XXV. СМЕРТЬ ФЕДОТА

Третий месяц Федот уж не вставал с печи. Хотя ему было за шестьдесят, но перед тем он смотрел еще совсем бодро, и потому никому не приходило в голову, что эту сильную, исполненную труда, жизнь ждет скорая развязка. О причинах своей болезни он отзывался неопределенно: "В нутре будто оборвалось".

- В ту пору воз с сеном плохо навили, - говорил он, - и начал он по дороге на сторону валиться. Мужик-то лошадь под уздцы вел, а я сбоку шел, плечом подпирал. Ну, и случилось.

Из всей малиновецкой вотчины это был единственный человек, к которому матушка была искренно расположена. Старостой его назначили лет двадцать назад, и все время он так разумно и честно распоряжался, что про него без ошибки можно было сказать: вот человек, который воистину верой и правдой служит! Попивал он, правда, но только по большим праздникам, когда и бог простит. Но всего дороже в нем было то, что, соблюдая господский интерес, он и за крестьян заступался. И хотя матушка по временам называла его за это потаковщиком, но внутренно сознавала, что Федотова политика избавляет ее от целой массы мелких неудовольствий.

И Федот, и матушка, как говорится, сердцами сошлись. Каждый вечер старик появлялся в стенах девичьей и подолгу беседовал с барыней. Оба проникли в самую суть сельскохозяйственного дела, оба понимали друг друга. Матушка с неослабевающим вниманием выслушивала старосту, который неторопко и обстоятельно докладывал ей историю целого дня. Потом они общими силами обсуждали каждый отдельный вопрос и почти всегда слаживались. Матушка была дальновиднее, зато Федот брал верх по части подробностей. А так как в сельском хозяйстве подробности играют наиболее вескую роль, то в большинстве случаев разногласия разрешались в пользу старосты. Даже старый барин нередко заходил в девичью во время этих диспутов и с любопытством в них вслушивался. Наговорившись досыта и проектировавши завтрашний рабочий день (всегда надвое; на случай вёдра и на случай дождя), матушка приказывала подать Федоту рюмку водки и спокойная уходила в свою комнату.

И вдруг этот верный и честный слуга - даже друг - заболел. Заболел безнадежно, как это всегда в крестьянском быту водится. Не любят мужички задаром бока пролеживать, а если который слег, то так и жди неминуемого конца. Хорошо еще, что это случилось глубокою осенью, а если б летом в самый развал страды, - просто хоть пропадай без Федота. Жалко Федота: "друг" он, но друг само по себе, а и о господском интересе нельзя не подумать! Вот и теперь: молотьбе и конца еще не видать, а как она идет - поди, уследи! При Федоте всякое зерно было на счету; без него - того и гляди, десятого зерна не досчитаешься. Особливо бабы. Хитра крепостная баба; не догадаешься, как она мешочек с пушниной унесет. Одна мешочек, другая мешочек - посчитай-ка, ан и многонько выйдет.

Словом сказать, смесь искреннего жаления об умирающем слуге с не менее искренним жалением о господине, которого эта смерть застигала врасплох, в полной силе проявилась тут, как проявлялась вообще во всей крепостной практике. Это было не лицемерие, не предательство, а естественное двоегласие, в котором два течения шли рядом, не производя никакого переполоха в человеческом сознании.

Матушка по целым часам прочитывала Енгалычевский лечебник, отыскивая подходящее средство. Напавши на какой-нибудь недуг, схожий, по ее мнению, с тем, которым страдал Федот, она прибегала к домашней аптеке, советовалась с горничной девушкой, которая считалась специалисткою по всяким болезням и, обе общими силами приготовляли лекарства. Через день, а иногда и чаще, она брала с собой девушку-лекарку, садилась на долгушу-трясучку и, несмотря на осеннюю слякоть, тащилась за две версты в Измалково - деревню, в которой жил Федот. Но ни лекарство ласковой барыни, ни присутствие ее не помогали больному. Лежал он как пласт на печи, исхудалый, как скелет. И живот у него сильно вздулся - должно быть, именно там и крылась причина недуга.

- Напрасно, сударыня, беспокоитесь, - говорил он задавленным голосом, силясь приподняться.

- Лежи, лежи! не говори, коли трудно! - приказывала матушка и садилась к столу, чтобы подробно расспросить домашних и дать необходимые наставления.

- Хорошо ли он спит?

- Где уж! чуточку задремлет и опять стонать примется.

- Ест ли?

- Где уж! чуточку поест - все вон! все вон!

- Ну, так вот что. Сегодня я новых лекарств привезла; вот это - майский бальзам, живот ему чаще натирайте, а на ночь скатайте катышок и внутрь принять дайте. Вот это - гофманские капли, тоже, коли что случится, давайте; это - настойка зверобоя, на ночь полстакана пусть выпьет. А ежели давно он не облегчался, промывательное поставьте. Бог даст, и полегче будет. Я и лекарку у вас оставлю; пускай за больным походит, а завтра утром придет домой и скажет, коли что еще нужно. И опять что-нибудь придумаем.

- Дай-то, господи! пошли вам царица небесная! - хором благодарили Федотовы домочадцы.

- Ну, Федотушка, покуда прощай! никто как бог! - говорила матушка, подходя к Федоту, - а я за тебя в воскресенье твоему ангелу свечку поставлю! Еще так-то с тобой поживем, что любо!

- Молотьба-то как? - тоскливо бормотал больной, желая хоть этим вопросом отблагодарить барыню за участие.

- Что молотьба! был бы ты здоров, а молотьба своим чередом сойдет... Ну, Христос с тобой! лежи!

- Дай вам бог! пошли царица небесная!

Матушка уезжала, а Федоту усердно терли живот и вливали в рот зверобойную настойку.

Матушку сильно волновал вопрос, кого на места Федота в старосты выбрать. Сына своего, Афоньку, старик не рекомендовал: загаду хозяйского у него нет, да и на вино слаб. А сельский Архип, на которого указывал Федот, не по нраву был матушке. Начнешь с ним говорить - слова в ответ не получишь. И при работах догадки у него нет.

Смотрит прямо, а что по сторонам делается - не видит. Сущий вахлак, никакой самостоятельности от него не жди. А матушка любила, чтоб начальники, которым она доверяет, возражали ей (но, разумеется, чтоб возражали дельно, а не лотошили зря), чтоб они имели глаза не только спереди, но и с боков и сзади. Правда, что у Архипа собственное хозяйство было в исправности, да ведь барское хозяйство не чета крестьянскому. Поручи-ка ему большое колесо - он сразу растеряется.

В господском доме, за обедом, за чаем, когда бы ни собрались господа, только и было речи, что о Федоте. На смерть его смотрели как на бедствие.

- Да, задал Федотушка загадку! - жаловалась матушка, - кажется, и концов не сыщешь, какого он кавардаку наделал!

- На все божья воля, - смиренно отзывался отец.

- Тебе что! Ты заперся у себя в кабинете, и горюшка мало! сидишь да по ляжкам похлопываешь. А я цельный день как в огне горю... Куда я теперь без Федота поспела!

- Ну, найдешь кого-нибудь.

- Ищи ты, а я уж устала искавши. Брошу все, уеду от вас; живите как знаете.

Взглянет матушка в окошко, а на дворе дождь. И опять у ней по Федотушке сердце щемить начнет.

- Льет да поливает! - ропщет она, - который уж день эта канитель идет, а все конца-краю тучам не видать. Намолотили с три пропасти, а вороха невеянные стоят [В то время ни молотилок, ни веялок не было; веяли с лопаты на открытом гумне при благоприятном ветре. (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина.)]. Кабы Федот - он что-нибудь да придумал бы.

- Что тут придумаешь! Как против воли божьей пойдешь!

- Божья воля сама по себе, а надо и меры принимать. Под лежачий камень и вода не бежит. Вот как зерно-то сопреет, тогда и увидим, как ты о божьей воле разговаривать будешь!

Но всего больше беспокоила перспектива: растащат! разворуют! Давно уж в малиновецкой барщине о расхищении господского добра слухов не было, да ведь это все-таки Федот завел... Он не был строг с крестьянами, но воровство преследовал неумолимо. Взгляд у него на эти дела тонкий был: подойдет и сейчас угадает. Поначалу, как его в старосты определили, только, бывало, и видишь: идет Федот и бабу с мешочком с колосьями или с пушниной на конюшню ведет. Водил, водил, да так-то отучил, что под конец и подозрений ни на кого уж не возникало. А на Архипа (он уже временно замещал Федота) разве можно положиться? Это такой, прости господи, рохля, что из-под носу у него утащат - он и не увидит. И об чем только он думает!

Перед глазами господское дело, а в мыслях: "Что-то, мол, дома у меня делается?" А вот взять да и раскатать этот "дом" по бревнышку - и думай тогда об нем!

- Нужно бы в ригу подослать да посмотреть, что там делается, кого я пошлю? - опять начинает матушка.

- Архип доглядит.

- Доглядчик!

- Ну, Акулину пошли, сама сходи.

- У Акулины своего дела по горло; а сама и сходила бы, да ходилки-то у меня уж не прежние. Да и что я на вас за работница выискалась! Ишь командир командует: сходи да сходи. Уеду отсюда, вот тебе крест, уеду! Выстрою в Быкове усадьбу, возьму детей, а ты живи один с милыми сестрицами, любуйся на них!

Отец вздыхал и смирялся. Давно уж, при каждой встрече, по каждому случаю эта сутолока идет, и не вспомнишь, когда она началась. Всякая неприятность, какая ни случится в доме, непременно на нем обрушивается!

"Это все ты! Это все ты!" - только и слов. А иногда и так еще скажет:

"Скоро ли ты, старый хрен, на тот свет отправишься!" Было время, когда он в ответ на эти окрики разражался грубой бранью и бунтовал, но наконец устал.

Старчество все глубже и глубже втягивало его в свои недра, а за старостью, сама собой, пришла беспомощность. И не одна беспомощность - это бы куда ни шло! - но и сознание полнейшей личной бесполезности. Он и сам как будто понимает, что бросаемые ему в лицо упреки вполне им заслужены, только форма их словно чересчур бессовестна. Действительно, он не только лишний, но и помеха в доме. Как ни сокращает он свои требования, как ни прячется от живых людей, все-таки он еще дышит и этим одним напоминает, что за ним нужен уход... Федота он, кажется, любил даже больше, нежели матушка.

Почему-то у него сложилось убеждение, что старый слуга косвенным образом ограждает его. Покуда Федот распоряжался барщиной, меньше встречалось поводов для шума и крика. Реже кричали: "Это все ты! все ты!" Реже напоминали, что ему давно очистить место пора, что с его стороны бессовестно праздно проводить время, бременить землю, тогда как все кругом работает, в котле кипит. Но вот и Федот умирает - все старики умерли - все! только один он, старый малиновецкий владыка, ждет смерти и дождаться не может.

Матушка хоть на короткое время старается позабыть о постигшей ее невзгоде. Она внимательно выслушивает вечерний доклад Архипа и старается ввести его в круг своих хозяйственных взглядов. Но Архип непривычен и робеет перед барыней. К несчастию, матушка окончательно утратила всякое чувство самообладания и не может сдерживать себя. Начавши с молчаливого выслушивания, она переходит в поучения, а из поучений в крик. Ошеломленный этим криком, Архип уже не просто робеет, но дрожит. Вследствие этого вопросы остаются неразрешенными, и новый староста уходит, оставленный на произвол судьбе.

- Ничего-то он не смыслит! - жалуется матушка Акулине.

- Очень уж вы, сударыня, кричите на него.

- Отчего же Федот с одного слова понимал?

- На то он и Федот был. Федот-то лучше вашего всю подноготную знал, а этот внове. С Федотом-то вы, небойсь, тихим манером разговаривали.

Матушка начинает припоминать. Действительно, никогда она Федоту худого слова не сказала, никогда на него не прикрикнула. С самого начала у них как-то скоро наладилось. Кто знает? - может быть, и из Архипа что-нибудь путное выйдет, если ладком к нему подступить? Матушка задумывается над этим вопросом и обещает себе завтра во что бы то ни стало сдержать себя. Но является на другой день Архип, и принятое накануне решение сейчас же улетучивается. Он, по-вчерашнему, робок и ненаходчив, и по-вчерашнему же матушка, кроме бессодержательных криков, ничего не находит сказать ему в назиданье.

Охваченная одной и той же мыслью, матушка все дела запустила. Примется за счеты - ничего не понимает, задумает кому-нибудь из бурмистров приказ написать - ничего порядком сообразить не может. Придет в девичью - ко всему придирается, повару обед заказывать перестала: чем хочешь, тем и корми!

Даже денег путем счесть не может: то ли все целы, то ли разворовали.

Повсюду ей мерещатся неисправности, порухи, ущерб... Разумеется, все эти порухи и ущербы существуют только в ее воображении, потому что заведенные Федотом порядки у всех еще в памяти и дело покамест идет своим чередом. Но раз воображение взбудоражено, она уж не может справиться с ним.

"Хоть бы уж поскорее... один конец!" - частенько мелькает в ее голове.

И сны ей снятся такие, что не разберешь. То приснится, что Федот уж умер, то будто он пришел в девичью и говорит: "А ведь я, сударыня, встал!"

"Вот кабы..." - начинает она мечтать впросонках и ждет не дождется утра, когда должна явиться девушка-лекарка с докладом из Измалкова.

- Ну что? - выбегает она навстречу ей.

- Да все то же. Не долго, должно быть.

Матушка в волненье скрывается в свою комнату и начинает смотреть в окно. Слякоть по дороге невылазная, даже траву на красном дворе затопило, а дождик продолжает лить да лить. Она сердито схватывает колокольчик и звонит.

- Архипа!

Приходит Архип и заранее уже дрожит, предчувствуя барынин гнев.

- Сегодня не веяли?

- Как же в такую погоду веять!

- Ступай вон... ротозей!

Архип уходит, но через минуту, уже по собственному почину, возвращается.

- Вы бы меня, сударыня, уволили! - говорит он, стараясь придать своему голосу твердость.

- Это что за новости! Без году неделя палку в руки взял, а уж поговаривать начал! Захочу отпустить - и сама догадаюсь. Знать ничего не хочу! Хошь на ладонях у себя вывейте зерно, а чтоб было готово!

Архип уныло уходит; матушка опять звонит.

- Бегите к попу! скажите, чтоб завтра чуть свет молебен об вёдре отслужил, да и об Федоте кстати помолился бы. А Архипке-ротозею прикажите, чтоб всю барщину в церковь согнал.

Однако и молебен не поднял недужного с одра. Федот, видимо, приближался к роковой развязке, а дождь продолжал лить как из ведра.

Матушка самолично явилась в ригу и даже руками всплеснула, увидевши громадные вороха обмолоченного и невывеянного хлеба.

- А вы, голубчики, все молотите да молотите! - крикнула она на молотильщиков, и тут же, обратясь к Архипу, грубо распорядилась: - Покуда ненастье на дворе, пусть мужики на себя работают. Нечего баловать. А как только выйдет вёдреный день - всех людей поголовно на барщину гнать.

Наконец смерть утомилась ждать. Поздним вечером Афонька прискакал верхом и доложил, что Федот кончается. Несмотря на темень, матушка сейчас же отправилась в Измалково.

Федот умирал. В избе было душно и смрадно, целая толпа народа - не только домашние, но и соседи - скучилась у подножия печки, на которой лежал больной, и громко гуторила.

- Уйдите все! - крикнула матушка, - пусть остаются только Лукерья (Федотова жена) да Афанасий.

С помощью Афанасия, она влезла на печь и села возле умирающего. Федот лежал с закрытыми глазами: грудь уже не вздымалась, так что трудно было разобрать, дышит ли он. Но старый слуга, даже окутанный облаком агонии, почуял приближение барыни и коснеющим языком пробормотал:

- Молотьба...

Это было последнее его слово. Федот перестал существовать. Матушка заплакала и наклонилась к нему...

- Распоряжение перед смертью сделал? - спросила она домашних, когда все было кончено.

- Все, матушка, сделал... И скотинку, и одёжу свою... двадцать рублей денег было... все разделил.

- Так и сделайте, как он приказал.

Через три дня Федота схоронили. Вся вотчина присутствовала на погребении, и не было человека, который помянул бы покойника лихом. Отец до земли поклонился праху верного слуги; матушка всю панихиду проплакала.

Прошло еще несколько дней; погода разгулялась, и молотьба пошла своим чередом. Вместе с погодой повеселел и Архип. Смерть Федота как будто развязала его, и он все свои помыслы устремил к тому, чтоб оправдать рекомендацию покойного.

Но со смертью Федота Малиновец уже опостылел матушке.

*

Заканчивая этим рассказом портретную галерею домочадцев, образы которых уцелели в моей памяти с наибольшею живостью, я считаю нелишним оговориться. Читателю может показаться странным, что я не упомянул здесь о няньках, которые обыкновенно занимают довольно значительное место в семейных воспоминаниях. На это отвечаю следующее: нянька, как профессиональное звание, почти не существовала в нашем доме. Матушка понимала, что обычай присвоивает этой должности известный почет, который ставит няньку в льготное положение. А так как общая система ее управления не допускала никаких льгот, то прислуга, которой поручались дети, менялась беспрестанно.

XXV. СМЕРТЬ ФЕДОТА

---

Оглавление: • • О "ПОШЕХОНСКОЙ СТАРИНЕ" • • ВВЕДЕНИЕ • I. ГНЕЗДО • II. МОЕ РОЖДЕНИЕ И РАННЕЕ ДЕТСТВО. ВОСПИТАНИЕ ФИЗИЧЕСКОЕ • III. ВОСПИТАНИЕ НРАВСТВЕННОЕ • IV. ДЕНЬ В ПОМЕЩИЧЬЕЙ УСАДЬБЕ • V. ПЕРВЫЕ ШАГИ НА ПУТИ К ПРОСВЕЩЕНИЮ • VI. ДЕТИ. - ПО ПОВОДУ ПРЕДЫДУЩЕГО • VII. ПОРТРЕТНАЯ ГАЛЕРЕЯ. ТЕТЕНЬКИ-СЕСТРИЦЫ • VIII. ТЕТЕНЬКА АНФИСА ПОРФИРЬЕВНА • IX. ЗАБОЛОТЬЕ • X. ТЕТЕНЬКА СЛАСТЕНА • XI. БРАТЕЦ ФЕДОС • XII. ПОЕЗДКИ В МОСКВУ • XIII. МОСКОВСКАЯ РОДНЯ. ДЕДУШКА ПАВЕЛ БОРИСЫЧ. - 1 - • XIII. МОСКОВСКАЯ РОДНЯ. ДЕДУШКА ПАВЕЛ БОРИСЫЧ. - 2 - • XIV. ЖИТЬЕ В МОСКВЕ • XV. СЕСТРИЦЫНЫ ЖЕНИХИ. - СТРИЖЕНЫЙ • XVI. ПРОДОЛЖЕНИЕ МАТРИМОНИАЛЬНОЙ ХРОНИКИ. - ЕСПЕР КЛЕЩЕВИНОВ. - НЕДОЛГИЙ СЕСТРИЦЫН РОМАН. - ЖЕНИХИ-МЕЛКОТА • XVII. КРЕПОСТНАЯ МАССА • XVIII. АННУШКА • XIX. МАВРУША-НОВОТОРКА • XX. ВАНЬКА-КАИН • XXI. ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОРТРЕТНОЙ ГАЛЕРЕИ ДОМОЧАДЦЕВ. - КОНОН • XXII. БЕССЧАСТНАЯ МАТРЕНКА • XXIII. САТИР-СКИТАЛЕЦ • XXIV. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ • XXV. СМЕРТЬ ФЕДОТА • XXVI. ПОМЕЩИЧЬЯ СРЕДА • XXVII. ПРЕДВОДИТЕЛЬ СТРУННИКОВ. - 1 - • XXVII. ПРЕДВОДИТЕЛЬ СТРУННИКОВ. - 2 - • XXVIII. ОБРАЗЦОВЫЙ ХОЗЯИН • XXIX. ВАЛЕНТИН БУРМАКИН • XXX. СЛОВУЩЕНСКИЕ ДАМЫ И ПРОЧ. • XXXI. ЗАКЛЮЧЕНИЕ