Степан Дубков, род.-- 1788.

Юнк<ер> в пехотн<ом> полку -- в 1806.

В отставке -- в 1815, с чином штабс-капитана.

Живет в деревне -- до 1825.

" в Москве -- до 1827.

Опять в деревне -- до 1833.

Сделан исправником -- до 1839.

Поселяется в уездном городе в 1840, где живет до сих пор.

-- Степан Семенович!

-- Чего-с?

-- Знаете ли, что я думаю, глядя на вас?

-- Нет-с, не знаю -- что такое-с?

-- Мне кажется, что вы притворяетесь.

-- То есть это как, например-с? Я притворяюсь?

-- А вот как. Вот уже с лишком месяц, как я с вами познакомился и каждый день разговариваю с вами,-- знаете ли, что я от вас ни разу не слыхал ни одного теплого, доброго слова, такого слова, из которого я бы мог заключить, что у вас есть сердце, что вы верите во что-нибудь, любите что-нибудь...

-- Гм,-- промычал С<тепан> С<еменович>, потупил голову и перенял чубук из одной руки в другую.

-- Послушать вас, так для вас всё равно, что бы ни делалось на свете! Неужели же жизненный опыт довел вас до такого <...>? Я этому верить не хочу -- и я скорее готов думать, что вы только прикидываетесь разочарованным человеком. Откуда бы у вас бралась жёлчь, если б вы бы точно ни в чем не принимали участия.

-- Гм,-- повторил С<тепан> С<еменович>,-- и видя, что я не продолжаю, отвернулся и плюнул в окно.-- Фанаберика,-- промолвил он, утирая себе губы рукой.

-- Что такое?

-- Ф<анаберик>а-с,-- повторил он, возвысив голос.-- Всё, что вы изволили говорить-с, фанаберика-с. Это всё филозофия-с,-- это хорошо для ученых-с, а не для нашего брата. Что же касается до жёлчи, то я вам скажу-с -- у меня ее всегда было достаточно-с. Теперь я больше эдак бурой комплекции-с, а сызмала был я желт-с, как лимонная корка-с. Таким уж меня господь бог создал да матушка уродила. Это уж их было дело-с.

-- Но все-таки...

-- Теперь насчет любви-с,-- перервал он меня.-- Да что я буду любить, позвольте спросить-с? Какая из этого будет кому польза? Никому никакой-с. И притом я не знаю, почему это мне непременно надобно любить-с? Мне закон говорит: не крадь -- и я не краду, а он мне не говорит -- люби, мол. Нигде мне этого он не говорит-с.

-- Так если б, по-вашему, закон не запрещал вам красть -- вы бы крали?

-- И крал бы-с, непременно бы крал.

-- Поздравляю вас; но позвольте вам заметить, что есть заповедь, которая повелевает нам...

-- Знаю-с, знаю-с... Возлюбите ближнего своего... Да я и люблю ближнего-с -- вообще и как самого себя. Я себе зла не делаю -- и ему тоже не делаю-с и даже не желаю никогда. Но вы не в том смысле говорить изволили. Вот вы, напр<имер>, тоже говорите: верить надо. И я не прочь от этого-с... Я, напр<имер>, верю, что теперь вот день, а после будет ночь, и еще многому кой-чему я верю -- а вы всё недовольны-с.

-- Вы не понимаете меня -- или, лучше сказать, вы не хотите меня понять.

Д<убков> помолчал.

-- Нет-с, вы мне лучше скажите-ка, чему еще надобно верить. <Не закончено.>

ПРИМЕЧАНИЯ

Печатается по черновому автографу, единственному источнику текста.

Черновой автограф -- отрывок, без даты, 3 лл. (на лицевой стороне первого листа, под заглавием, Тургеневым нарисован карикатурный портрет Дубкова и набросана биографическая канва его жизни; на втором листе -- незаконченный текст отрывка). Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 3; описание см.: Mazon, с. 55; фотокопия -- ИРЛИ, P. I, оп. 29, No 141.

Впервые опубликовано: Лит Наcл, т. 73, кн. 1, с. 22--24.

В собрание сочинений включено впервые в изд.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. XIII, с. 315--318.

Набросок был сделан Тургеневым, по всей вероятности, в первой половине 1840-х годов. Такое предположение позволяют высказать как последняя хронологическая запись в "биографической канве" Дубкова ("Поселяется в уездном городе в 1840, где живет до сих пор"), так и юмористическая гоголевская манера, в которой написан отрывок. К 1841--1842 годам относится пора личного знакомства Тургенева с Гоголем (см. очерк "Гоголь" в "Литературных и житейских воспоминаниях" -- наст. изд., т. 11) и период наиболее сильной зависимости молодого Тургенева от прозы Гоголя. В июне 1842 г. Тургеневым был написан шуточный фантастический шарж "Похождения подпоручика Бубнова", напоминающий повести Гоголя "Нос" и "Записки сумасшедшего" (см.: наст. изд., т. 1, с. 558).

Отрывок "Степан Семенович Дубков и мои с ним разговоры" построен в форме диалога между рассказчиком и героем, отставным исправником, провинциальным "скептиком". Колоритная речь Степана Семеновича, его примитивные грубо-материальные суждения, полуиронические интонации в обращенных к нему репликах собеседника -- все эти художественные приемы способствовали созданию персонажа, напоминающего гоголевские типы, в частности Коробочку и Собакевича.

Замысел не был реализован Тургеневым до конца. Однако позднее в творчестве Тургенева 50-х годов встречается образ, в котором писатель психологически развивает ряд черт того же типа. Африкан Семенович Пигасов, один из персонажей "Рудина" (1856), "взъерошенный и седой" господин, "с смуглым лицом и беглыми черными глазками", превосходящий Дубкова образованием и потерпевший неудачу на научном и житейском поприще, также озлоблен "противу всего и всех"; "всё его существо,-- отмечает автор,-- казалось пропитанным желчью" (наст. изд., т. 5). Он, подобно Дубкову, отрицает значение философии и каких-либо общественных идеалов, противопоставляя им узкий практицизм и голые факты (там же). Дубков оттеняет свое презрение к серьезным рассуждениям подчеркнуто архаической окраской произносимых им слов; "Ф<анаберик>а-с,-- повторил он, возвысив голос.-- Всё, что вы изволили говорить-с, фанаберика-с. Это всё филозофия-с..." К подобной же форме выражения своего отношения к философии прибегает и Пигасов, который по поводу ожидаемого приезда барона с научной статьей иронизирует: "Он, говорят, великий философ: так Гегелем и брызжет" (там же). Наконец, диалог между Пигасовым и появившимся в гостиной Ласунской Рудиным напоминает беседу Дубкова с рассказчиком: та же вражда к "убеждениям", то же отрицание необходимости верить во что-либо, кроме вульгарно-материалистических истин, и такая же бравада собственным эгоизмом.

Конечно, в портрете Степана Семеновича Дубкова преобладают сатирические краски, образ же "скептика" в первом романе Тургенева богаче индивидуализирован и предстает перед читателем в различных жизненных аспектах.