- 4 -

ЗДРАВСТВУЙ, МИЛАЯ, ХОРОШАЯ МОЯ!

Кому из петербургских обывателей не известен Дмитрий Павлыч Козелков? Товарищи и сверстники звали его Митей, Митенькой, Козликом и Козленком; старшие, завидевши его, улыбались, как будто бы у него был нос не в порядке или вообще в его физиономии замечалось нечто уморительное. Должность у Козелкова была не мудреная: выйти в двенадцать часов из дому в департамент, там потереться около столов и рассказать пару скандалезных анекдотов, от трех до пяти погранить мостовую на Невском, потом обедать в долг у Дюссо, потом в Михайловский театр (*36), потом... потом всюду, куда ни потянет Сережу, Сережку, Левушку, Петьку и прочих шалунов возрождающейся России. Вот и все. Козелков прожил таким образом с самого выхода из школы до тридцати лет и все продолжал быть Козленком и Митенькой, несмотря на то что по чину уж глядел в превосходительные (*37). Старшие все-таки улыбались при его появлении и находили, что в его физиономии есть что-то забавное, а сверстники нередко щелкали его по носу и на ходу спрашивали: "Что, Козлик, сегодня хватим?" -- "Хватим", -- отвечал Козлик и продолжал гранить тротуары на Невском проспекте, покуда не наступал час обедать в долг у Дюссо, и не обижался даже за получаемые в нос щелчки.

Но в тридцать лет Козелкова вдруг обуяла тоска. Перестал он рассказывать скандальные анекдоты, начал обижаться даваемыми ему в нос щелчками, и аккуратнее прежнего пустился ловить взоры начальников. Одним словом, обнаружил признаки некоторой гражданственной зрелости.

-- Митька! да что с тобой, шут ты гороховый? -- спрашивали его сверстники.

-- Mon cher! мне уж все надоело!

-- Что надоело-то?

-- Все эти Мальвины... (*38) Дюссо... одним словом, эта жизнь без цели, в которой тратятся лучшие наши силы!

-- Повтори! повтори! как ты это сказал?

-- Messieurs! Митенька говорит, что у него есть какие-то "лучшие" силы.

-- Да разве в тебе, Козленок, что-нибудь есть, кроме золотушного худосочия?

И т.д. и т.д. Но Козлик был себе на уме и начал все чаще и чаще похаживать к своей тетушке, княжне Чепчеулидзевой-Уланбековой, несмотря на то что она жила где-то на Песках и питалась одною кашицей. Ma tante Чепчеулидзева была фрейлиной в 1778 году, но, по старости, до такой степени перезабыла русскую историю, что даже однажды, начитавшись анекдотов г.Семевского (*39), уверяла, будто бы она еще маленькую носила на руках блаженныя памяти императрицу Елизавету Петровну.

-- Красавица была! -- шамкала старая девственница, -- и бойкая какая! Однажды призывает графа Аракчеева, -- или нет... кто бишь, Митя, при ней Аракчеевым-то был?

-- Le general Munich, ma tante [генерал Миних, тетушка], -- отвечал Митя наудачу.

-- Ну, все равно. Призывает она его и говорит: граф Петр Андреич!.. (*40)

Но, высказавши эти несколько слов, старуха уже утомлялась и засыпала. Потом, через несколько минут, опять просыпалась и начинала рассказывать:

-- Ведь этот Данилыч-то из простых был! (*41) Ну да; покойница бабушка рассказывала, что она сама раз видела, как он к покойной великой княгине Софье Алексеевне... а как Хованский-то был хорош! Покойница царица Тамара сама говорила мне, что однажды на балу у Матрены Балк...

Одним словом, это была старуха бестолковая, к которой собственно и не стоило бы ездить, если б у нее не было друга в лице князя Оболдуй-Тараканова. Князь был камергером в то же самое время, когда княжна была фрейлиной; годами он был даже старше ее, но мог еще с грехом пополам ходить и называл княжну "ma chere enfant" [мое милое дитя]. В то время, когда Козлику исполнилось тридцать лет, князь еще не совсем был сдан в архив, и потому, при помощи старых связей, мог, в случае надобности, оказать и протекцию.

Однажды вечером, когда старики уже досыта наговорились, Козлик не без волнения приступил к действительной цели своих посещений.

-- Ma tante, -- сказал он, -- я хотел бы пристроиться.

-- Что ж, мой друг, это доброе дело! Вот если б жива была покойница Машенька Гамильтон...

-- Mais comme il l′а traitee, le barbare! [Но как он ее третировал, варвар!] -- вставил от себя словцо старик-князь.

-- Pardon, ma tante, я не об этом говорю... Мне хотелось бы пристроиться, то есть место найти.

-- Так что ж, мой друг! Я могу об этом государю написать! Козелковы всегда были в силе; это, мой друг, старинный дворянский дом! Однажды, блаженныя памяти императрица Анна Леопольдовна...

-- Ma tante, il ne s′agit pas de cela! [Не о том идет речь, тетушка!] нынче уж даже совсем не тот государь царствует, об котором вы говорите!

-- Le gamin a raison! [малый прав!] мы с вами увлеклись, chere enfant! -- произнес князь.

-- Я хотел, ma tante, просить вас, чтоб вы замолвили за меня словечко князю, -- опять начал Козелков.

-- Для Козелковых, мой друг, все дороги открыты! Я помню, еще покойный князь Григорий Григорьич говаривал...

-- Извините меня, ma tante; все это было очень давно, а теперь хоть я и Козелков, но должен хлопотать!

-- Le gamin a raison! -- повторил князь.

-- Если б вы взяли, князь, на себя труд сказать несколько слов вашему внуку...

-- Вам, молодей человек, при дворе хочется место получить?

-- Нет, я хотел бы в губернию...

-- Гм... а в мое время молодые люди все больше при дворе заискивали... В мое время молодые люди при дворе монимаску танцевали... вы помните, chere enfant?

Одним словом, с помощью ли ходатайства старого князя или ценою собственных усилий, но Козелков наконец назначен был в Семиозерскую губернию. Известие это произвело шумную радость в рядах его сверстников.

-- Так это правда, шут ты гороховый, что тебя в Семиозерскую губернию назначили? -- спрашивал один.

-- А ну, представь-ка нам, как ты чиновников принимать будешь? -- приставал другой.

-- Messieurs! он маркера Никиту губернским контролером сделает!

-- Messieurs! он буфетчика Степана возьмет к себе в чиновники особых поручений!

-- Подкачивать Митьку!

-- И, подбросивши до потолка, уронить его на пол!

А Митенька слушал эти приветствия и втихомолку старался придать себе сколько возможно более степенную физиономию. Он приучил себя говорить басом, начал диспутировать об отвлеченных вопросах, каждый день ходил по департаментам и с большим прилежанием справлялся о том, какие следует иметь principes в различных случаях губернской административной деятельности.

Через несколько дней он появился в кругу своих товарищей уже совершенно обновленный.

-- Mon cher, il faut avoir des principes pour administrer! [мой милый, надо иметь принципы, чтобы администрировать] -- серьезно убеждал он Левушку Погонина.

-- Да что ж ты будешь администрировать-то, шут ты этакой?!

-- Однако, mon cher, согласись сам, что есть вопросы, в которых можно идти и так и этак...

-- Ну, ты и иди и так и этак!

-- Я, с своей стороны, принял себе за правило: быть справедливым -- и больше ничего!

Козелков сказал это так серьезно, что даже Никита-маркер -- и тот удивился.

-- Посмотри, Митька, ведь даже Никита не может прийти в себя от твоего назначения! -- заметил Погонин, -- Никита! говори, какие могут быть у Козленка принципы?

-- Ихний принцип кушать и за кушанье денег не отдавать, -- отвечал Никита, при громе общих рукоплесканий.

-- Браво, Никита! И если он еще хоть один раз заикнется о принципах, то скажи Дюссо, чтоб не давал ему в долг обедать!

Разумеется, Митенька счел священным долгом явиться и к ma tante; но при этом вид его уже до того блистал красотою, что старуха совсем не узнала его.

-- Господи! да никак это камер-юнкер Монс пришел! -- сказала она и чуть-чуть не отправилась на тот свет от страха.

Старик-князь тоже принял его благосклонно и даже почтил наставлением.

-- В наше время, молодой человек, -- сказал он, -- когда назначали на такие посты, то назначаемые преимущественно старались о соединении общества и потом уж вникали в дела...

-- Я, князь, постараюсь.

-- Я вами доволен, молодой человек, но не могу не сказать: прежде всего вы должны выбрать себе правителя канцелярии. Я помню: покойник Марк Константиныч никогда бумаг не читал, но у него был правитель канцелярии: une celebrite! [знаменитость!] Вся губерния знала его comme un coquin fieffe [как отъявленного жулика], но дела шли отлично!

На семиозерский мир назначение Козелкова подействовало каким-то ошеломляющим образом. Чиновники спрашивали себя, кто этот Козелков, и могли дать ответ, что это Козелков, Дмитрий Павлыч, -- и больше ничего. Два советника казенной палаты чуть не поссорились между собою, рассуждая о том, будет ли Козелков дерзок на язык или же будет "мягко стлать, да жестко спать". Наконец, однако ж, губернский прокурор получил из Петербурга письмо, в котором писалось, что едет, дескать, к вам "Козелков -- малый удивления достойный"! Прокурор до того разозлился на своего корреспондента за такое непростительно неясное определение, что тут же разорвал его письмо в клочки.

Но, в сущности, корреспондент был прав, ибо Козелков был именно "малый удивления достойный" -- и ничего больше.

Тот, кто знал Козелкова в Петербурге, Козелкова, с мучительным беспокойством размышлявшего о том, что Дюссо во всякую минуту жизни может прекратить ему кредит, -- тот, конечно, изумился бы, встретивши его в Семнозерске на первых порах административной его деятельности. Во-первых, там никто не называл его ни Митей, ни Митенькой, ни Козликом, ни Козленком, а звали все вашеством, и только немногие аристократы позволяли себе употреблять в разговоре его имя и отчество; во-вторых, в его наружности появилась сановитость и какая-то глянцевитая непроходимость; в-третьих, в голове его завелось целое гнездо принципов.

Тем не менее первое знакомство его с семиозерской публикой произвело на последнюю самое благоприятное впечатление. Один почтенный старец выразился об нем, что он "достолюбезный сын церкви"; жена губернского предводителя сказала: "Ничего, он очень мил, но, кажется, слишком серьезен"; вице-губернатор промычал что-то невнятное; градской голова удивился, что он "в таких младых летах, а подит-кось!" Один губернский прокурор, как человек желчный, отозвался: "А что это наш Дмитрий-то Павлыч как будто на Митьку похож!" Одним словом, все, за исключением прокурора, нашли, что это молодой администратор вникательный и, кажется, с направлением.

С своей стороны, Митенька делал все, чтобы очаровать семиозерских сановников и расположить общественное мнение в свою пользу. Он с каждым губернским тузом побеседовал отдельно, каждого расспросил о подробностях вверенной ему части и каждому любезно присовокупил, что он должен еще учиться и очень счастлив, что нашел таких опытных и достойных руководителей.

Разумеется, дело началось с губернского предводителя, и, надо сказать правду, это было дело самое щекотливое. Предводитель был малый суровый и бесцеремонный и на всех вообще "сатрапов" смотрел безразлично, то есть как на лиц, мешавших дворянству развиваться беспрепятственно. Он постоянно был в контре со всеми губернаторами; некоторых из них он называл "фофанами", других "прощелыгами", всех вообще -- "государевыми писарями". В особенности же негодовал он в тех случаях, когда ему, по делам службы, приходилось являться и вообще оказывать некоторую подчиненную аттенцию.

-- Нет, да вы сообразите, -- говорил он, выходя из себя, -- каково мне, государеву дворянину, да к государеву писцу являться!

И когда ему замечали, что все эти лица точно такие же дворяне, как и он сам, он неизменно показывал в ответ фигу и приговаривал:

-- Чтоб дворянин пошел продавать себя за двугривенный -- да это боже упаси! Значит, вы, сударь, не знаете, что русский дворянин служит своему государю даром, что дворянское, сударь, дело -- не кляузничать, а служить, что писаря, сударь, конечно, необходимы, однако и у меня в депутатском собрании, пожалуй, найдутся писаря, да дворянами-то их, кукиш с маслом, кто же назовет?

Повторяю: это был малый суровый и несообразительный. Но за эту-то несообразительность он и держался несколько трехлетий сряду на своем посту, потому что мы, русские, очень охотно смешиваем это качество с твердостью характера и неподкупностью убеждения. Митенька знал это качество и, признаться, немножко-таки потрухивал.

-- Я надеюсь, Платон Иваныч, что вы не оставите меня вашими советами, -- начал он.

-- Рад-с. Только у нас, вашество, такая чепуха идет, что никак этого дела переменить нельзя... В губернском правлении, в строительной комиссии -- просто денной грабеж!

-- Тсс... так вы полагаете?

-- Ничего я не полагаю, а наверное говорю, что в губернском правлении денной грабеж. Мне что? я в чужие дела не вмешиваюсь, а сказать -- всегда скажу!

-- Какая же причина, однако ж?

-- А та и причина, что до вашества у нас на этом месте сряду десять фофанов сидело... ну, и насидели!

Митеньку несколько покоробило.

-- Я всем говорил правду, -- продолжал предводитель, -- и вам буду правду говорить! Хотите меня слушать -- слушайте! не хотите -- мне что за дело!

-- Я, Платон Иваныч, приехал сюда учиться...

-- Ну, уж где нам ученых учить!

-- Нет, уверяю вас! Я очень счастлив, что нахожу такого опытного и достойного руководителя!

-- Очень рад-с, очень рад-с! Милости просим ко мне хлеба-соли откушать.

-- Благодарю вас. Повторяю вам, что я счастлив, я совершенно счастлив, встречая такого опытного и достойного руководителя!

Таким образом, дело сошло с рук благополучно. С остальными тузами и чиновниками оно пошло еще легче. Вице-губернатора Митенька принял вместе с прочими членами губернского правления. Все обладали темно-оливковыми физиономиями, напоминавшими собой лики, изображаемые на старинных образах. Принимая их, Митенька имел вид довольно строгий, потому что ему предстояло сделать внушение.

-- Господа! правда ли, что до сведения моего дошло, будто вы ссоритесь между собою? -- спросил он совершенно серьезно.

Члены злобно взглянули друг на друга.

-- Мы не ссоримся, а по делам диспуты имеем! -- выступил вперед старший советник Штановский.

-- Вот изволите, вашество, видеть! -- подстрекнул и в то же время сфискалил вице-губернатор.

-- Господин Штановский! ваша речь впереди! -- заметил Митенька, слегка возвышая голос, -- господа! я желаю, чтоб у меня этих диспутов не было!

-- Во втором томе свода законов, статья... -- заикнулся было Штановский.

-- Господин Штановский! я имел честь заметить вам, что ваша речь впереди! Господа! Я уверен, что имея такого опытного и достойного руководителя, как Садок Сосфенович (пожатие руки вице-губернатору), вы ничего не придумаете лучшего, как следовать его советам! Ну-с, а теперь поговорим собственно о делах. В каком, например, положении у вас недоимки?

-- Тысящ с пьятьсот, а може, и поболе буде, -- отозвался на этот вопрос советник Валяй-Бурляй.

-- Вот он всегда так, вашество, отвечает! -- опять сфискалил вице-губернатор и, обращаясь к Валяй-Бурляю, прибавил: -- А вы скажите, сколько поболе-то будет?

-- Самы кажыты!

-- Господин Валяй-Бурляй! извините меня, но я должен сказать, что вы совсем не так говорите с своим прямым начальником, как следует говорить подчиненному! Господа! обращаю ваше внимание на недоимку и в виду этого предмета убеждаю прекратить ваши раздоры! Недоимка -- это, так сказать, государственный нерв... надеюсь, что мне больше не придется вам это повторять.

Митенька простился и пожелал остаться наедине с вице-губернатором. Но когда советники были уже у дверей, он что-то вспомнил.

-- Господин Мерзопупиос! -- сказал он, клича третьего советника, -- не знаю, правда ли, что до сведения моего дошло, будто бы здесь собственность совершенно не уважается?

Мерзопупиос вильнул всем телом.

-- Собственность есть священнейшее из прав человека! -- продолжал Митя, -- и взыскания по бесспорным обязательствам...

Митенька запнулся, потому что вспомнил, что сам не заплатил еще своего долга Дюссо.

-- Я надеюсь, что вы не заставите меня повторять это, -- продолжал он и взглядом отпустил Мерзопупиоса.

Я не буду описывать дальнейших представлений. У управляющего палатой государственных имуществ Митенька спросил, в каком состоянии находится скотоводство в губернии, у председателя казенной палаты -- до какой цифры простирается питейный доход, и т.д. Всем вообще сказал, что очень рад найти в них достойных и опытных руководителей.

Не могу умолчать и об разговоре с губернским полковником. Впустивши его в кабинет, Митенька даже счел за надобное притворить за ним дверь поплотнее и вообще, кажется, предположил себе всласть отвести душу беседой с этим сановником.

-- Что вы скажете, полковник, насчет здешнего образа мыслей? -- спросил он, значительно понизивши голос.

-- Образ мыслей здесь самый, вашество, благонамеренный, -- отвечал полковник, -- и если б только начальство уважило мое ходатайство о высылке отставного поручика Шишкина, то смело могу сказать...

-- Кто этот Шишкин? -- прервал Митенька, несколько встревожившись.

-- Отставной поручик-с. Вы не можете вообразить себе, вашество, что это за ужаснейший человек! Намеднись, можете себе представить, ухитрился пролезть под водою в женскую купальню!

-- И много там дам было?

-- В самый, вашество, раз попал! И представьте, вашество, что говорит в свое оправдание: "Я, говорит, с купчихой Берендеевой хотел свидание иметь!" -- "Да разве вам нет, сударь, других мест для свиданий? разве вы простолюдин какой-нибудь, что не можете благородным манером свидание получить?"

-- Однако у него губа не дура, у этого Шишкина.

-- Просто, вашество, весь женский пол целую неделю в смятении был.

-- Гм... об этом нужно подумать! Ну, а политического ничего нет?

-- Политического, вашество, решительно ничего в нашей губернии нет.

-- А молодые люди есть?

-- Есть, вашество, но это именно прекраснейшие молодые люди, из которых со временем образуются прекраснейшие сановники.

-- Что читают?

-- "Московские ведомости", вашество, но и то -- как бы сказать? -- одно литературное прибавление, а не политику (*42).

Собеседники на минуту смолкли.

-- Знаете ли что? -- первый прервал молчание Митенька, -- я думаю преимущественно обратить внимание на общественную безопасность... а?

-- Конечно, вашество, это самая главная вещь в губернии. Вот если б, вашество, Шишкина...

-- Потому что -- вы меня понимаете? -- если общественная безопасность обеспечена, то, значит, и собственность ограждена, и всяким удовольствиям мирные граждане могут предаваться с полною непринужденностью...

-- Уж на что же лучше! Только бы, вашество, Шишкина... право, вашество, это не человек, а зараза!

-- Об Шишкине, полковник, не заботьтесь. Я ручаюсь вам, что сделаю из него полезного члена общества! А еще я полагаю посмотреть здешний гостиный двор и установить равновесие между спросом и предложением!

Полковник потупился, потому что не понимал.

-- Я вижу, что это для вас ново. "Спрос" -- это вообще... требование товара; "предложение" -- это... это предложение товара же. Понимаете? Теперь, значит, если спрос велик, а предложение слабо, то цена на товар возвышается, и бедные от этого страдают...

-- Это, вашество, будет для города такая польза... такое, можно сказать, благодеяние...

-- Я хочу, чтоб у меня каждый мог иметь все, что ему нужно, за самую умеренную цену! -- продолжал Митенька и даже сам выпучил глаза, вспомнив, что почти такую же штуку вымолвил в свое время Генрих IV (*43).

Собеседники опять смолкли, потому что полковник окончательно раскис.

-- Ну-с, очень рад; очень счастлив, что нахожу такого опытного и достойного руководителя, -- заключил Митенька и расстался с полковником.

В это же утро Митенька посетил острог; ел там щи с говядиной и гречневую кашу с маслом, выпил кружку квасу и велел покурить в коридоре. Затем посетил городскую больницу, ел габер-суп, молочную кашицу и велел покурить в палатах.

-- А thea chinensis [китайский чай] частенько прописываете? -- любезно спросил он ординатора, который следовал за ним как тень.

Ординатор понял шутку и улыбнулся.

-- Нет, кроме шуток, -- прибавил Митенька, -- я нахожу, что здесь хоть куда! Только, пожалуйста, курите почаще! Я особенно об этом прошу!

Затем, так как уж более не с кем было беседовать и нечего осматривать, то Митенька отправился домой и вплоть до обеда размышлял о том, какого рода произвел он впечатление и не уронил ли как-нибудь своего достоинства. Оказалось, по поверке, что он, несмотря на свою неопытность, действовал в этом случае отнюдь не хуже, как и все вообще подобные ему помпадуры: Чебылкины, Зубатовы, Слабомысловы, Бенескриптовы и Фютяевы (*44).

Митенька очень хорошо запомнил совет Оболдуй-Тараканова, заповедавшего ему прежде всего обратить внимание на соединение общества. Совет этот отлично гармонировал с его собственными сибаритскими наклонностями (genre Oeil de Boeuf) [в стиле "Бычьего Глаза"]. "Что такое общество?" -- задал он себе вопрос и тотчас без запинки отвечал, что общество составляют les dames et les messieurs. "Что нужно, чтобы общество жило в единении?" -- нужно удалить от него такие мысли, которые могут служить поводом для раздоров и пререканий. Вот Мерзопупиос и Штановский засели там в своей мурье и грызутся, разбирая по косточкам вопрос о подсудности, -- это понятно, потому что они именно ничего, кроме этой мурьи, и не видят; но общество должно жить не так, оно должно иметь идеи легкие. Les messieurs et les dames обязаны забывать обо всем, кроме взаимных друг к другу отношений. Поэтому города, в которых господствует легкое поведение, процветают и отличаются веселостью; города же, в которых les messieurs вносят служебные свои дрязги даже в частную жизнь, отличаются унынием, и les dames, вследствие того, приобретают там скверную привычку ложиться спать вместе с курами.

Во время утренних своих слоняний с визитами по Семиозерску Митенька, как знаток по части клубнички, не мог не заметить, что город обладает в изобилии самыми разнообразными "charmants minois" [очаровательными мордочками], которые, однако ж, вследствие неряшества и домоседства, кажутся заспанными и даже словно беременными. В домах он заметил какой-то странный, почти необъяснимый запах ("Черт его знает! словно детьми или морскими травами пахнет!") и чуть-чуть было не распорядился, чтоб покурили. "А все это оттого, что мастера нет, который вдохнул бы душу в эти хорошенькие материалы... нет! надо их подтянуть!"

Эта идея до того ему понравилась, что он решился провести ее во что бы то ни стало и для достижения цели действовать преимущественно на дам. Для начала, обед у губернского предводителя представлял прекраснейший случай. Там можно было побеседовать и о spectacles de societe [любительских спектаклях] и о лотерее-аллегри, этих двух неизменных и неотразимых административных средствах сближения общества.

В этих видах он отправился на обед несколько пораньше ("кстати уж и за предводительшей приударить!" -- подумал он), но оказалось, что на этот раз весь губернский люд словно сговорился и собрался ранее обыкновенного. Оставалось покориться.

Предводительша, пикантная брюнетка, взглянула на него довольно пронзительно и указала место подле себя. Кругом тоже сидели дамы, в числе которых было несколько действительно хорошеньких.

-- Да избавьте вы нас, Дмитрий Павлыч, ради бога, от этого разбойника Мухоярова, который заодно с губернским правлением по дорогам грабит! -- совершенно некстати забасил хозяин.

-- Pardon, cher Платон Иваныч, позвольте мне на этот раз не слушать вас! Я, конечно, сделаю все, что вам угодно будет мне приказать, но здесь я исключительно в распоряжении дам, -- отвечал Митенька, очень грациозно поматывая головкой.

Дамы просияли и инстинктивно оправили свои платья.

-- Бывают у вас здесь спектакли? -- обратился Митенька к хозяйке.

-- Да... зимою приезжают какие-то актеры, но мы их никогда не видим, -- отвечала хозяйка и опять взглянула на Митеньку.

"Так бы я тебя и съел!" -- подумал Митенька, пожирая ее глазами, но вслух продолжал:

-- Нет, я, конечно, не об городских спектаклях говорю... я говорю об так называемых spectacles de societe...

Из дам некоторые перешепнулись, другие перемигнулись, как будто говорили друг другу: а вот, погоди, заставит он нас всех петь водевильные куплеты и изображать "резвящихся русалок"!

-- Нет, здесь этим некому было заняться.

-- Но вы, Татьяна Михайловна?

-- Я?.. а почему вы предполагаете, что именно я могу этим заняться?

Митенька сконфузился; он, конечно, был в состоянии очень хорошо объяснить, почему он так думает, но такое объяснение могло бы обидеть прочих дам, из которых каждая, без сомнения, мнила себя царицей общества. Поэтому он только мял в ответ губами. К счастию, на этой скользкой стезе он был выручен вошедшим официантом, который провозгласил, что подано кушать. Татьяна Михайловна подала Митеньке руку. Процессия двинулась.

-- Давайте вашу руку, но за обедом вы мне непременно должны объяснить, почему вы считаете, что именно я должна принять на себя устройство спектакля? -- полушепотом сказала хозяйка дорогой.

-- Стоит только взглянуть на вас, чтобы... -- начал Митенька и не кончил.

-- А? -- не то насмешливо, не то сочувственно произнесла Татьяна Михайловна.

За столом разместились попарно, то есть мужчины вперемежку с дамами. Излишек мужчин (преимущественно старцы, уже совсем непотребные) сгруппировался на другом конце стола, поближе к хозяину.

-- Ну-с, "чтобы"?.. -- начала опять Татьяна Михайловна, очевидно, кокетничая. Она кушала при этом суп с такою грацией, как будто играла ложкой.

-- Чтобы убедиться, что вы -- единственная женщина, которая может привлечь...

-- Публику?

-- Вы жестоки, Татьяна Михайловна.

-- Вашество! рекомендую вам пирожки! у меня для них особенный повар есть! в Новотроицком учился! (*45) -- приглашал с другого конца хозяин дома.

-- Ем-с, Платон Иваныч; пирожки действительно бесподобны.

-- Шесть лет в ученье был, -- продолжал хозяин, но Митенька уже не слушал его. Он делал всевозможные усилия, чтоб соблюсти приличие и заговорить с своею соседкой по левую сторону, но разговор решительно не вязался, хотя и эта соседка была тоже очень и очень увлекательная блондинка. Он спрашивал ее, часто ли она гуляет, ездит ли по зимами Москву, но далее этого, так сказать, полицейского допроса идти не мог. И мысли, и взоры его невольно обращались к хорошенькой предводительше.

-- Кушайте же пирожки; их шесть лет учились готовить, -- насмешливо говорила между тем хозяйка.

Митенька ободрился.

-- Так вы согласны будете взять на себя труд устроить spectacle de societe? -- спросил он.

-- Да, если вы будете внимательны к нашим дамам... Mesdames! Дмитрий Павлыч просит, чтоб вы приняли участие в предполагаемом им спектакле! Но вы и сами непременно должны принять в нем участие, -- продолжала она, обращаясь к Митеньке, -- вы должны быть нашим premier amoureux... [первым любовником]

-- Да, да! непременно, непременно! -- вторили дамы.

-- Увы! для меня это недоступно! Печальная необходимость... мой пост... Но я могу, если угодно, быть вашим режиссером, mesdames, и тогда -- прошу меня слушаться! потому что ведь я очень строг.

-- Будто бы строги? -- мимоходом заметила предводительша, взглядывая на него исподлобья.

-- Увы!.. боюсь, что нет!

-- Это вы, вашество, их спектакль устроить приглашаете? -- вступился опять хозяин, -- напрасно стараетесь! Эта штука у нас пробована и перепробована!

-- Mon mari va dire quelque betise [мой муж скажет сейчас какую-нибудь глупость], -- шепнула предводительша про себя, но так, что Митенька слышал.

-- А что же? -- спросил он предводителя.

-- Да наши барыни, как соберутся, так и передерутся! -- ответил хозяин, отнюдь не церемонясь.

-- Fi, mon ami [фи, мой друг], какие ты вещи говоришь! -- обиделась супруга его.

-- Ну, уж извини меня, Татьяна Михайловна! а что правда, то правда!

-- Какие же пиесы мы будем играть? -- молвила блондинка, сидевшая по левую сторону.

-- Позвольте... я знаю, например, водевиль... он называется "Аз и Ферт"... (*46) le litre est bizarre, mesdames [странное название, сударыни], но пиеска, право, очень-очень миленькая! Есть в ней этакое brio... [воодушевление]

-- Я однажды в Москве у князя Сергия Борисыча "Полковника старых времен" играла, -- пискнула было вице-губернаторша, но на нее никто не обратил внимания.

-- Есть еще, вашество, пиеска: "Несчастия красавца", -- откликнулся хозяин, может быть, с намерением, а может быть, и без намерения, но Митенька почувствовал, что его в это время словно ударило чем в спину.

-- Да, и такая пиеса есть, -- сказал он, -- но, признаюсь, я более люблю живые картины. Je suis pour les tableaux vivants, moi! [Что касается меня, то я за живые картины!]

На минуту все смолкли; слышен был только стук ножей и вилок.

-- Дурак родился! -- сказал хозяин.

Все засмеялись.

-- Но, Платон Иваныч, позвольте вам заметить, что если всегда в подобные минуты должен непременно родиться дурак, то таким образом их должно бы быть уж чересчур много на свете! -- заметил Митенька.

-- А вашество разве думали, что их мало?

Митеньке сделалось положительно неловко, потому что хозяин, очевидно, начинал придираться.

-- Mon mari est j′aloux! [Мой муж ревнует!] -- шепнула опять-таки про себя предводительша, очень мило обгладывая крылышко цыпленка.

Начали подавать шампанское. Начались поздравления и пожелания. Предводительша мило чокнулась и сказала:

-- Je desire que vous nous restiez le plus longtemps possible! [Я желаю, чтоб вы оставались у нас как можно дольше!]

-- А еще что? -- процедил сквозь зубы Митенька.

-- Nous verrons [увидим], -- тоже процедила хозяйка.

-- Вашество! извините! тоста не провозглашаю, а за здоровье ваше выпью с удовольствием! -- говорил между тем предводитель.

"Ишь ведь оболтус! и у себя-то не хочет почтения сделать!" -- подумал Митенька, припомнивший теорию предводителя о государевых писарях.

-- Вот у меня письмоводитель в посреднической комиссии есть, так тот мастер за обедами предики эти говорить, -- продолжал хозяин, -- вот он!

Тут только Митенька заметил, что в темном углу комнаты, около стены, был накрыт еще стол, за которым сидели какие-то три личности. Одна из них встала.

-- Я от хлеба-соли никому не отказываю! потому -- народ бедный, оборванцы! -- ораторствовал хозяин, -- прикажете ему, вашество, приветствие сказать?

-- Отчего же... я с удовольствием!

-- Катай, Анпетов!

-- Ах, mon ami, какие у тебя выражения!

-- Ну, уж, Татьяна Михайловна, не взыщи! каков есть, таков и есть! Что правда, то правда!

Анпетов вышел к середине стола и произнес:

-- Почтеннейшие госпожи и милостивые господа!

Если солнцу восходящу всякая тварь радуется и всякая птица трепещет от живительного луча его, то значит, что в самой природе всеблагой промысел установил такой закон, или, лучше сказать, предопределение, в силу которого тварь обязывается о восходящем луче радоваться и трепетать, а о заходящем -- печалиться и недоумевать.

Здесь вижу я, благородные слушательницы и почтеннейшие слушатели, собрание гостей именитых, в целом крае славных, и между ними некоего, который именно тот восходящий солнца луч прообразует, о коем сказано. Он еще млад, но умудрен знаниями; глава его не убелена сединами, но ум обогащен наукой. Не дерзостный и не гордостный, но благостный и душеприятный пришел ты к нам! дерзнем ли же мы пренебречь тем законом, который сама природа всещедрая вложила в сердца наши? Дерзнем ли печалиться и недоумевать в такие минуты, когда надлежит трепетать и радоваться?

Нет, не дерзнем, но воскликнем убо: за здравие и долгоденствие его вашества Дмитрия Павловича Козелкова! Ура!

-- Благодарю вас! -- отвечал Митенька и, обратившись к дамам, прибавил; -- Mais il a le don de la parole! [Но у него дар слова!]

-- Приходи ужо! водки дам! -- сказал хозяин.

Наконец обед кончился. Провожая свою даму в гостиную, Митенька дерзнул даже пожать ей локоть, и хотя ему не ответили тем же, однако же и мины неприятной не сделали. Митеньку это ободрило.

-- Так судьба наших спектаклей в ваших руках? -- сказал он.

-- Да; я постараюсь... если Платон Иваныч позволит...

-- О, мы нападем на него всем обществом! Но вы представьте себе, как это будет приятно! Можно будет видеться... говорить!

Предводительша легонько вздохнула.

-- Репетиции... трепетное мерцание лампы... -- начал было фантазировать Митенька.

-- Вашество! милости просим в кабинет! господа! милости просим! -- приглашал гостеприимный хозяин.

Митенька должен был покориться печальной необходимости; но он утешался дорогой, что первый толчок соединению общества уже дан и что, кажется, дело это, с божьею помощью, должно пойти на лад.

Был уж девятый час вечера, когда Митенька возвращался от предводителя домой. Дрожки его поравнялись с ярко освещенным домом, сквозь окна которого Митенька усмотрел Штановского, Валяй-Бурляя и Мерзопупиоса, резавшихся в преферанс. На столике у стены была поставлена закуска и водка. По комнате шныряли дети. Какая-то дама оливкового цвета сидела около Мерзопупиоса и заглядывала в его карты.

-- Чей это дом? -- спросил Митенька кучера.

-- Советника Мерзаковского!

"Га! помирились-таки! -- подумал Митенька, -- ну, и здесь, с божьею помощью, дело, кажется, пойдет на лад!"

Возвратившись домой, Митенька долгое время мечтал.

"Кажется, что дело не дурно устраивается, -- думал он, -- кажется, что уж я успел дать ему некоторое направление!"

Он подошел к зеркалу, поставил на стол две свечи и посмотрелся -- ничего, хорош!

-- Что ж это они всегда смеялись, когда на меня глядели? -- произнес (он), -- что они смешного во мне находили?

Митенька решил, что это было не что иное, как пошлое школьничество, и пожелал отдохнуть от трудового дня.

-- Что же, когда Дюсе деньги-то посылать будете? -- спросил старик-камердинер Гаврило, снимая с него сапоги.

Митенька молчал и притворился погруженным в глубокие соображения.

-- Ведь Дюса-то Никиту-маркела перед отъездом ко мне присылал. "Ты смотри, говорит, как у барина первые деньги будут, так беспременно чтобы к нам посылал!"

Митенька все молчал.

-- Что же вы молчите! нешто я у Дюса-то ел!

-- Молчать, скотина!

-- Как я могу молчать? Я дело завсегда говорить должен!

-- Цыц, каналья!

Митенька лег спать и видел во сне Дюссо и хорошенькую предводительшу.

- 4 -

---

Оглавление: • - 1 - • - 2 - • - 3 - • - 4 - • - 5 - • - 6 - • - 7 - • - 8 - • - 9 - • - 10 - • - 11 - • - 12 - • - 13 - • • ПРИМЕЧАНИЯ