VII

Иван Иваныч так замечтался, что и не заметил, как прошло время, и стрелка часов с девяти передвинулась до одиннадцати, а солнечный луч, широко вливавшийся в окно почти в прямом направлении, скосился и стал освещать только край стола да часть подоконника. Из мечтательного забытья вывела его горничная, просунувшая в дверь два письма. Иван Иваныч вскочил и с тревожным недоумением схватил их, и принялся вертеть в руках, и рассматривать их штемпеля. Письма были из Петербурга, и адреса были писаны незнакомой рукой. "От кого бы?" -- спрашивал себя Иван Иваныч. Вдруг сердце его забилось. "Ах, да это из редакции, а это от того господина, от Ширкова". Он поспешно вскрыл конверты и не ошибся. Письмо Ширкова, извещавшего, что хотя он и обещал Ивану Иванычу место, однако, к величайшему сожалению, никак не может устроить по своему, и вчера ещё вакансия, назначавшаяся для Ивана Иваныча, была замещена протеже главного начальника, -- не произвело на Ивана Иваныча впечатления. "Чёрт с ним, -- сказал он вслух, -- пожалуй, этак и лучше", причём не мог не вспомнить с благодарностью, что главною причиною такого равнодушие его к служебному поприщу в Петербурге была Полина Марковна, ссудившая ему триста рублей. "Месяца на два этих капиталов хватит, -- невольно сообразил он, -- не то и на больше, а до тех пор можно отлично будет устроиться и найти другие занятия, хотя бы, например, литературные". Но второе письмо, редакционное, до того взволновало его с первых же строк, что он два раза принимался его читать и насилу мог удержать его, так тряслись его руки. Редактор начал с похвал поэме и в особенности хвалил места, принадлежавшие Сонечке, но в общем "вещь" не одобрял, находил её чересчур непродуманною, "сцементированною" из ряда стихотворений, имеющих между собою мало общего и, в конце концов, советовал разбить её на отдельные небольшие "пьески" и не спешить печататься, а дать стихам вылежаться да быть цензурнее. Тон письма был несколько официальный, но несколько и ласковый, каким говорят вообще с людьми, "подающими надежды". Спрятав письмо в портфельчик, Иван Иваныч стал поспешно одеваться, чтоб сейчас же бежать к Сонечке и сообщить ей весть об её стихах и предложить переработать поэму по рецепту редактора, выбросив всё, что принадлежит лично ему, Ивану Иванычу. Нисколько, по-видимому, не ревнуя к Сонечке и, напротив, получив твёрдую уверенность в том, что у неё есть талант, и даже преувеличив её поэтические способности, он, однако, был огорчён и в глубине души мучился, отчего он не такой писатель, произведения которого сразу могли бы найти себе цену и притом высокую на литературном рынке.

Но одевшись, он произнёс себе в утешение: "Этот редактор может ещё и ошибаться; хвалит же он, между прочим, Сонечкину строфу об иве, совсем, правду сказать, плохенькую", и вышел в сравнительно хорошем расположении духа.

Было очень жарко. Пыльный воздух раскалялся. Во многих домах были закрыты ставни. Вяло шли люди. Вяло проехал парный извозчик. Тополи были серы от пыли, и небо, бледно-голубое, утомительно блестело. Пройдя несколько улиц, Иван Иваныч принуждён был снять шляпу и вытереть платком пот.

"А что если я не застану Сонечки? У неё, кажется, урок теперь".

Он ускорил шаг, чтобы удостовериться, ошибается он или нет, и даже загадал, что если застанет её дома, значит, уедет с ней завтра.

Сонечка была дома. По раскрасневшемуся лицу её можно было видеть, что она только что пришла. Увидев Ивана Иваныча, девушка радостно вскрикнула и побежала к нему, схватив его за обе руки и прижимаясь подбородком к его груди, а глаза её искрились, тревожные и любящие, и в них стояли слёзы.

-- Что с тобой? -- в волнении спросил Иван Иваныч, целую Сонечку и снова, уже с большим волнением, вглядываясь в её глаза; обняв за талию, он повёл её к дивану.

-- Что с тобой? -- повторил он. -- Сонечка, моя дорогая, моя милая, что с тобой?

Она не отвечала и всё прижималась к нему. Он посадил её к себе на колени, и она сначала слегка сопротивлялась, потому что это он в первый раз позволял себе. Она обняла руками его шею и, тряхнув головой, так что бархатка перестала держать её золотые волосы, и они рассыпались, душистые и тяжёлые, и ударили его чуть-чуть по лицу, сказала шёпотом, глядя ему в глаза своим прекрасным, не то робким, не то испытующим взглядом, помутневшим от слёз:

-- Любишь?

-- Сонечка, что за вопрос? -- сказал он с улыбкой и поцеловал её в голову. -- Я тебя люблю, дорогая, конечно...

Он опять поцеловал её крепче и прижал к себе.

-- Но в самом деле, что с тобой, дорогая? -- спросил он с новым приливом беспокойства, почувствовав, что сердце её бьётся неровно, и услышав, что она всхлипнула.

-- Оставь меня, Ваня, не расспрашивай, -- сказала она, силясь подавить слёзы смехом и вскакивая с его колен. -- Всё это пустяки, милый, -- продолжала она, наклоняясь, чтоб распрямить складку на платье, а в сущности для того, чтоб спрятать от него плачущее лицо.

-- Я вот сейчас...

Она выбежала.

Иван Иваныч вздохнул.

"Что это? -- подумал он. -- К чему этот вопрос -- любишь? Уж не настроил ли чего-нибудь Лозовский?" -- сообразил он и встал, теряясь в догадках.

"Ехать! Ехать! Как можно скорее! -- решил он затем. -- Прочь из этого омута! Там не будет слёз, не будет интриг! Прочь, это -- единственное средство!"

Он окинул комнату Сонечки взглядом, как бы упаковывая все её вещи в дорожный сак, уже висевший на стене.

Сонечка вошла, продолжая смеяться, точно извиняясь за свои слёзы. Брови её и часть волос были влажны, потому что она умылась, чтоб освежиться.

-- Не обращай на это внимания, -- сказала она, -- это пустяки.

Она сама села к нему на колени, и обняв его по-прежнему, с улыбкой скороговоркой произнесла:

-- Не обращай, не обращай!

Он успокоился, хоть и продолжал недоумевать, и даже хотел спросить: "Всё-таки что это значит?", но Сонечка перебила его и сказала:

-- Так повтори -- любишь?

-- Да, Сонечка, -- отвечал он, улыбаясь.

-- И никогда не бросишь?

-- Никогда. Господи, вот ещё выдумала вопрос!

Сонечка пристально посмотрела ему в глаза и, усмехнувшись, ласково произнесла: "Ах, ты, мой милый!" и потрепала его по щеке.

-- А то знаешь, милый, меня сегодня очень обидели, -- начала она, краснея. -- Я тебе расскажу, потому что ты меня любишь, так что мне всё равно, если меня они обижают -- чужие, -- лишь бы ты не обидел. Понимаешь. милый?

-- Кто ж тебя обидел? -- спросил он гневно.

Она прикрыла его губы рукой.

-- Ну, ну, не сердитесь, милостивый государь, пожалуйста! -- сказала она капризно как девочка, прикрывая этим жгучее чувство полученной ею обиды, а может быть, и радуясь его гневу, который говорил ей, что она не одна и не беззащитна. -- Мне, -- продолжала она, -- генеральша отказала сегодня от урока и сказала, что я могу бросить тень на её бесподобных дочерей... Как вам нравится это... А? Я это посчитала во всяком случае обидой...

Иван Иваныч побледнел и сидел некоторое время молча. Потом взял руку Сонечки, крепко прижал её к губам и сказал:

-- Прости меня, голубочка! Это я виноват. Неосторожно веду себя. Бываю у тебя часто. Но завтра, наконец, мы уезжаем...

-- Завтра? Так это правда? -- вскрикнула Сонечка. -- Неужели завтра? Полина Марковна вчера говорила, что скоро, да я не верила... Боже мой, завтра! Достал денег?

-- Достал у Полины же Марковны. Знаешь, она -- хорошая женщина, -- произнёс Иван Иваныч, задумчиво глянув в пространство.

-- Она хорошая, -- сказала Сонечка, убеждённо и с увлечением, и воскликнула в восторге. -- Ну так завтра? Повтори же!

-- Завтра.

-- Не ожидала, право! Хотела просить тебя, когда шла от этой противной идиотки-генеральши, чтоб уж скорей. У меня ведь собралось кое-что, на дорогу хватило бы... А тут -- это! Ах, это хорошо! Это совсем хорошо! Это спасибо... Полина Марковна, -- где же она, -- дома? Надо её пойти поцеловать... Она -- милочка, я ей в ноги поклонюсь, за всё поклонюсь... У неё сердце хорошее, нравственное, потому что это трудно, должно быть, переламывать себя так... Вчера она плакала, и я плакала... Мы, женщины, -- дуры, у нас слёзы заменяют красноречие, но мы чувствуем и понимаем этот язык как никто... Вот я и увидела вчера, как ты ошибался, милый, и как она искренно относится к нам... Ах, так завтра! Наверное, завтра?

-- Завтра, голубочка, -- отвечал Иван Иваныч, -- завтра!

Сонечка стремительно поцеловала его в обе щеки, трепеща всем телом, охваченная радостью.

-- Милый, забудь, -- кричала она, -- мои слёзы, ради Бога, забудь, это всё такие пустяки! Ради Бога!

-- Но ещё не всё, Сонечка, -- сказал Иван Иваныч, осчастливленный поцелуями Сонечки и её восторгом, -- вот тебе письмо из редакции. Стихи твои хвалят.

Она вырвала письмо и стала читать, всё продолжая сидеть на коленях Ивана Иваныча, между тем как он перебирал её волосы и ждал с любопытством, что она скажет. Дочитав письмо, она, видимо польщённая отзывом редактора, улыбнулась Ивану Иванычу какой-то лукавой и хорошей улыбкой, какой он у неё никогда ещё и не замечал, и произнесла:

-- О, милый, да, мы будем писателями, вот посмотришь... Это ничего, что неудача. Иное поражение стоит победы. Не правда ли?

-- Конечно, конечно, -- сказал Иван Иваныч с усмешкой.

-- А слёзы забудь, -- повторила она, ласкаясь к нему и прижимаясь подбородком к его плечу. -- Забываешь?

-- Забываю, -- сказал Иван Иваныч с той же усмешкой.

Сонечка внимательно посмотрела ему в лицо, он смутился и слегка скосил глаза.

-- Неужели, милый, ты недоволен? -- спросила она.

-- Друг мой, тебя хвалят, -- сказал он, краснея и опуская ресницы, -- но меня ведь не тово... О моих строках редактор отзывается как о холодных и риторичных... Это меня, признаться, не радует, -- прибавил он с улыбкой, -- хотя, конечно, твоему успеху я бесконечно рад. Ты вообще удивительно талантливая головка!

Сонечка покраснела, в свою очередь, и подумала: "В самом деле, я -- эгоистка. Как же я не заметила, что его стихи не одобрены? А ведь несправедливо -- у него прелестные стихи".

-- Милый, тебе всё-таки нечего огорчаться. Во-первых, поэма наша, а не моя и не твоя, а во-вторых, редактор не такой уж судья непогрешимый... Может, он зря понаделал замечаний... А?

-- Может быть, -- сказал Иван Иваныч, -- может быть!

-- Да, наконец, ты, пожалуй, будешь силён в романе. У тебя этот рассказик в "Искре" прелестен... -- сказала Сонечка. -- А роман, право, выше стихов!

Иван Иваныч кивнул головой и вздохнул, и ему показалось, что все его мечты о литературе -- детство, потому что будь он талант, он сразу заявил бы себя, да и Сонечка это наверное хорошо сознаёт и вот сейчас деликатно намекнула ему, что он не стихотворец.

"Романист!" -- сказал он себе и криво усмехнулся, а девушка тревожно взглянула на него и погладила его по щеке рукой.

-- Милый, не теряй энергии и не грусти по пустякам, не то сейчас же разлюблю, -- произнесла она с шутливой угрозой.

Он подумал, и вдруг сжал Сонечку в сильном объятии.

-- Пока ты со мной, милая, я никогда не паду духом! -- прошептал он, и глаза его заискрились страстью. -- Ведь я люблю тебя, неимоверно люблю, воскресаю душой и сердцем возле тебя, слышишь?

-- И я тебя люблю, и стихи твои прелестны! -- отвечала Сонечка, чувствуя, что взгляд её зажигается и тонет в его взгляде.

Иван Иваныч улыбнулся на её слова, но уже не скептически. Разом пропали все его тревоги и сомнения. "Не я, так она, всё равно -- мы один человек!" -- решил он, благоговейно восторгаясь пред Сонечкой, и с восхищением продолжая глядеть на неё, и робко ища её руки, пока глаза её не опустились в тревоге, и тёмные ресницы не оттенили белизны её щёк, вдруг вспыхнувших ярким румянцем.

VII