Один из величайших русских поэтов ХХ века родился 15 января 1891 года в Варшаве, в еврейской семье. Стать великим русским поэтом ему было суждено значительно позже – о таком грядущем повороте в судьбе ребенка ни предки, ни семья не могли даже догадываться.

Его отец, Эмиль Вениаминович Мандельштам, по роду занятий был купец первой гильдии, торговец кожей и перчаточными изделиями, а по складу натуры – приверженный традиции и обрядам религиозный еврей. Мать, Флора Осиповна (в девичестве Вербловская), родилась и выросла в Вильне, в ассимилированной и просвещенной семье, и была учительницей музыки – преподавала игру на фортепьяно.

Родители дали сыну библейское имя Иосиф. Впоследствии при не совсем ясных обстоятельствах (видимо, все же под впечатлением имени деда со стороны матери) он переменил эту форму имени на русскую простонародную – Осип. И навсегда вошел в историю русской литературы под именем Осип Эмильевич Мандельштам.

Рядом с Осипом Мандельштамом нельзя назвать другого русского поэта, который бы жил творчеством так истово и так самозабвенно, в самом настоящем фанатическом исступлении, с такой преданностью делу и бескомпромиссностью, в таком презрении к бытовым обстоятельствам, в таком кричащем противоречии с эпохой, в таком почти сознательном стремлении поплатиться жизнью за свое право быть поэтом.

...А начиналось все сравнительно мирно, в полном соответствии с общим духом тогдашней российской действительности.

Переезд – в шестилетнем возрасте – с семьей из Варшавы в Петербург. Петербургское детство, переполненное впечатлениями столичной жизни – настолько сильными, что образ города на всю жизнь отпечатался в сознании поэта и в огромной степени повлиял на его эстетику и мировосприятие.

Учеба в известном в ту пору Тенишевском училище – десятью годами позже там же учился младший современник поэта Владимир Набоков; прогулки по Большой Морской улице, где жила семья Набоковых, и по набережным Мойки... Мандельштаму и Набокову не суждено было ни встретиться хоть раз, ни обменяться письмами; но впоследствии Набоков, в литературных делах очень самолюбивый, щепетильный и нетерпимый, высоко оценит поэзию Мандельштама и будет отзываться о нем почтительно и уважительно.

А еще были заграничные поездки для поправления здоровья. Была временная увлеченность политикой (вплоть до неудачной попытки вступить в боевую организацию партии эсеров – отказали в приеме по малолетству). Были короткое пребывание в парижской Сорбонне вольнослушателем, два семестра в Гейдельбергском университете в Германии и шесть полных семестров на романском отделении историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета, откуда Мандельштам вышел, не сдав выпускные экзамены и, соответственно, не получив диплом.

С культурно-религиозным миром, к которому принадлежали его предки, у Мандельштама отношения складывались очень непростые. Среда еврейского религиозного мещанства была ему чужда, присоединиться к ней он не хотел и не мог, хотя и в открытый конфликт не вступал.

В мемуарном очерке он писал об этом "хаосе иудейском" как истинный поэт – раскрывая противоречие на материале языка:

"Речь отца и речь матери — не слиянием ли этих двух речей питается всю долгую жизнь наш язык, не они ли слагают его характер? Речь матери — ясная и звонкая, без малейшей чужестранной примеси… литературная великорусская речь. У отца совсем не было языка, это было косноязычие и безъязычие… Совершенно отвлеченный, придуманный язык, витиеватая и закрученная речь самоучки, где обычные слова переплетаются со старинными философскими терминами Гердера, Лейбница и Спинозы, причудливый синтаксис талмудиста, искусственная, не всегда договоренная фраза".

Тогдашняя российская литературная элита хоть и приняла Мандельштама в свои ряды, но не стеснялась походя напоминать ему о его еврейском происхождении. Удивляться этому не приходится. За редчайшими исключениями, почти все тогдашнее российское общество было пропитано разными формами предубеждения по отношению к евреям – от легкой настороженности и отстраненности до дремучего охотнорядского антисемитизма.

Вынужденно или нет, однако поэт принял решение хотя бы частично расчесться с этой стороной российской действительности, и сделал это единственно доступным тогда способом. В мае 1911 года он принял христианское крещение – но не православное, а лютеранское. Купил, по словам Генриха Гейне, "еврейский входной билет в европейскую культуру".

Первая публикация Осипа Мандельштама состоялась в 1910 году в журнале "Аполлон" (пять стихотворений). В дебютную пору самыми близкими его друзьями и литературными соратниками были Николай Гумилев, Анна Ахматова и Марина Цветаева.

Первый авторский сборник "Камень" вышел в 1913 году (впоследствии был дважды переиздан). Второй авторский сборник "Tristia" вышел под этим названием в 1922-м, а в 1923-м – под названием "Вторая книга". Последний прижизненный сборник "Стихотворения" вышел в 1928-м.

Перу Мандельштама принадлежит также ряд небольших прозаических сочинений ("Шум времени", "Египетская марка", "Четвертая проза", "Разговор о Данте") и сборник статей о литературе.

За этими скромными биографическими и библиографическими вехами скрыта поистине трагическая жизнь.

Признанный и ценимый как поэт до 1917 года очень немногими, Мандельштам почти сразу вступил в непримиримую тяжбу с новой советской действительностью. Тяжба эта была отнюдь не политическая – сугубо литературная.

После долгих странствий и мытарств смутного времени гражданской войны (весь период гражданской войны он провел на юге России) Мандельштам вернулся в родные места. Но так и не смог найти себе тихую пристань и нормальные условия для работы.

С 1924 года он жил в Петрограде, уже переименованном в Ленинград. С 1928 года – в Москве. Точнее говоря, не жил, а ютился. У них с женой, Надеждой Яковлевной Хазиной, вплоть до 1934 года не было своего жилья. Приходилось обитать по казенным и съемным квартирам, напрашиваться в постояльцы к родственникам; приходилось постоянно думать о заработках, которые в те времена у литераторов были невелики и предоставлялись на жестких условиях.

В атмосфере идеологической свистопляски и классовой травли "чужаков", царившей в 1920-х годах, Мандельштам был вызывающе одинок. Он не примыкал ни к каким литературным группировкам.

Его поэтическое кредо интеллектуала-гуманитария, выработанное в итоге долгих и мучительных размышлений, мало кто мог понять и разделить. Его абсолютно оригинальные стихи, чрезвычайно сложные по форме и содержанию, уникальные по поэтической стилистике и лексике, зачастую воспринимались как эпатажное следование принципу "искусство для искусства".

Он терпеть не мог казенную службу (хотя и вынужден был ее искать). Не скрывал высокомерно-пренебрежительного отношения к полуграмотным литературным выскочкам, давал резкие и справедливые оценки псевдолитературной халтуре. Вспыльчивый и несдержанный, он умудрился испортить отношения едва ли не со всеми литературными вельможами, а одному из них – "красному графу" Алексею Толстому – даже закатил публичную пощечину (вполне заслуженную).

В очерке "Четвертая проза" Мандельштам писал:

"Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые – это мразь, вторые – ворованный воздух. Писателям, которые пишут заведомо разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо... Этим писателям я бы запретил вступать в брак и иметь детей. Как могут они иметь детей – ведь дети должны за нас продолжить, за нас главнейшее досказать – в то время как отцы их запроданы рябому черту на три поколения вперед".

Неудивительно, что к началу 1930-х годов Осип Мандельштам сделался литературным и жизненным изгоем, человеком без угла и без средств к существованию. Но своим поэтическим кредо и своим мировоззрением не поступился ни разу. Его открыто травили – он открыто огрызался. Немногочисленные друзья и доброжелатели поддерживали его денежными даяниями – он принимал их с молчаливой благодарностью, не разжимая рта, как человек, знающий, что вряд ли сможет вскоре вернуть эти долги.

Общественная травля Мандельштама неизбежно перешла в государственную. За ядовитое антисталинское стихотворение "Мы живем, под собою не чуя страны...", которое поэт бесстрашно и безрассудно читал налево и направо, его весной 1934 года арестовали и приговорили к ссылке в пермский городок Чердынь, которую после многочисленных ходатайств заступников заменили на ссылку в Воронеж.

Мандельштам продолжал держаться героически-независимо, но силы его были на исходе. После невзгод ссылки у него явно обозначились признаки неуравновешенности на грани психического расстройства – однажды он попытался покончить с собой.

Весной 1938 года Мандельштама арестовали повторно и приговорили к пяти годам дальневосточных лагерей.

Согласно официальной (скорее всего, ложной, ибо свидетелей нет) версии, Осип Мандельштам скончался 27 декабря 1938 года в больничном бараке пересыльного лагеря Вторая Речка под Владивостоком. Место, где захоронен его прах, остается неизвестным до сих пор.

Лучший литературный памятник Мандельштаму – стихотворение Арсения Тарковского "Поэт":

 Говорили, что в обличье
 У поэта нечто птичье
 И египетское есть;
 Было нищее величье
 И задерганная честь...

 Как боялся он пространства
 Коридоров! Постоянства
 Кредиторов! Он, как дар,
 В диком приступе жеманства
 Принимал свой гонорар...

 Гнутым словом забавлялся,
 Птичьим клювом улыбался,
 Встречных с лету брал в зажим,
 Одиночества боялся
 И стихи читал чужим...