День 26 октября      

«Кем ты будешь, когда вырастешь?» — спрашивали нас в детстве. Мы выросли и стали специалистами, владельцами имущества, налогоплательщиками... стали взрослыми. Постепенно и незаметно угасал в нас внутренний ребенок, непосредственный, талантливый, всегда готовый учиться. И теперь уже мало кто из нас, взрослых, видит на рисунке своей судьбы не котелок «человека без лица» Рене Магритта, а удава и слона: приключение, тайну, мечту. Но прежний вопрос, хоть и звучит теперь иначе, все еще требует ответа. Стал ли я тем, кем мечтал стать? Сейчас, когда я вырос, что еще может вырасти внутри меня?

Для кого-то детская мечта превратилась в дело всей жизни. Счастливы те люди, которые уже в юности почувствовали свое предназначение и смогли следовать по единственному, собственному пути. «Во мне необычайно рано пробудился интерес к философским проблемам, и я осознал свое философское призвание еще мальчикомѕ Никогда никто не натолкнул меня на занятия философией, это родилось изнутри», — писал Н. Бердяев в автобиографии «Самопознание». «Уже писатель», — сказала о себе пятилетней М. Цветаева в автобиографической повести «Мать и музыка»: это было врожденное, заданное. «Я всегда был символистом», — утверждал Андрей Белый. Ребенком, еще не умея говорить, он открыл в себе и в мире то, что позже понял как символ. Что есть символ? Символ связывает быт и бытие, земное и трансцендентное; обращающийся к символу не найдет в нем прямого пути к истине, но может ощутить ее присутствие. Символ позволяет запечатлеть в произведении искусства миги интуитивного прозрения художника, когда в конкретном и преходящем ему видится высшее, общемировое, вечное. Повзрослев и став писателем, Андрей Белый сумел передать звучание символов на страницах своих книг. Его творчество подобно нотной записи огромной симфонии, в которой сплетаются голоса человека и Вселенной.

Андрей Белый (настоящее имя Борис Николаевич Бугаев) вспоминал, что его детство прошло в стремлении противопоставить миру взрослых свой собственный, манящий и пугающий одновременно. Этот внутренний мир словно сложился из отголосков таинственного дочеловеческого прошлого. Мальчик не открывал его никому и называл, не находя другого имени, «это», «мое». В семье профессора математики на маленького Борю «ушатами изливали лозунги дарвинизма, механического мировоззрения, геологии и палеонтологии». Внутренним бунтом ребенка против такого образа мира стали игры, в которых все окружающее приобретало символический смысл, становилось жестом тайны, безмолвно глядящей из-за «покрова Майи», обыденной жизни. В этих играх-символизациях, в детском мифотворчестве зарождалось литературное творчество Андрея Белого — писателя, философа, стиховеда, публициста, лектораѕ В гимназические годы разнообразное чтение помогло связать индивидуальные образы внутреннего «я» с глубокими символами мировой культуры. Гимназист Боря Бугаев находит «свое» на страницах упанишад; узнает в творчестве Вл. Соловьева, М. Врубеля, Э. Грига, Р. Вагнера, А. Фета знакомый с детства опыт символического видения; увлеченно читает философов, в частности И. Канта, чья система будет объектом критики Андрея Белого на протяжении многих лет.

Из множества открывавшихся перед ним путей (наука, музыка, философия, критика) юноша выбрал литературное творчество. Но, как и многие его современники, он был человеком «многострунной культуры», область его интересов и занятий была гораздо шире профессиональной деятельности. Начало литературной жизни писателя совпало с работой в химической лаборатории Московского университета. Андрей Белый всегда подчеркивал, что он «естественник», и был знаком с последними достижениями современной ему науки. Вдова писателя Клавдия Николаевна Бугаева отмечала, что в его мышлении «образность художественной мысли сочеталась с конкретностью мысли научной и с точностью мысли исследовательской. Он любил факты, опыт и точное знание. Физика, химия, их достижения интересовали его до конца. Он говорил о Боре и Резерфорде, когда о них знали еще только узкие специалисты».

Первые литературные произведения молодого писателя имеют название «Симфонии». Его зрелые художественные тексты также пронизаны музыкальным, полифоническим началом. Андрей Белый придал поэзии и прозе контрапунктное звучание, подобное одновременному ведению переплетающихся голосов в музыке. Музыкальная, поэтическая, философская стихии его произведений слагаются в единое целое и позволяют не только прочитать символический текст, но и почувствовать его сокровенный смысл, сопережить его творение.

Эпоху конца ХIХ — начала ХХ века в России называют русским Возрождением. К. Н. Бугаева писала, что личность Андрея Белого ассоциируется у нее именно с характером Ренессанса, «той великой эпохи, которая утверждала достоинство человека и боролась за его освобождение». Ведь «в каждом он прежде всего предполагал и уважал — человека». Этика и эстетика были для него неразделимы. «У Б. Н. (Андрея Белого) был жизненный идеал человека, заветный и тайно хранимый. Онѕ назвал его греческим словом kalos k’agatos (kalos kai agatos) — прекрасный и добрый или kalokagatos — прекрасно-добрый (благой), в одно слово, как оно звучало для греков.

Этот утерянный ныне эпитет показывает, что они умели еще не отделять красоту от добра и воспринимать их синтетически, одновременно, как внешнюю и внутреннюю сторону явлений». Подобно Диогену, Андрей Белый «ходил с фонарем» и искал в каждом человеке «Чело Века» — высшее, созидательное начало. В воспоминаниях К. Н. Бугаевой оживают сцены, в которых проявлялось по-настоящему человечное отношение писателя к людям. Так, когда к уже смертельно больному Борису Николаевичу в больницу пришел парикмахер (сам он не мог бриться), «Б. Н. вдруг с ласковой улыбкой протянул ему руку и едва слышно сказал: — Здравствуйтеѕ спасибо сердечноеѕ что пришлиѕ — (он с трудом говорил)ѕ Когда процедура бриться окончилась и молодой человек вышел, порывисто и как-то бурно пожав снова поднявшуюся к нему руку, Б. Н. взглянул на меня и, как бы извиняясь, — врачи запретили ему все лишние движения, — тихо, но твердо сказал:

— Нельзя... Ведь — человек...»

Стремление передать безграничность внутреннего мира человека и его связь с бесконечной Вселенной, сопоставить далекие и подчас даже противоположные (на первый взгляд) сферы жизни, поиск глубочайших ее основ — все это входило в круг духовных и художнических исканий мыслителей рубежа веков. А творческое наследие Андрея Белого — замечательный документ этого напряженного процесса. Путь познания человека, и прежде всего познания себя, отразился в двух символических образах художественного мира Андрея Белого, которые, подобно лейтмотиву в музыке, появляются, варьируясь, в его произведениях разных лет. Это образы Софии-Премудрости и ребенка.

Образ Софии, связывающей человеческое и божественное, пришел в русскую литературу рубежа ХIХ–ХХ веков во многом благодаря мистическим прозрениям Вл. Соловьева. От этого философа писатели-символисты унаследовали идею теургии, то есть творчества, подобного религиозному откровению, несущему в наш мир весть высшего мира. «В глубине целей, выдвигаемых искусством, таятся религиозные цели: это цели преображения человечества», — писал Андрей Белый в статье «Смысл искусства». Для него Вл. Соловьев стал одним из тех духовных спутников-учителей, которые неслучайно встречаются на жизненном пути и помогают осознать его как путь ученичества.

В творчестве Андрея Белого соловьевская Душа мира перевоплотились в символ живой и прекрасной Мысли, которую мыслитель, подобно Зигфриду, должен пробудить и спасти от дракона абстракций и схем, освободить от ставших привычными безжизненных терминов. «Точно дело шло о спасении любимой, он бросался на сухие каркасы философских системѕ стремился вновь сочетать, реконструировать и осмыслить в архитектонике целого далеко разошедшиеся сферы культуры: философию, науку, искусство, найти и показать текучую пересеченность всего и во всем», — писала К. Н. Бугаева. Он сохранил в себе ощущение единства мира, которое знакомо детям; в своих автобиографических записях он передавал его строками Ф. Тютчева:

 Миг тоски невыразимой!
 Все во мне, и я во всем...

Долгие духовные поиски привели писателя к учению Рудольфа Штейнера. В антропософии Штейнера физическое тело, эмоции, сознание, духовное начало в человеке рассматриваются не раздельно, а как грани, или этапы, единого целого. Так же и явления природы, ход человеческой истории и внутренний мир отдельно взятого человека выстраиваются в живую, органически связанную целостность. Андрей Белый слушал лекции Штейнера и участвовал в строительстве антропософского «Гётеанума». Позже он организовал в России «Вольную философскую ассоциацию», задуманную как содружество мыслящих людей, занимающих подлинно активное место в своей стране. Целью «Вольфилы» было перенесение знаний и принципов антропософии на русскую почву, восстановление культуры в голодной послереволюционной России. «Вольфила» просуществовала несколько лет и вынужденно прекратила свою деятельность в 1924 году по вполне понятным причинам. Андрей Белый навсегда остался верен антропософии, в которой увидел возрождение древней философии как любви к мудрости. Подобно Данте, обращавшемуся к Даме Философии, он воспевал «сестру-Антропософию» в очень личных, нежных, любовных стихотворениях:

 Ты снилась мне, светясь... когда-то, где-то...
 Сестра моя!
 Люблю Тебя: Ты — персикова цвета
 Цветущая заря.

        «Антропософии», 1918

Андрей Белый стремился внести свою лепту в создание синтетической культуры, которая органично соединяла бы в себе ныне далекие друг от друга области — такие, например, как искусство и точная наука: «Я не довольствуюсь эстетикой, религией и наукой, а выдвигаю по-своему проблему цельности под формой символизма». Сама культура понималась им как связь, интеграция. Современный человек, утверждал символист, мыслит разобщенными понятиями, а современная философия выродилась в знание о знаниях, тогда как изначально Философия была самим устремлением к мудрости, познанию, творчеству. Человек должен вернуть себе свободу живой мысли и осознать себя не биологическим существом или «собранием чувственно-эгоистических импульсов», но духовной сущностью, связанной со всеми другими «Я». Только так человек станет «Челом Века», созидателем и хранителем культуры, ведь она «определяется ростом человеческого самосознания; она есть рассказ о росте нашего "Я"». Этот внутренний рост, «второе рождение» человека и его путь ученичества в художественном творчестве Андрея Белого воплощен в образе ребенка.

В мифологии многих народов ребенок символизирует чистоту, воплощение скрытых возможностей, идею совершенного человека. Многие русские писатели и поэты рубежа XIX–XX веков обращались к воспоминаниям о своем детстве. Возвращение к истокам позволяло им не только познавать себя, но и восстанавливать глубокие мифологические корни жизни, ибо «детство мое есть прообраз всякого детства; младенчество мира, жизни, человечества прообразует детство» (Андрей Белый). В воспоминаниях художников Серебряного века о сокровенной стране детства границы привычного «семейно-бытового» мира ребенка оказываются зыбкими, и за стенами детской открывается космос. Память о детстве — об утраченной отчизне души — становится самопознанием. Так, в творчестве И. Бунина воспоминание — это духовная работа, познание мира и восстановление связи с вечным и всеобщим. И хотя вскоре после рождения человек утрачивает связь с высшим миром, из которого пришла его душа, тоска по нему остается на всю жизнь: «Я лежал в темной спальне в своей детской кроватке, все глядела на меня в окно, с высоты, какая-то тихая звезда... Что надо было ей от меня? Что она мне без слов говорила, куда звала, о чем напоминала?» («Жизнь Арсеньева», 1928). Бунин уподобил воспоминания отдельного человека процессу культуры, которая оставляет для потомков самое ценное.

«Мало кто из взрослых знает и слышит то, что зиждит, ладит и шьет его», — писал Б. Пастернак. Может быть, все мы в детстве знали о себе что-то важное, но потом забыли и стали блуждать в поисках своей судьбы? Ведь детство — это не наивный конфетный мир с обличием рекламного пупса, а таинственное время великих открытий, глубоких переживаний, время живой связи с огромной Вселенной. Об уникальности детского опыта писал Л. Толстой: «ѕразве я не жил тогда, когда учился смотреть, слушать, понимать, говоритьѕ Разве не тогда я приобрел все то, чем я теперь живу, и приобрел так много, так быстро, что во всю свою жизнь не приобрел и одной сотой того? От пятилетнего ребенка до меня — только шаг. От новорожденного до пятилетнего ребенка — страшное расстояние. От зародыша до новорожденного — пучина». Младшие современники Л. Толстого, деятели русской культуры рубежа веков обратились к миру детства не свысока, не с позиции взрослого, который все знает и всегда прав, а иначе. В мире детства они искали утраченные ценности, которые позволили бы обновить культуру, вернуть ей живой смысл. На страницах их книг душа ребенка предстает не «чистым листом», но древней, мудрой сущностью, пришедшей в этот мир из высшего мира:

 Мать разрешения ждала —
 И вышла из туманной лодки
 На брег земного бытия
 Изгнанница — душа моя.

        Вяч. Иванов, «Младенчество», 1918

Известный в мифологии сюжет о рождении как нисхождении души из высшего мира подтверждался личными, интимными воспоминаниями. «То, что я — маленький, случайное несчастье, что ли: не истина, а — социальное положение среди более, чем я, позабывших и именуемых — взрослыми; мне, младенцу (старику ненашего мира) они объясняют игрушки», — писал Андрей Белый в автобиографическом романе. В статье 1907 года «Откровения детских игр» М. Волошин утверждал: «Ребенок живет полнее, сосредоточеннее и трагичнее взрослого». Взрослые совершают ошибку, отрывая ребенка от его творческой игры, преображающей весь мир, от «естественного мира грезы». И если мы, взрослые, осознаем всю значимость его переживаний, то «вместо насильственного заполнения его девственной памяти бесполезными и безразличными сведениями, мешающими его работе, мы сами будем учиться у него, следить за его путями и только изредка помогать ему переносить непомерное напряжение его духа». Ребенок еще близок к божественному началу мироздания. Он слышит звучание звезд, но не может передать его «земным» языком. «В детстве мы без слов знаем многое из того, к чему потом целую жизнь мы пытаемся, и часто напрасно, приблизиться лабиринтной дорогой слов», — писал К. Бальмонт. Взрослый забывает о безмолвной мудрости детства, и лишь художник в интуитивно-творческом порыве способен воплотить сокровенное знание в звуке, образе, слове. Культура Серебряного века возвратила художественному слову статус магического знака, а автору текста — роль демиурга, жреца. В автобиографических романах Андрея Белого ребенок еще не знает слов и понятий «взрослого» языка и мучительно ищет средства для выражения своих чувств. Белый-писатель продолжает эту работу души, стремясь услышать далекие голоса своего детства и ответить себе на вопрос «как ты стал таким, какой ты есть?». Путь к себе-ребенку для Андрея Белого — это его путь ученичества, а поиск художественных образов и слов — это поиск сокровенного «Слова», тождественного таинственным основам мироздания. Образ ребенка, новой, чистой души, которую каждый может вырастить в себе, стал для писателя символом его мечты о будущем преображении всего человечества и каждого человека.

Дина Бережная, кандидат филологических наук
Человек без границ

Литература

Аверин Б. В. Дар Мнемозины СПб., 2003.
Белый А. Символизм как миропонимание. М., 1994.
Белый А. Душа самосознающая. М., 1999.
Бугаева К. Н. Воспоминания об Андрее Белом. СПб., 2001.
Волошин М. Откровения детских игр // Лики творчества. М., 1989.
Колобаева Л. А. Русский символизм. М., 2000.

День 26 октября