XVI - XX

XVI

Кончились дожди; наступили ясные дни, когда жарко как в июне, но нет-нет да и потянет холодком из тёмной чащи сада, а пташки слетаются в стада и тревожно щебечут, и листья из зелёных становятся красными и жёлтыми. Ещё тополь и каштаны кажутся свежими, а уже липы до половины осыпались, и краснеют как пурпур гроздья рябины; и бледные листы клёна, кружась в тёплом воздухе, медлительно падают на землю. Цветы не так сильно пахнут, а над их ароматами преобладает нежный, ласкающий грудь, запах осеннего увядания, в котором есть что-то, напоминающее вино и плоды. В эти славные, бодрящие дни особенно хорошо в деревне. Глафира Львовна уходила гулять на целые часы с книгой или работой.

Хотя у неё и прежде был цветущий вид, но теперь лучи августовского солнца придали её наружности ещё больше блеска. Она не пополнела, но лёгкий, золотистый загар лёг на свежую кожу её румяного лица -- румяного с тем благородным оттенком, какой бывает у поздних роз. Глаза горели тихим, ровным огнём. Евграф Митрофанович изменялся в лице, когда случайно подмечал на себе их взгляд. Обыкновенно Глафира Львовна избегала смотреть на Поморова, и в её отчуждении от него сказывалась преднамеренность, которая мучила его, но из которой он черпал вместе с тем и надежду на что-то... Её манера держать голову, словно на ней была корона литого золота, шорох всегда свежего платья, поворот шеи, родимое пятнышко на щеке, голос, задумчивые брови... О! Нет большего блаженства, как любить эту царственную красоту! А быть любимым Глафирой Львовной!?

Однажды Кустова полулежала на пригорке, там, где высокие старые сосны расступаются словно колонны храма и открывают далёкий вид на город -- голубой, туманный, со сверкающими искрами крестов и куполов. Книга выпала у неё из рук, она погрузилась в свои обычные, неопределённые думы, на дне которых шевелился вечно гложущий её червяк сомнения в необходимости той жизни, которою она живёт. Она услышала позади себя треск сучка и тихий голос, назвавший её по имени, и обернулась.

Глафира Львовна увидела меж кустов бледное лицо с горящими глазами. Узнав Поморова, она вскрикнула. Он убежал.

Глафира Львовна два дня не ходила гулять. Но ей стало досадно, что она боится, и наконец она отправилась на то самое место. Тщетно она ждала -- Поморов не показывался. Она не могла читать, не могла думать -- её раздражала возможность появления Поморова.

Сегодня к обеду он не пришёл. От Осипа, который наравне с прочей прислугой не иначе, как с благоговением говорил об Евграфе Митрофановиче -- чем он пленил прислугу, Бог его ведает -- Глафира Львовна узнала, что учитель заболел, лежит в своей спальне бледный как смерть, дрожит и вздыхает. Глафира Львовна перестала расспрашивать об учителе.

Но ему стало хуже. Глафире Львовне доложили об этом. Она послала ему хины и вина. Он сейчас же поправился и пришёл благодарить её за внимание.

Она спросила:

-- Вы уж здоровы?

-- Болезнь моя не физическая, -- отвечал Поморов. -- Больна душа, а больна она оттого, что так надо. Всё от Бога. Ему угодно испытать меня, и он наслал на меня болезнь.

-- Весь порошок приняли?

-- И не дотрагивался до порошка.

-- Вот как!

-- Я встал на ноги от мысли, что вы позаботились обо мне.

-- А! Часто болеет у вас душа?

-- Я болен так сильно в первый раз, Глафира Львовна.

-- Что ж, надеетесь выдержать испытание, посланное вам Господом Богом?

-- На это словами Иова скажу: "Вот я ничтожен; что буду я отвечать Тебе?"

-- Как же, а великая цель, а ваше божественное призвание?

-- Да, соблюдающий закон блажен, но...

Он побледнел и прошептал:

-- Но вы необыкновенно хороши, Глафира Львовна!

-- Жаль, что я не могу вам сказать того же.

Вбежал Костя и помешал дальнейшему разговору.

-- Я сейчас узнал, Евграф Митрофанович, -- стал он кричать, -- что на вас сапоги, которые папа подарил Осипу! Ха-ха-ха!

XVII

Костя был слишком мал, чтобы притворяться. Он не скрывал непонятного отвращения своего к учителю и при малейшем удобном случае убегал от него. Со странной злостью смотрел он на него за обедом, тихонько насыпал ему песку в оттопыривающиеся карманы пиджака, и чем ласковее и дружелюбнее был учитель, тем грубее и враждебнее вёл себя ученик. Глафира Львовна ждала Григория Павловича, чтоб обратить его внимание на это обстоятельство, а до тех пор просила Поморова не заниматься с Костей совсем.

Кустов же всё не приезжал. Дела было гораздо больше, чем он предполагал. Уже август приближался к концу, а его не было. Он присылал письма, наполненные соображениями о доходности взятого им подряда. Глафира Львовна догадывалась, что подряд не из блистательных. Одно письмо смутило её. Григорий Павлович был у Гуляновых и выдержал целое сражение за Глафиру Львовну. Обе дамы напали на него за то, что Поморов терпит обиды от Глафиры Львовны. "Будь с ним поласковее, Глафирочка, -- писал Кустов. -- Повторяю тебе, все говорят, что он -- необыкновенный человек. Я серьёзно поссорюсь с тобою, если ты будешь обращаться с ним как с лакеем и смеяться над ним. Соломонида Кирилловна имеет большое влияние на свою кузину, равно как и на самого Гулянова, и рассказ её о тебе и Поморове произвёл невыгодное впечатление. Понимаешь, теперь такое время, что всякий пресытился материализмом и хочет быть идеалистом хоть за чужой счёт. Следует уступать в мелочах людям, от которых мы более или менее зависим. Спешу сказать, что самого меня Поморов глубоко удивляет -- он странный, но вовсе не сумасшедший, а сильный душою человек, и жаль, что ты смотришь на него так близоруко. Передай ему от меня поклон. Целую тебя и Костю. Твой по гроб Григорий Кустов".

Глафира Львовна приказала позвать Поморова. Это было утром. Она села за пианино и, перелистывая ноты, сказала:

-- Вам поклон. Муж кланяется.

Она стала играть. Он смотрел на Глафиру Львовну и не мог оторвать от неё глаз. Все нервы его напряжённо стремились к ней. Она чувствовала на себе этот электрический взгляд и знала, что встретит его, как только поворотит голову. Он мешал её игре, свободе её движений, сковывал её пальцы. Молодая женщина оборвала игру.

-- Что же вы?

-- Я не в духе, должно быть... Скажите, Евграф Митрофанович, разве я обидела вас чем-нибудь при Соломониде Кирилловне?

-- Вы были любезны со мною, и я до сих пор не могу забыть того вечера.

-- Откуда ж Соломонида Кирилловна взяла, будто я с вами грубо обращалась... Вы писали ей?

-- Да. Вы холодны со мною.

-- Я никак не обращаюсь с вами. Вы неблаговоспитанны. Мне тяжело с вами. Мужу угодно было выбрать вас в наставники Кости. Но выбор уже потому неудачен, что вы не сумели привязать к себе Костю. Мальчик никогда не был дерзок и злобен, а теперь я не узнаю его. Как ни хотелось бы мне сделать удовольствие Соломониде Кирилловне, но как мать я должна предупредить вас, что едва ли вы останетесь в нашем доме. Может быть, у вас гениальные способности, но Косте нужен не такой учитель.

Евграф Митрофанович отвечал:

-- Я в высшей степени кроток с Костей. Как мать вы составили себе о характере Кости слишком выгодное для него мнение. Злоба не приходит вдруг. Я убеждён, что моя тактика с ним самая рациональная. Не хочется тратить силы на крутые меры, хотя я мог бы быстро переделать его по-своему. Наконец, тут Костя не причём.

-- Как не причём?

-- Конечно. Наши взаимные отношения чересчур обострились, Глафира Львовна. Маленькая душа Кости -- только отголосок вашей души. Вы сами ненавидите меня.

Она обрадовалась, что можно быть откровенной с ним, и сказала с убеждением:

-- Я ненавижу вас.

У него побелели губы, и он дрогнувшим голосом произнёс:

-- Есть люди, которые к вере приходят путём отрицания, и которые должны возненавидеть прежде, чем полюбить. Слабый человек на моём месте ушёл бы от вас. Но я...

-- Неужели сила? -- насмешливо спросила молодая женщина и встала.

-- Да, сила! -- страстно вскричал он. -- Я вам раньше говорил об этом и теперь скажу это. Всякое сопротивление я сломлю. Почему вы знаете, может и я ненавижу вас? Вы стоите у меня на дороге, вы мешаете мне! Зачем я буду щадить вас? Послушайте, или я непонятно выражаюсь? Я хочу сказать, что не могу жить без вас! Мне нужна любовь ваша, я с ума схожу, сердце перевернулось во мне! Вы мой воздух, моё солнце! Я сам возьму вашу любовь и ни с кем не разделю её! Я покорю вас! Вы будете частью моей души, вы утонете в ней как капля в капле!

Он насильно обнял её, она почувствовала на щеке пламя поцелуя и оттолкнула Поморова.

-- Негодяй! -- чуть слышно прошептали её губы.

-- Не ссорьтесь со мною! -- горестно сказал Поморов. -- Разве негодяй может так любить? Разве говорил с вами кто-нибудь таким языком? Разве не самый естественный закон, чтобы лучшие женщины принадлежали лучшим мужчинам? Припомню вам, что на этом месте пять лет тому назад с другим вы были уступчивее, хоть он мизинца моего не стоит... Нет, вы не уйдёте от меня, и я не уйду от вас! Скажите, что вы моя! Моя!

И опять обнял он её. Тогда она стала кричать:

-- Костя, Костя! Поди сюда! Нянюшка!

XVIII

Следовало сейчас же удалить Поморова, не обращая внимания на Гуляновых. Мало ли что они скажут! Соломонида Кирилловна больна и пусть себе ворчит на здоровье. Всё это подумала Глафира Львовна, но не удалила Поморова. Она стала серьёзно бояться его. А мысль, что ему известна её тайна, единственная глубокая тайна её, сделалась цепью, которая сковала её с Поморовым. Инстинктивный ужас внушал он ей. Уже не видела она ничего смешного в нём. Костя весь день не отходил от неё. Она удержала его возле себя вечером и часов в восемь опять велела позвать Поморова. Он вошёл с торжествующим лицом.

-- Садитесь. Скажите, Евграф Митрофанович, каким образом узнали вы то, что... знаете?

Она была бледна, и глаза её смотрели строго. Но строгость служила только маской страха. Поморов улыбнулся и сказал:

-- Мне известно всё, я обладаю даром видеть всякую душу. Помните, я это сказал вам в первый день знакомства. Ничего нельзя скрыть от меня. Всё я вижу и всё знаю. Из ребёнка вы хотите сделать щит. Но через пять минут он заснёт... Разве может удержать меня слабый ребёнок? Говорю вам прямо, я пришёл в полной надежде, что вы не помешаете тому делу, которому я служу. Или вы хотите, чтоб я выпалил по воробью из пушки? Будьте другом, а не врагом. Не раздражайте меня; ведь в сущности это мелочь, и зачем нам унижаться до взаимной борьбы из-за временного и терять вечное?

Он взял её за руку. Костя широкими сонными глазами смотрел на учителя.

-- Выслушайте меня, Евграф Митрофанович, -- проговорила Кустова, -- я не могу чувствовать ничего к вам... Напротив, меня отталкивает что-то от вас...

-- Не верьте сердцу. Всю жизнь вы ищете идеала, высокого и святого, вас терзает пошлость вашего существования, вы рождены для лучшей доли, в ваших глазах горит божественный огонь -- и вам ли отвергать меня? Чудеснейшая из женщин! Слышите, Глафира Львовна, полюбите меня, и я мир положу к вашим ногам. Я осную новое интеллигентное царство, и вы будете его царицей. Вы будете безмерно счастливы, сказочно богаты. Одно слово, одно слово скажите!

Глафира Львовна молчала. Костя крепко спал. Поморов хотел поцеловать молодую женщину. Она заплакала.

-- Уйдите от меня, ради Бога! -- прошептала она. -- Мало вам моих слёз? Я не для этого вас позвала. Мне хотелось убедить вас оставить меня в покое... Вы сумасшедший, что требуете невозможного, а я сумасшедшая, что боюсь вас...

Взгляд её остановился на его измученном лице. Он улыбнулся бледной улыбкой, сделал над собою усилие и сказал:

-- Клянусь вам, через два дня, а может быть, и через день, вы сами станете искать моей любви. Вам надо любить, но вам некого любить... Хорошо, я подожду. Я в глазах ваших прочту призыв и приду.

Поморов ушёл. Смелость Поморова Глафира Львовна объяснила страхом своим разбудить Костю. Она с помощью няни перенесла мальчика на кроватку, а сама решила с этих пор держать при себе револьвер: он будет надёжнее ребёнка.

Вообще она всё время хитрила, а прямо не действовала, потому что прямой путь казался трудным Глафире Львовне. Он был не по её силам, и с него она сбилась ещё со времени знакомства своего с Кобриновичем. Она послала телеграмму Григорию Павловичу и просила его поспешить приездом. Муж ласково ответил, что не может сейчас приехать и советовал успокоиться. Красивое лицо Глафиры Львовны за последнее время изменило своё выражение, и задумчивая безмятежность очей уступила место тревожному чувству, наполнявшему её. В её сердце воскресли старые боли. Она стала жалеть, что так одинока, и что бессодержательная жизнь приводит её к странным столкновениям. Гордость её была уязвлена любовью Поморова, и она плакала, что он имел право сделать намёк на то... что она не всегда была верна мужу. Она неожиданно собралась и уехала одна в город, чтоб не видеть Поморова.

Костя между тем всё воевал с Евграфом Митрофановичем. Няня, имевшая большое влияние на Костю, была на стороне Поморова и с уважением говорила о нём. Дарья тоже отзывалась о нём как о весьма добром и тихом господине. Об Осипе нечего и говорить. Костя ни от кого не мог слышать дурного о своём учителе. Сам учитель обращался с ним по дружески. Тем не менее Костя ненавидел Поморова и в отношении к нему проявлял странную, ничем необъяснимую жестокость.

Он ловил лягушек и тихонько кидал их в спальню Евграфа Митрофановича. Если он предлагал учителю яблоко, то оно было выдолблено и начинено муравьями, или мхом, или просто землёю. С настойчивостью и неутомимостью преследовал он Поморова. Он смеялся над ним -- этот ребёнок мог говорить колкости. Евграф Митрофанович выносил всё с кротостью. Он отшучивался, делал Косте замечания, качал головою. Мальчик не унимался, его раздражало незлобие учителя, он кусал себе до крови губы.

В тот день, когда Глафира Львовна уехала, Евграф Митрофанович был мрачнее тучи. Он ходил безостановочно по своему мезонину, спускался вниз, ничего не ел. А Костя дразнил его, он бегал вслед за ним, строил рожицы, хохотал как сумасшедший; наконец стал подхлёстывать его прутиком.

Тогда Поморов схватил ребёнка за плечи и поднял на воздух.

-- Послушай, -- прохрипел он, -- ты мне так надоел, что если сейчас не попросишь прощения, я брошу тебя, и ты разобьёшься на кусочки как дрянная кукла!

Костя улыбался, склонив голову на бок. Он был красен, и на глазах его дрожали слёзы.

-- Проси прощения!

Поморов опять встряхнул мальчика. Мертвенная бледность разлилась по лицу Кости. Глаза потускнели, головка упала на грудь. Поморов положил мальчика на диван и брызнул ему в лицо водой. Костя очнулся и стал кричать:

-- Не трогайте меня! Не обливайте меня! Я не буду! Простите меня!

Весь остальной день он вёл себя примерно, был чрезвычайно послушен, вежлив, даже пробовал льстить Поморову. В деревне с утра шло пьянство по случаю свадьбы в соседнем крестьянском доме. Прислуга, пользуясь отсутствием Глафиры Львовны, дома не сидела, и даже такая почтенная женщина как нянюшка, отправилась посмотреть, как пляшут мужики, пьянствуют и безобразничают. Может быть, она вспомнила свою молодость, погоревала о себе, глядя на разодетых жениха и невесту, и, разумеется, при этом выпила. Не было хозяйки -- не было порядка. Дарья и Осип усердно танцевали польку под раздирающие звуки скрипки, гармоники и бубна и когда прибегали домой наведаться, что там делается, то были покрыты с ног до головы пылью, не в меру веселы и с мокрыми от пота волосами. Несмотря на то, что некому было прислуживать, Костя не жаловался и сам убирал со стола тарелки по приказанию Евграфа Митрофановича. Как только смерклось, он, не ожидая няни, разделся и лёг в постель, пожелав учителю спокойной ночи.

Костя скоро заснул крепким сном.

Поморов ходил по спальне Глафиры Львовны. Он жадно вдыхал воздух спальни. Ему казалось, что от шёлкового полога веет зноем, и шляпки, и платья Глафиры Львовны, висевшие на стене, отделяют странный, тонкий аромат. Конечно то был запах любимых духов Глафиры Львовны, но от него кружилась голова у молодого человека.

Он вышел из спальни, заслышав стук подъезжающего экипажа. Дарья впопыхах бежала через огород -- ей хотелось показать барыне, что она дома, и что вообще она -- примерная девушка. Спотыкаясь в темноте, Дарья всё-таки успела прибежать вовремя и зажгла фонарь на террасе.

Город освежил Глафиру Львовну. Молодая женщина приехала совсем другою -- радостная, успокоенная. Она спросила:

-- Костя не капризничал?

-- Ах, нет, как можно, барыня! Они вели себя вполне порядочно.

-- С учителем не ссорился?

-- Ах, что вы, барыня, напротив! Просили прощения у учителя и в глаза так и смотрят.

"Поморов хочет во что бы ни стало остаться, -- подумала Глафира Львовна. -- Но напрасно старается. Этого не будет!"

Она вошла в комнату сына. Сквозь сон Костя вздохнул тем вздохом, какой бывает у детей после долгих слёз.

-- Что ж он с ним делал? -- шёпотом спросила Кустова у Дарьи, нахмурив брови.

-- Ничего не делали. Костя ничего не говорили... Только они очень и очень смирны стали.

-- Где нянюшка?

-- Ах, нянюшка? Она с Осипом тут недалече-с... Свадьба, и им лестно посмотреть.

Глафира Львовна рассердилась.

-- Позовите сейчас нянюшку! Стойте! Осипа тоже нет? Попросите сначала Евграфа Митрофановича в гостиную и зажгите там лампу.

Дарья исполнила приказание и вернулась.

-- Барыня, учитель ждут, а я сейчас сбегаю за нянюшкой и Осипом. Ах, как это возможно! Барыня приехали, а их нет! А вот я забыла о письме вам доложить. Вот тут, барыня, на письменном столе-с.

Дарья ушла, Глафира Львовна взяла письмо и поднесла к свету. Она узнала почерк Григория Павловича, покраснела и долго не решалась срывать конверт. Она опустила голову, и вся гордость её пропала. Наконец Глафира Львовна распечатала письме. Муж писал, что работы по сооружению новой насыпи в Бабичах окончились благополучно, и он завтра утром непременно будет дома. Сердце Глафиры Львовны забилось. Мысль, что Поморов владеет её тайной, возобладала над всеми другими её мыслями. "Как можно скорей надо выйти из этого несносного положения", -- думала она. Торопливо взяла она свой маленький саквояж, вошла в гостиную, враждебно посмотрела на Евграфа Митрофановича и остановилась.

XIX

Она сказала:

-- Как-то вы изволили выразиться, что опасаетесь погубить своё великое дело... Боитесь красоты... Пророку действительно некстати. Я облегчу вам спасение. Завтра я скажу мужу, что вы не подходите...

Он произнёс со злостью:

-- Я у вас не останусь?

-- Не останетесь. Дня не останетесь! -- вскричала Кустова. -- На что рассчитываете? От прислуги узнали какие-то подробности о Кобриновиче и построили на них вашу нелепую и подлую догадку! Вы не знаете женского сердца, если думаете успеть этим путём!

-- Я рассчитываю на свою силу, -- сказал он.

-- Только? Вы забыли о моей силе. Я тоже сильна. Если б вы знали, как сильно я ненавижу вас, нет, как вы мне противны!

Он проговорил:

-- Несчастье, что сердце у вас сильнее головы! Сказать вам правду, удивить вас? Сегодня вы встретились с ним, и вот почему вы говорите так...

Она побледнела и с ужасом посмотрела на него.

-- Неправда, -- прошептала она.

-- Не лгите. Итак, скажите, останусь я теперь или нет?

-- Нет.

-- Вы это с ним решили?

Она молчала.

-- Я останусь, -- сказал он, -- я слишком люблю вас и никому не уступлю.

-- Безумный, надутый, ничтожный человек! -- закричала она. -- Как вы смеете говорить это! Да если бы вы даже были Бог знает кем, всё равно я презирала бы вас! Какая низость не признавать чужого мира, чужой свободы! Подите вон! Не хочу с вами больше разговаривать! Своею догадливостью вы мне ещё больше опротивели! Клевещите на меня, я позволяю вам! Сама первая расскажу обо всём мужу! Ну да, я -- молода и люблю другого, и мне противен обман, и я рада, что наконец всё как-нибудь разрешится! Слышите, сама расскажу!

-- Не расскажете, -- проговорил Поморов.

Он приблизил к ней своё побелевшее лицо с тёмными огневыми маленькими как у хищного зверя глазами и раскрыл её саквояж. Глафира Львовна отшатнулась, увидев, что он взял револьвер.

-- Я так силен, -- тихо сказал он, -- что могу убить вас. Не хотите быть моею -- ничьей не будете!

Сердце у неё сжалось от тоскливого чувства. Но она улыбнулась.

-- Мне смешна ваша угроза! Вы хвастун, у вас мелкая душа! Оставьте револьвер! Ни капли не боюсь вас! Ах! Няня! Нянюшка! Дарья!

Никто не отозвался. Дом -- словно пустой.

-- Вы меня ненавидите и презираете, а я вас ненавижу и люблю! -- сказал Евграф Митрофанович, с судорожной усмешкой, исказившей его лицо.

Он поднял револьвер.

-- Идиот! Зверь! -- прошептала Глафира Львовна.

Он медлил, и ей не верилось, что он выстрелит. Только холодный пот выступил у неё на лбу. Вдруг она вспомнила о Косте и побежала с диким криком, протянув вперёд руки. Раздался негромкий выстрел. Подкосились ноги у Глафиры Львовны, она упала на ковёр. Глаза её и погасли.

XX

Ночью Григорий Павлович прислал телеграмму в подтверждение письма и на другой день утром приехал. Он был очень удивлён, что нет экипажа, который должна была выслать за ним Глафира Львовна. Начальник станции хорошо знал его. Увидев Кустова, он, однако, отвернулся и исчез за дверью.

Вообще вся станционная прислуга -- сторожа, буфетчик, жена буфетчика, лакеи -- уже знали, что случилось на даче Кустовых. Любопытство, как примет новость Григорий Павлович, жалость к нему, ужас пред совершившимся злодейством изменили обычное выражение лиц обитателей вокзала, и Григорий Павлович с бессознательной тревогой посмотрел на людей, бросившихся нести его небольшой и нетяжёлый сак... "Что за странная предупредительность!" -- подумал он.

На крыльце он несколько раз спросил, где же лошади. Был ясный солнечный день; в цветнике, разбитом посреди вокзального двора, расцвели поздние цветы и лили благоухание. Роса блестела на них. Железнодорожный жандарм с медно-красным лицом подошёл к Кустову и, раскосив глаза, сообщил ему новость.

Григорий Павлович побледнел и улыбнулся такой улыбкой, от которой страшно стало наблюдавшим его людям. Жалкая, беспомощная, ничтожная улыбка смертельно-раненого, который от внезапной боли потерял разум и в момент расставания с жизнью силится ещё обмануть врага своим весёлым видом! Но напрасный труд. Всем ясно, что удар -- роковой, и рана -- ужасно глубока... Горячая кровь сочится из неё...

Григорий Павлович неровными, но скорыми шагами сошёл со ступенек крыльца и пешком направился домой. Он молчал, и глаза его были сухи. Он не верил, что Глафиры Львовны нет больше на свете, этой молодой, чудесной, прекрасной женщины, о которой он мечтал как юноша всего час тому назад, и которая снилась ему всю ночь. Слишком невероятно, слишком ужасно! Он не мог представить себе жену свою мёртвой. Страшная картина насильственной смерти никак не могла вытеснить из его души пленительную картину жизни...

Начальник станции послал ему вдогонку беговые дрожки. Григорий Павлович машинально сел, взял вожжи и покатил. Он мчался с удивительной быстротой, но ему казалось, что пешком он шёл скорее.

Мысль проснулась и стала деятельнее работать. Удар, полученный им сразу и ошеломивший его, она разделила на множество ударов, которые, однако, не стали оттого слабее. Сердце болело, и мозг изнемогал под их тяжестью.

Настала минута, когда смерть красавицы-жены показалась ему возможною. Он представил себе, наконец, её с закрытыми глазами, с бледным восковым лбом, и из груди его вырвался невольный крик. "Кто это кричит?" -- подумал он с ужасом и оглянулся. Станция была далеко; пыль вилась по дороге.

Он ещё сильнее погнал лошадь. Вот уж знакомые тополи, знакомый дом, который сегодня как-то пустынно и угрюмо глядит на своего хозяина. Григорий Павлович подкатил к террасе.

Слабая надежда заставила забиться его сердце. Но меж колонн, увитых плющом, показалось усатое лицо урядника. С плачем бросился к отцу Костя.

-- Мамы нет! Мама убита! Боже мой! Папа! Ты слышишь, что я тебе говорю!?.

Григорий Павлович опять улыбнулся как мертвец. Он слез с дрожек и долго привязывал лошадь к колонне. Урядник подошёл к нему. Он хотел сказать Кустову что-нибудь утешительное. Но ничего не мог придумать, сделал ещё от себя узел на вожже и произнёс:

-- Теперь будет хорошо. Очень даже хорошо. Пожалуйте-с. Приехал г-н становой пристав, и сейчас начнётся дознание. Сделайте одолжение-с. Сюда-с.

Григорий Павлович поднялся по ступенькам террасы. Костя держался за него, и он положил сыну руку на голову. Он прошёл залу, увидел раскрытое пианино с нотами и ещё не увядший букет цветов в китайской вазе...

Григорий Павлович подошёл к нотам и тщетно напрягал ум -- он вдруг разучился читать: страшная сила отвлекала его внимание от нот и тянула в ту комнату, где молчала смерть.

Урядник не говорил ничего, но Григорий Павлович был уверен, что кровь пролита в гостиной. Гостиная была заперта, тёмная драпировка спущена. Никогда в этой комнате, за этой драпировкой не царила такая напряжённая, тяжкая тишина.

Он приблизился к двери, взялся за бахрому драпировки и стал прислушиваться, нахмурив лоб. Не могло быть больше сомнения: там не жизнь, а смерть. Словно какой-то незримый, лёгкий дух парил перед ним и веял ему в лицо ледяным холодом. Тоска и ужас овладели им. Душа заболела смертельно. Он потерял сознание.

Когда Кустов пришёл в себя, обычное благоразумие вернулось к нему. Он ни разу не заплакал, делал распоряжения и отдавал необходимые приказания твёрдым, хотя и изменившимся голосом. Рассчитав и прогнав прислугу, даже няню, Григорий Павлович в тот же день договорил нового лакея и новую горничную. Костя спал с отцом в кабинете. Кустов не захотел видеть Поморова, и письмо, которое тот написал ему с подробным изложением дела, отослал следователю.

На похороны Глафиры Львовны, отличавшиеся пышностью и торжественностью, приехало много гостей и, между прочим Соломонида Кирилловна. Она страшно горевала, плакала, рвала на себе волосы.

-- Это я её погубила! -- кричала она при всех. -- Я! Знайте, что можно всегда убить чужими руками! Зачем я свела с нею Поморова! Боже, ведь я предвидела всё! Грешница, преступная я! Простите меня!

Она так рыдала, с нею делались такие ужасные припадки, что все гости ухаживали за нею, и не гроб Глафиры Львовны, а она была центральной фигурой печальной процессии. Она шла, поддерживаемая с обеих сторон Кустовым и Гуляновым, и проклинала Поморова. Глаза её опухли от слёз: она искренно страдала.

Поэтому все были чрезвычайно удивлены, когда чрез полгода после того, как суд приговорил Евграфа Митрофановича к ссылке в Томскую губернию, она последовала за ним в качестве подруги и, может быть, царицы будущего мистического царства, о котором он мечтал.

Январь 1886 г.

XVI - XX