суббота. Поутру от 8-ми до 12-ти часов принимать, выслушивать и отзывы делать просителям.

Затем, после обеда в воскресенье, понедельник, среду, четверг и субботу с 6-ти до 10-го часа вечера заниматься с гг. секретарями прочтением почты, выслушанием и подписанием заготовленных ими бумаг для внесения в комитет и иногда в сенат, а также и прочитыванием откуда-либо полученных посторонних бумаг, кроме почты.

Наконец, каждый день поутру с 5-ти до 7-ми часов заниматься домашними и опекунскими делами и ввечеру с 10-ти до 11-ти часов беседою приятелей, и в сей последний час запирать вороты и никого уже не принимать, разве по экстренной какой нужде или по присылке от императора, для чего в какое бы то ни было время камердинер должен меня разбудить».

Никто из молодых управленцев не мог угнаться за «стариком Державиным». Ни минуты праздности, ни малейшей скидки на возраст Державин себе не позволял!

Министр отлаживал работу аппарата, стремясь создать прочные связи с обществом, с потенциальными и явными участниками судебных процессов. Он на собственном опыте знал, чем чревата бюрократическая неповоротливость.

У юстиц-министра не было юридического образования, но он окружил себя специалистами, которым доверял.

В своём ведомстве министр не допускал корыстных побуждений, строго контролировал работу подчинённых ревизиями, вникал в тонкости бесчисленных документов. Один из первых докладов министра юстиции Державина был посвящён сокращению канцелярского делопроизводства. Император одобрил этот проект. Державин ввёл в обиход краткие записки, оперативные извлечения из дел, ускорявшие работу чиновников.

«Таковое сокращение производства и основательность решений приближает, конечно, к той священнейшей цели, чтобы сенат как верховное судилище был примером всему государству правого суда, деятельности и скорого удовлетворения тяжущимся», — утверждал Державин в докладе. Но его усердие уже утомляло государя.

Отставка Державина сопровождалась легендарным и вполне метким изречением императора Александра I: «Ты слишком ревностно служишь». Государь предлагал ему компромисс, но Державин отказался от сенаторской синекуры, от повышенного жалованья, отказался от Андреевской ленты — и, под свист недругов, бесповоротно удалился от государственных дел. Или министром, или никем! – он и в старости остался максималистом.

Он не довольствовался ролью патриарха русской литературы, мечтал снова отличиться перед монархом, восстановить влияние при дворе, наконец, послужить ко славе Родины. Родина… Не знаю, что рекомендуют новейшие прописи, но я пишу слово Родина с большой буквы и переучиваться не собираюсь.

Гаврила Романович Державин первым произнёс слово «Родина» в значении «Отчизна». Не первым из поэтов, а вообще – первым. Это одна из заслуг Державина не только перед русским языком, но и перед народным самосознанием.

Именно у нас, в России, возникло понятие – измена Родине. Не просто государственная измена, а нечто более святотатственное. И эту высокую мерку предложил нам именно Державин.

После отставки он прожил без малого тринадцать лет. Летом 1812 года армия Наполеона неумолимо продвигалась на восток. Неужто нашлась сила, с которой не может потягаться русский солдат? Державин видел причину поражений в предательстве армейской и политической элиты, пропитанной немецким и масонским духом. Старый поэт чувствовал себя Кассандрой: много лет он предупреждал, что необдуманные реформы прытких юнцов, не знающих страны, доведут до беды. И вот – французы в Москве. Это ли не катастрофа? Сбылось пророчество, но лучше бы не сбывалось…

Слава Богу, Державин успел прославить в стихах и победы 1812-1814-го, успел и оплакать смерть Кутузова, и приветить юного Пушкина… Новый взлёт империи вернул ему вдохновение. Он вспоминал свои солдатские годы, лейб-гвардии Преображенский - и по-военному приветствовал победителей «забавным русским слогом»:

 Спесь мы Франции посбили,
 Ей кудерки пообрили…
 Дайте чашу пьяной браги:
 Генералов в честь отваги
 Выпьем мы её до дна;
 За казачью хитрость, сбойство,
 За солдатское геройство -
 Дайте чашу нам вина!

Ещё в молодые годы он придумал для себя эпитафию: «Здесь лежит Державин, который поддерживал правосудие, но, подавленный неправдою, пал, защищая законы».

Этим словам не было суждено опоясать державинский могильный памятник. На его могиле в Варлаамо-Хутынском Спасо-Преображенском монастыре нет афористической эпитафии. Под старость лет Державин, волжанин, гордившийся родством с татарским мурзой Багримом, полюбил новгородскую землю, напоминавшую ему об истоках русского государства. Там и нашёл упокоение.

Жизнь его вмещала и небесное, и земное. Он оставил нам и несравненную молитву в стихах, и мечту о централизованном и честном государстве, в котором вельможи не сибаритствуют, а чиновники не воруют. Великий русский поэт, энергичный администратор, отчаянный правдолюбец, веривший в Бога на небе и разумные законы на земле.