22 марта 1832 года, в час своего рождения - перед полуднем - умер Иоганн Вольфганг Гёте. На него обыкновенно смотрят как на создателя поэтических шедевров и делом жизни считают трагедию «Фауст». Превознося Гёте-поэта, забывают о Гёте-естествоиспытателе, Гёте-философе. Творец «Фауста» и одной из лучших страниц в мировой лирике, как правило, заслоняет создателя гигантского «Учения о цвете» и ученого, открывшего межчелюстную кость у человека. Читатели словно не понимают, что так написать о Фаусте мог только настоящий ученый. Только Гёте.

Его уже при жизни называли «олимпийцем». А в «учениках чародея» числились звезды первой величины последующих поколений. Гётевским духом отмечены такие мыслители, как Фридрих Ницше, Рудольф Штайнер и Освальд Шпенглер, которые в свою очередь сами наложили отпечаток на духовную жизнь человечества.

И хотя в своем бессмертном творении Гёте написал, что «в начале было дело», начнем с традиционной библейской закваски. В начале было Слово. Словом, перед нами Гёте-писатель.

Испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет, который не считал себя знатоком творчества Гёте, в написанной им к 100-летию со дня смерти поэта статье, очень верно отметил особенности поэтического дара великого немца:

«Обыкновенно трагедию видели в том, что на человека обрушивалась чудовищная внешняя судьба и с неумолимой жестокостью погребала под собой несчастную жертву. Однако трагедия Фауста и история Мейстера - нечто совершенно противоположное: в обоих случаях вся драма - в том, что человек отправляется искать свою внутреннюю судьбу, являя миру образ одинокого странника, которому так и не суждено встретиться с собственной жизнью. В первом случае жизнь встречает проблемы, здесь же проблема - сама жизнь».

И далее:

«С Вертером, Фаустом, Мейстером происходит то же, что и с Гомункулусом: они хотят быть, но не знают как, иными словами, не знают, кем быть. Решение, которое Гёте навязал Мейстеру, предложив ему посвятить себя хирургии, настолько произвольно и легкомысленно, что недостойно своего автора: представьте себе Гёте, который навеки остался в Риме – перерисовывать безрукие и безногие торсы античных скульптур! Судьба - это то, чего не выбирают».

Та трактовка, почему при всей жизнерадостности своей натуры и внешне благоприятных обстоятельствах жизни (может за исключением алкоголизма его сына Августа), Гёте часто пребывал в дурном расположении духа и сухо держался с окружающими, которую дает его биограф Эмиль Людвиг – совершенно не удовлетворительна. Как журналист Людвиг мог позволить себе быть порой поверхностным. Это отразилось и на серии биографий, написанных этим плодовитым литератором. Напомним два момента.

Во-первых, Людвиг известен тем, что в апреле 1932 года взял интервью у Сталина, которое было опубликовано в собрании сочинений генералиссимуса. Именно во время этой беседы вождь произнес свой бессмертный афоризм: «Что касается меня, то я только ученик Ленина и цель моей жизни - быть достойным его учеником».

Во-вторых, из 3-томной биографии Гёте, написанной Людвигом, до сих пор на русский язык переведена незначительная часть – всего один том. При многих своих недостатках – это увлекательная и не страдающая от зауми книга о незаурядной личности. В бойкости пера этому немецкому писателю еврейского происхождения не откажешь. Нашим же издателям, грешным делом надо бы подумать о переиздании в полном объеме этого труда!

В наше время господства корректности во всем, включая философию, один американский любомудр предложил отказаться от насчитывающего столетия выражения Zeitgeist-«дух времени» и заменить его более «адекватной» формой – «психосоциальная матрица». Соответствовал ли Гёте этому пресловутому духу?

Слава Богу, старец не дожил до времен, когда из речи изгонялось всякое упоминание о женских ножках, не говоря уже о возможности их лицезреть, кроме как в балете. Тем не менее автор «Вертера» и «Римских элегий» давал повод современникам говорить о нем, как о неприличном поэте. Если сюда прибавить еще несколько сплетен о его жене Христиане Вульпиус, которую мать Гёте называла «милым постельным сокровищем», а сам Гёте охарактеризовал однажды как «явный маленький эротикон», сложится впечатление, что Гёте был изрядным баловником.

Кроме «Венецианских эпиграмм», имеется еще, по крайней мере, еще одно короткое четверостишие, в котором поэт восхищается гибким телом некой гимнастки. Гуттаперчевая девушка настолько ловко владеет своим натренированным телом, что с легкостью может поцеловать свою промежность. В оригинале употреблено более выразительное словечко.

Сказать, что Гёте оказывается более живым и более мудрым, чем многие наши современники, значит погрязнуть в пучине пошлостей и трюизмов. Достаточно напомнить, как часто далеко не самые глупые люди с каким-то невиданным сладострастием повторяют глупость, что между двумя крайностями находится истина. Послушаем лучше Гёте: «между двумя крайностями лежит не истина, а проблема».