XIX - XXI

XIX

Прошло пять лет. Наступил конец семидесятых годов. В Мохове за это время успело много воды утечь, и даже сама грёзовская генеральша утратила свой прежний привлекательный вид -- обрюзгла, растолстела и сделалась точно еще ниже ростом. В ее салоне из старых друзей оставался один доктор Вертепов, который, скажем кстати, находился в большом загоне. Софья Сергеевна держала его в черном теле, вместе с Хановым, лежавшим без движения второй год. Старика разбил паралич. Скучно было в квартире генеральши, и она любила теперь говорить:

-- В жизни, по-моему, есть только одна вещь, для которой стоит жить, если вообще стоит жить... Это -- искусство! Все остальное... Позвольте, давно ли у нас в Мохове существовала целая плеяда умных людей: Курносов, Ефимов, Петров, наконец "молодой Мохов",-- и куда все это девалось? Точно сквозь землю провалилось, а еще сколько было людей, подававших надежды: три брата Поповых, Огрызко... И что же: Курносов женился на Клейнгауз и живет настоящим буржуа, Петров поступил в акцизное ведомство, Ефимов где-то тюремным смотрителем... Вообще, чорт знает что такое!..

-- Да, если разобрать, то... гм!.. собственно говоря...-- бормотал Вертепов, чтобы сказать что-нибудь.

-- Уж вы-то молчали бы лучше! -- обрывала его Софья Сергеевна и даже топала ногами.-- Туда же...

Доктор Вертепов скромно умолкал и начинал посвистывать. Это было для него единственной уловкой спасения -- свистом он успокаивал Софью Сергеевну, как египетские фокусники -- очаковых змей. Жилось ему порядочно скверно, но он не имел сил сбросить с себя ярмо и покорно тащил житейский воз. Он даже не роптал на свою судьбу, но вот это проклятое искусство... У Софьи Сергеевны сделалось какой-то страстью приглашать разных заезжих артистов, особенно музыкантов; потом навязался какой-то кудрявый флейтист из местного оркестра, с которым Софья Сергеевна сочиняла дуэты. На обязанности Вертепова было знакомиться с господами артистами, а потом приглашать их в салон. Если они артачились или оказывались моветонами, на голову Вертепова сыпался град упреков, и у Софьи Сергеевны начинались "нервы". Чтобы гарантировать себя от этих неприятностей и разрушить влияние флейты, он придумал занятия магнетизмом: столоверчение, пассы, отгадывание мыслей "через влияние" и т. д. Эта выдумка ему удалась, и по вечерам в салоне водворялась всевозможная чертовщина, а Вертепов играл роль оракула и не без пользы пустил в ход свои медицинские знания -- он управлял сеансами, выбирал самых нежных субъектов и вообще проделывал все фокусы, какие успевал вычитать где-нибудь в газетах.

Ханов не мог принимать участия даже в этих невинных развлечениях и лежал в своей комнате, забытый всеми. Лицо у него перекосило, рот был набоку, а правый глаз точно хотел выскочить из своей орбиты. Вообще вся правая сторона была поражена окончательно. По целым часам больной старик взывал на все лады: "Дарьица!.. Дарьица! ангельчик!" Дарьица сто раз проходила мимо и не желала замечать валявшегося без призора старика. Чтобы вызвать ее, он пускался на хитрость и начинал стонать. Дарьица появлялась в дверях, и стоны увеличивались. Когда она подходила, чтобы поправить подушку или перевернуть больного на другой бок, он кидался на нее и старался схватить зубами. Однажды таким образом он вырвал целый бок крахмальной юбки у Дарьицы, франтившей попрежнему. От скуки Ханов начинал ругаться самым непозволительным образом, и тогда являлся доктор Вертепов, чтобы завязать сумасшедшему рот платком.

Вообще много воды утекло. Не было и старого опереточного губернатора, которого заменил новый, почти молодой человек, подававший большие административные надежды. Он мало знался с публикой и не заигрывал в популярность, ограничиваясь одним внушительным видом: знаем, что знаем. Были новые советники в палатах, тоже солидные молодые люди; а остались такими же, минуя дух времени, одни чиновники особых поручений: немного хлыщи и дамские угодники, не падающие духом. Докторская "партия" отпраздновала свои именины еще скорее Сажина, повторив в общих чертах его историю. Кабатчики и волостные писаря пересилили, и докторская партия вылетела из земства "с бенгальским огнем", как говорил Пружинкин. Волостные писаря окончательно воцарились в земстве, и даже председателем земской управы сделался самый вороватый писарь, восседавший во главе трех членов управы, тоже из писарей. Единственным утешением для моховского земства могло служить то, что писаря воссияли во всех земствах, представляя собою страшную, все нараставшую силу. Дело получало новый серьезный оборот, и даже Сажин начал сомневаться в обновляющей силе той или другой формы. Какая бы форма ни была, а люди, мол, остаются те же... Конечно, это был очень печальный вывод, но он получался в органической связи с его настоящим душевным состоянием.

Острая боль первого впечатления давно миновала, а вместе с ней растаяло и желание отомстить своим врагам, о чем Сажин любил думать о своем одиночестве. Несколько лет сиденья не у дел -- хорошая школа для внутренней работы. Сначала Сажин радовался злоключениям докторской партии, из слова в слово повторявшей его ошибки и быстро потерявшей почву под ногами, но и это прошло. Явились новые соображения, и -- прежде всего -- нужно было стать выше обстоятельств.

-- Призовут, Павел Васильич,-- продолжал уверять один только Пружинкин, все еще не терявший надежды.-- Помилуйте, куда же они без вас-то?.. Вот уж доктора слетели, а писаря сами себя за нос уведут из земства. Большому чорту большая и яма...

У Сажина не было духа разуверять веровавшего старика: "блажен, кто верует..." Он шагал по своим комнатам, запустил все дела до невозможности, и не далеко уже было время, когда ему серьезно придется думать о своих личных делах. Наступление этого момента даже радовало Сажина: может быть, этот внешний толчок выведет его из апатии... Ни в чиновники, ни на общественную службу он больше не пойдет, а постепенно подыщет какие-нибудь частные занятия. Личная предприимчивость -- это все, и тогда не будет роковой зависимости от толпы. Публика так же скоро позабыла Сажина, как и возвела его в герои: к чорту эту публику!..

Пружинкин по-своему объяснял настроение Сажина и даже удивлялся его ловкости: и виду не подает, а сам мотает да мотает себе на ус. Когда призовут, тогда Павел Васильич уж всего за-раз себя и покажут... Очень политично, а писаря пусть пока повеселятся. Через Пружинкина Сажин знал кое-что и про жизнь в злобинском доме.

-- Помирилась старуха-то,-- докладывал таинственно старик через полгода после свадьбы.-- Сильно сначала фыркала Марфа Петровна и слышать ничего не хотела, а потом утихомирилась... Ловок и этот самый барин Куткевич. Он потихоньку да полегоньку и взял старуху прямо за рога. Ни шуму, ни крику, а одним словом убил Марфу Петровну: "милая маменька"... Сегодня милая маменька, завтра милая маменька -- ей уж, Марфе-то Петровне, деваться и некуда, чтобы, значит, карактер свой обнаружить. Чуть она рот растворит, чтобы обругать, а зятек ей "милую маменьку" в зубы. После-то сама Марфа Петровна мне говорила: "Точно вот он из нашей веры, зятишко-то... Больно уж хитер". Нашла коса на камень.

-- А что Анна Ивановна?..

-- Анна Ивановна?.. Не разберешь ее, хотя, конечно, дело ихнее женское: жена пред мужем всегда виновата... Исстари поговорка недаром ведется. Тоже вот и ребеночек у ей... Со старухой-то у них попрежнему, только Куткевич и мирит. Да про Анну Ивановну не вдруг скажешь, что у нее на уме: тихая вода стоит до время.

Летом в злобинском саду по целым дням гуляла наряженпая в позументы кормилица, носившая ребенка в шелковом одеяле. Сажин часто наблюдал ее из своего окна в бинокль, и сердце занывало у него от старой боли. В душе поднималось неприятное чувство вот к этому ребенку, который мозолил ему глаза своим невинным присутствием. В сад часто выходила Марфа Петровна и по целым часам возилась с внучком,-- ребенка звали Борисом. Сама Анна Ивановна почти не показывалась -- она все прихварывала. На другой год кормилицу сменила нянька, которая водила за руку что-то такое маленькое и беспомощное, барахтавшееся в песке, как таракан. Когда выходил сам Куткевич, Сажин торопливо отходил от окна -- он не мог даже издали видеть этого человека, хотя лично не мог сказать про него ничего дурного. Когда ребенку было уже два года, явился Пружинкин и объявил, что маленькому Боре "захватило горлышко", а через три дня его не стало. Сажин видел из своего окна огни погребальных свеч, и ему делалось грустно не за ребенка, а за мать. Было что-то несправедливо-глупое в этой маленькой, ежедневно повторяющейся на глазах у всех истории: родился зачем-то маленький человек, пожил два года и также неизвестно зачем умер...

-- Как лебедь, убивается Анна Ивановна,-- докладывал Пружинкин, покачивая головой.-- Точно даже застыла вся, потому -- только всего и, свету в окне было!.. Не любит она своего благоверного муженька.

-- Почему вы так думаете?

-- А так-с... Со стороны-то оно всегда заметнее. Может, и сама Анна Ивановна этого не знает, а оно уж видно: нет, и все тут!

Это открытие Сажин предчувствовал, зная Куткевича как самого обыкновенного карьериста, зная и то, как состоялся брак. Анна Ивановна кинулась к ловкому человеку под давлением своих личных неудач и домашних неприятностей, как нередко заключаются брачные пары. Эти интересы, связывавшие Сажина с злобинским домом, давали его личному существованию хоть какой-нибудь призрачный интерес, и он с невольным сожалением смотрел на своих новых друзей, у которых не было даже и этого: о. Евграф вдовствовал, Корольков и Окунев никогда не были женаты. В течение пятилетнего знакомства не было упомянуто ни одного женского имени этими анахоретами, а Окунев морщился, когда Василиса Ивановна поднималась наверх.

-- Уж и компания...-- ворчала старушка у себя в гостиной, когда ее навещал Пружинкин.-- Какие-то оглашенные!..

-- Совсем особенные люди-с, Василиса Ивановна,-- объяснял Пружинкин.-- А от женщин может происходить большой вред... т.-е. не от всех женщин, Василиса Ивановна, а только оно бывает.

-- Что же, по-твоему, монахами жить?.. Этак и род человеческий переведется начисто, некому будет и богу молиться... Наш-то Павел Васильевич на кого похож, а все отчего?.. Как бы послушался меня тогда, женился на Аннушке Злобиной -- не то было бы. Жена-то не дала бы киснуть...

-- Это вы верно-с, а только у всякого свой термин, Василиса Ивановна. Вот я, слава богу, и век свековал, а ничего, не плачусь. Это уж кому какое терпение...

-- А кому от твоего терпения польза?..

-- Тут опять свое рассуждение, Василиса Ивановна. Ежели я, например, негодящий человек, так и жена ничего не поделает, а там совсем другое... Тогда эта генеральша подвернулась, на ее душе грех, а то настоящий преферанс выходил у Павла-то Васильича к Анне Ивановне.

-- Мудрили бы вы с Павлом Васильичем меньше, оно бы и лучше вышло.

XX

Прасковья Львовна часто бывала в злобинском доме и каждый раз ссорилась с Куткевичем или с Марфой Петровной. Последняя особенно умела обидеть докторшу каким-нибудь ядовитым раскольничьим словечком, вроде того, что, мол, нехорошо это, Прасковья Львовна, когда курица "вспоет по-петушиному". Куткевич защищал маменьку, а Прасковья Львовна начинала их ругать буржуа и ретроградами.

-- Я удивляюсь, удивляюсь и удивляюсь!..-- кричала Прасковья Львовна, потрясая кулаками.-- И если бы я только могла подозревать тогда, что из Куткевича выйдет такая свинья... вам, Куткевич, не видать бы Анны Ивановны, как своих ушей. Для чего было огород городить?..

В обращении докторша всегда отличалась большой резкостью, а Куткевича она преследовала и никогда иначе не называла, как по фамилии.

-- Вся беда женщин вообще и вас, уважаемая Прасковья Львовна, в частности, заключается в том,-- отвечал неизменно спокойным тоном Куткевич, умевший выдержать характер,-- что вы в мужчинах все желаете видеть не простых, обыкновенных людей, а каких-то героев. Да... А геройство, согласитесь, не обязательно даже по уголовному кодексу.

-- А зачем умные слова говорили? -- наступала Прасковья Львовна.-- У, постылый человек...

-- Такое было умное время, когда все говорили умными словами.

-- А зачем притворялись, что сочувствуете равноправности женщин? Э, да что с вами говорить: все вы, мужчинишки, не стоите медного гроша... Не стоите, не стоите!..

-- Это доказывает только дурной вкус наших женщин, которые делают такой неудачный выбор, тем более, что от них же зависит вполне произведение Шекспиров, Ньютонов, Боклей...

-- Так и произойдет впоследствии, когда будет из чего выбирать, а теперь на безрыбье и рак рыба.

-- Скверно то, что вам придется немного подождать этих героев, Прасковья Львовна.

-- И подождем.

Анна Ивановна обыкновенно уходила от подобных сцен и потом чувствовала себя скверно. Прасковья Львовна отыскивала ее и торжественно заявляла:

-- А я все-таки отчистила Куткевича... да. Я ему высказала все... да. Пусть поломает свою пустую голову -- это полезная гимнастика для него.

-- К чему все эти нелепые сцены? -- удивлялась Анна Ивановна, пожимая плечами.-- Мертвых не лечат...

-- Ах, матушка, сама я все это знаю, а только накипит и не вытерпишь... Притом, я не могу видеть этого Куткевича: мерзавец!.. Бывают большие подлецы, но у тех все-таки есть известная сила, ум, наконец -- энергия, а вот это мелкое, ничтожное, гаденькое... Я понимаю, что женщина может простить решительно все любимому человеку, кроме ничтожества. Где у меня тогда были глаза, когда я устраивала ваш несчастный брак?

-- Послушайте, вы не имеете права так выражаться, потому что все-таки Куткевич -- мой муж...

-- А мне это все равно! Да и что такое муж?.. Совершенная случайность. Ведь это ужасно: каждый день, каждый час чувствовать за собой это ничтожество, которое будет вас преследовать, как собственная тень. Тут даже природа не виновата, а сами люди...

Прасковья Львовна любила говорить на тему о "подлеце", причем иносказательный тон нимало не скрывал, о ком шла речь. Нужно заметить, что это понятие о подлеце у Прасковьи Львовны сложилось длинным опытом, и она с логикою всех ошибающихся людей вносила в него все свои личные неудачи и разочарования. Конечно, подлец -- кажется, ясно? Растолстел, обрюзг, каждый вечер шатается в клуб играть в карты,-- и это тот самый Куткевич, который был одним из членов "молодого Мохова", а главное -- муж раскольницы... Прасковья Львовна постоянно ошибалась в людях, и с годами каждая новая ошибка отдавалась в ее душе все больней, развивая мизантропию. У нее сказывалась вечная жажда горячих привязанностей, и, конечно, ей приходилось дорого платить за это удовольствие. Последней привязанностью являлась Анна Ивановна, и Прасковья Львовна непременно старалась завладеть ею, как делают все любящие люди. Она являлась в злобинский дом почти каждый день и располагалась здесь по-домашнему, внося с собой известную грубоватую энергию и освежающее чувство. Анна Ивановна любила ее по-своему, сдержанно и молча. Они вместе читали, спорили, волновались по поводу разных проклятых вопросов и снова читали. Практической, настоящей жизни не было, да она сама по себе слишком была тяжела, и приходилось удовлетворяться тем миром, который смотрел на них с печатных страниц. Так много живет людей на Руси, живет и умирает, унося в могилу неудовлетворенную веру во что-то лучшее и справедливое, что не достанется и детям их детей.

Замужество Анны Ивановны мало изменило ее собственное положение, и даже,-- в чем она боялась окончательно сознаться,-- это положение изменилось не в лучшую сторону, начиная с того, что ее любимая и единственная комната была превращена Марфой Петровной в парадную спальню. Выходя замуж, Анна Ивановна думала получить известную свободу, а вместо того привела в отцовский дом жалкого тунеядца, который в две недели подчинился авторитету Марфы Петровны. Это было приличное ничтожество с тем особенным самолюбием, какое свойственно людям этого разбора -- нужно же было хоть чем-нибудь заменить внутреннюю пустоту. Характер точно так же заменялся мелким упрямством, как у обезьяны. Анне Ивановне делалось даже как-то страшно, когда муж неожиданно входил в комнату в моменты такого раздумья, и она рассматривала его удивленными глазами, как постороннего. Неужели этот человек мог быть членом "молодого Мохова"? Последнее составляло неразрешимую загадку, и Анна Ивановна начинала думать, что она относится к мужу пристрастно. Ей было неприятно смотреть, как он ест, как обращается с прислугой, как старается попасть в тон Марфе Петровне.

-- Ежели бы мне делать зятя на заказ, так и не придумать бы лучше,-- в глаза Куткевичу говорила хитрая старуха.

-- Милая маменька, вы преувеличиваете мои достоинства, как вашего зятя...

-- Ну, уж это я знаю сама про себя, милый зятюшка!.. Тоже насмотрелась на своем веку на добрых людей, как нашу сестру, бабу, зятья-то увечат. Вон у Афониных непременно своей веры захотели зятя, а он приедет домой пьяный и кричит: "Не хочу в ворота, разбирай забор!.." Смертный бой у них в дому стоит... На своего покойника я не могу пожаловаться, а тоже, бывало, всю душеньку вымотает.

Старый героический режим в злобинском доме сменился неустоявшейся новой формой. К раскольничьей обстановке прилепилась кой-какая новая мебель, старинные цветы уступили место экзотическим растениям, явился кабинет Куткевича -- и только. Не стало даже той прежней цельности, какая придавала злобинскому дому характерный вид истого раскольничьего гнезда. Этого диссонанса не желал замечать один Куткевич, быстро успокоившийся на лаврах дешево доставшегося благополучия. Он вообще был доволен и чувствовал себя отлично. Свою контрольную службу он бросил, потому что не желал быть чиновником. Это сделано было даже из принципа, хотя Марфа Петровна и не могла согласиться с зятем, который променял мундир и чины "на собачью земскую службу". Но и в земстве Куткевич удержался недолго, не желая мириться с воссиявшими писарями и кабатчиками. Сейчас он просто отдыхал, выжидая случая баллотироваться в мировые судьи. Новый суд пришел уже в Мохов и "требовал рук".

Проедаться на женин счет и ничего не делать -- мало-помалу входило в modus vivendi. В Мохове было несколько таких тунеядцев, которые держали себя в обществе с большим гонором и отлично усвоили один и тот же озабоченно-торжественный, деловой вид. В клуб или в театр они являлись с высоко поднятой головой и презрение порядочных людей старались замаскировать нахальством или пренебрежением. Собственно говоря, ничего нового и поражающего в этом не было, богатые невесты делили общую участь, и сколоченные всякими неправдами родительские капиталы шли на оперение "павлинов", как называли остряки этих мужей своих жен. Чтобы вознаградить себя чем-нибудь, павлины показывались во всем своем блеске дома, где их не видел сторонний глаз. В результате получались маленькие тираны и трутни, вечно охорашивавшиеся и капризничавшие. Особенно доставалось от них прислуге, выносившей на своих плечах непризнанное величие. Нужно сказать, что из павлинов Куткевич был лучшим, хотя и ломался над одной горничной Агашей.

Первый ребенок внес на короткое время новую струю в жизнь злобинского дома. Его лепет примирил, повидимому, нараставшее глухое недовольство между супругами, но и это счастье лопнуло, как мыльный пузырь, оставив после себя мучительную пустому. Анна Ивановна не плакала, не убивалась, а только вдруг притихла и еще сильнее затаилась -- горе ушло внутрь и залегло тяжелым камнем навсегда. Зато Куткевич плакал и, вообще, прекрасно вошел в роль неутешного отца.

-- Это, наконец, гнусно! -- возмущалась Прасковья Львовна, особенно возненавидевшая Куткевича с этого момента.-- Что такое отец ребенка? Случайность и в большинстве случаев печальная случайность -- не больше. Я понимаю материнское горе, потому что для матери ребенок -- все. Да... Но бывают случаи, когда...

Прасковья Львовна не решилась выговорить вертевшееся на языке слово и только посмотрела на Анну Ивановну, которая ходила по комнате с заложенными за спину руками. Горе сделало ее еще лучше, смягчив слишком серьезное выражение лица, как первый холод придает чарующую прелесть осеннему ландшафту. Глаза смотрели мягче, девичья свежесть заменилась задумчивой, ласковой женской красотой.

-- Вы что-то хотели сказать, Прасковья Львовна? -- проговорила Анна Ивановна, останавливаясь.-- Пожалуйста, не стесняйтесь...

-- Нет, я так...

-- Вы хотели меня утешить?

-- Конечно... Я глубоко убеждена в том, что хотела сейчас высказать, голубчик. Мне жаль вашего Бори, но... но, может быть, он сделал даже хорошо, что догадался во-время уйти со сцены за кулисы.

-- Что вы хотите сказать... я не понимаю...-- сдавленным голосом спросила Анна Ивановна и побледнела.-- Чем ребенок виноват?-- Может быть, это и жестокая мысль, голубчик, но она жестоко верна. Любили ли вы мужа, когда родился Боря?.-.

-- Нет... то-есть я совсем не знаю, что такое любить. Это слишком банальное и опошленное слово, но мне кажется, что я все-таки уважаю мужа... Иначе это было бы нечестно. То-есть я хочу сказать, что наши идеалы вообще -- недостижимая мечта, и приходится мириться с некоторыми недостатками...

-- Нет, не то, голубчик! Когда человек забывает себя, тогда он отдает всю душу другому -- вот это истинное чувство, а все остальное только сделка с совестью.

-- Да ведь так нельзя же любить целую жизнь?.. Всякое чувство имеет свой естественный предел.

-- Вот эти пределы на наших детях и сказываются... Ведь это ужасно видеть в собственном ребенке, как в нем сказываются черты постылого человека, его характер, недостатки. Помните, как Боря по-отцовски закидывал свою головку?.. У него были отцовские тонкие губы и что-то такое мышиное, прячущееся в глазах... Голубчик, простите меня за мою грубость!..

-- Вы несправедливы...

-- Да, потому что слишком жестоко утешаю вас... Да. И вот ваш Боря подрастает, и с каждым годом в нем все сильнее стала бы сказываться чужая кровь... Можно ли придумать что-нибудь ужаснее?.. А это -- наказание за наши грехи, и самое страшное наказание, которое будет стоять пред глазами матери вечным упреком... Тут не может быть пощады, и женщина-мать расплачивается за каждую свою фальшивую улыбку, за каждую вынужденную ласку. Эти несчастные дети, как поздние цыплята, кончают очень скверно: худосочием, наследственными болезнями, и вообще расплачиваются за грех своих родителей. Умереть во-время -- это даже счастье...

-- Нет, вы все-таки ошибаетесь!..

-- Ах, как я желала бы ошибиться не только в этом случае, но и во многих других.

-- И это, может быть, счастье особого рода?..-- с горькой улыбкой спрашивала Анна Ивановна, чувствовавшая, что как-то начинает бояться вот этой самой Прасковьи Львовны.

-- Если хотите, то и счастье...

А Куткевич с важностью лежал в это время в своем кабинете и кейфовал с сигарой в зубах. Он не беспокоился за жену, прииисывая ее странности неулегшемуся еще чувству, взбудораженному недавними бреднями об эмансипации, женском труде и тому подобных глупостях. Время сгладит все, и Куткевич только улыбался, прочитывая в газетах известия о новых веяниях ренегатства, поголовного воровства и вообще тяготения вернуться назад, к дореформенным порядкам доброго старого времени.

XXI

Анна Ивановна почти не выезжала и время от времени бывала только в театре, чтобы посмотреть новую пьесу. Жизнь ее сосредоточивалась в своих четырех стенах, и самым большим развлечением было то, когда завертывала Володина. Эта девушка оставалась все такой же серой и все так же занималась в теребиловской школе. Она приходила вечером, усталая и грустно-серьезная, и Анне Ивановне доставляло удовольствие ухаживать за этой убивавшейся на работе труженицей. Да, все кругом давно изменилось; недавние герои Мохова, поддавшиеся веянию шестидесятых годов, как-то исчезли, а Володина оставалась все тою же, какою была десять лет назад. Теребиловская школа давно пережила период своей популярности и была забыта. Земское пособие больше не выдавалось, и школа существовала изо дня в день на частные средства, добываемые подпиской, концертами и любительскими спектаклями. Анна Ивановна отдавала сюда все, что могла тратить на наряды и удовольствия, а генеральша и Прасковья Львовна одолевали моховскую публику подписками и спектаклями.

Сближение Анны Ивановны с Володиной произошло незаметно, благодаря именно теребиловской школе, причем связующим живым звеном являлся Пружинкин. Женщины сошлись и так приятно проводили вечера за чтением и хорошими разговорами. В Володиной жила несокрушимая вера в свое дело, и она относилась ко всем неблагоприятным обстоятельствам с тем спокойствием, с каким относятся доктора к эпидемиям или обыкновенные люди к погоде: нужно выждать время. Именно эта вера всегда успокаивающим образом действовала на Анну Ивановну, и она чувствовала себя хорошо в присутствии Володиной, которая сделалась для нее необходимою. Она посылала за ней свою лошадь и выбегала встречать в переднюю. Эта привязанность возбуждала в Прасковье Львовне ревнивое чувство, обнаруживавшееся разными придирками.

-- Зачем вы бываете у генеральши, Володина? -- часто приставала Прасковья Львовна.

-- А что такое?

-- И вы спрашиваете?.. Было время, когда я сама увлекалась этой женщиной, но теперь... Один Вертепов чего стоит! Помилуйте, вертят столы, распевают душетеребительные романсы, и вообще свинство... да.

-- Я этого не нахожу,-- невозмутимо отвечала Володина.-- Софья Сергеевна осталась той же Софьей Сергеевной, какою мы все знали ее тогда, а в ее личные дела я не вмешиваюсь.

-- Вы вообще миритесь со всем и всеми. Например, Курносов: растолстел, добился инспекторства и теперь донимает ребятишек разной канцелярщиной. Представьте себе, он является в орденах!.. А Ефимов и Петров?!

-- Это все частные случаи, Прасковья Львовна! Будут другие люди и сделают свое дело. Вся наша ошибка в том, что мы навязываем другим то, чего в них нет, а потом плачемся. Лично для меня достаточно, если раз я убедилась, что это -- хорошо, а то -- нет, и, следовательно, должна сообразно с этим затрачивать свои силы.

Несмотря на эти маленькие разногласия, в общем все трое составляли коллективное целое, представляя маленький островок, устоявший от общего крушения. Специально-женская консервативная сила делала здесь свое хорошее дело, сохраняя устойчивое равновесие. Как бы в доказательство своих убеждений, Володина время от времени приводила в злобинский дом то курсистку-бестужевку, то остановившуюся проездом в Мохове женщину-врача, то какого-нибудь необыкновенного учителя или интеллигентного рабочего. Ведь это было то же самое, но в другой форме, и в свою очередь должно уступить со временем чему-нибудь новому, более пригодному и целесообразному. Важно то, что истинное и плодотворное общественное движение никогда не умирает, а только меняет форму.

Однажды в марте месяце, когда на улице мела весенняя вьюга, в злобинский дом толкнулся Пружинкин. Дело было вечером, и старик, по обыкновению, предварительно завернул к Марфе Петровне, поговорил о разных пустяках, а потом послал Агашу узнать, можно ли будет видеть "барышню". У Анны Ивановны сидели Володина и Прасковья Львовна; поэтому она просила провести Пружинкина прямо в гостиную. Старик вошел с озабоченным лицом и, поздоровавшись с дамами, вполголоса проговорил:

-- А мне, Анна Ивановна, словечко-с одно нужно бы вам сказать.

-- Говорите... у меня секретов нет.

-- Так-с...

Пружинкин осторожно оглянулся и прежним полголосом проговорил:

-- Павел Васильич умирают...

В первый момент Анна Ивановна не поняла даже рокового смысла этой роковой фразы и как-то по-детски спросила:

-- То-есть как это умирает?

-- А так-с, обнакновенным образом: воспаление легкого и прочее такое. Ужас, как разгасило... Можно сказать, без памяти лежат третьи сутки!

-- Кто же его лечит? -- вмешалась Прасковья Львовна с особенной энергией, как заслышавший трубу боевой конь.

-- Как же, лечим-с... я и Чалко.

-- Какой Чалко?

-- Ну, фельдшер наш.

-- А доктора почему не приглашаете?

-- Да уж так... От смерти не вылечишь, да и сам Павел Васильич не пожелали-с.

-- Вздор!

-- Уж это как вам будет угодно-с, а Чалко отлично все знает.

Вытерши лицо платком, Пружинкин посмотрел на Анну Ивановну каким-то беспомощным взглядом, а потом, точно в свое оправдание, прибавил:

-- И Окунев и Корольков то же самое говорят-с.

-- Глупости! -- ругалась Прасковья Львовна.-- У вас там и о. Евграф тоже в доктора попадет... Разве так можно? Ну, где у вас ум, Егор Андреевич? Притом, можно ли слушать бред больного! Да я сама сейчас же отправлюсь к Сажину и все устрою.

Прасковья Львовна взялась уже было за шляпку, но Анна Ивановна ее остановила.

-- Нужно подумать, а потом уже предпринимать что-нибудь. Лучше всего обратиться к Глюкозову, а потом...

Анна Ивановна не договорила, что потом, и только опустила глаза. Пружинкин отвернулся, чтобы вытереть непрошенную слезу. Володина наблюдала происходившую сцену со своим обычным спокойствием и только внимательно посмотрела на свои худые руки.

Все эти годы о Сажине в злобинском доме не было сказано двух слов, точно он не существовал, а теперь одно это имя произвело сильное волнение. Пружинкин едва "опнулся" и сейчас же отправился на свой пост. Его не удерживали. Анна Ивановна проводила старика до передней и вернулась с побледневшим лицом.

-- Из понятной деликатности, я никогда не говорила о нем при вас, голубчик,-- встретила ее Прасковья Львовна.-- Но теперь уже дело прошлое, а, право, будет жаль, если наш именинник так глупо умрет.

-- Это гениальный человек! -- заявила Володина.

-- Конечно, у него были свои слабости и недостатки, но, если сравнить Сажина с другими...-- вслух думала Прасковья Львовна, надевая шляпку задом наперед.-- Обратите внимание, как он живет: ведь нужно выдержку, чтобы похоронить себя заживо в четырех стенах. Да, да! В нем было всегда что-то такое особенное. Помните, как он тогда вышел из земства? Он один знал, что будет дальше. Ему негде было развернуться и показать себя в настоящую величину. Понимаете: негде! Бродить по колена в обыкновенных глупостях -- это надоест кому угодно, и он выбрал лучшее. Я отлично знаю и Окунева и Королькова: это все трагические русские люди, как и наш именинник. Им некуда деваться, негде приложить свои силы... Нужно быть жалкой посредственностью, чтобы мириться со всякой гадостью. Наконец, в нем сказалось слишком серьезное и глубокое чувство -- я в этом убеждена.

-- Неужели он умрет? -- спрашивала Володина.

-- Прасковья Львовна, нельзя ли будет пригласить к больному вашего мужа? -- спрашивала Анна Ивановна, не слыхавшая этих рассуждений.

-- Это я сейчас устрою. Они тогда были врагами, но это пустяки. Я прикажу мужу сейчас же ехать. Смерть всех примиряет.

Последнее слово заставило Анну Ивановну вздрогнуть: неужели смерть? И так неожиданно! Что такое смерть? Ах, да, как умирал Боря... цветы... похоронное пение... волны ладана... погребальные свечи... Да, нужно доктора, а потом кто будет заботиться о больном? Ведь уход прежде всего, а в сажинском доме всего одна женщина. По воспоминаниям детства, Анна Ивановна относилась к сажинской экономке с брезгливым недоверием, бессознательно усвоив взгляд матери.

-- Нужно его спасти! -- провозгласила Прасковья Львовна, делая энергичный жест.-- Мы были так несправедливы... да! Я первая сознаюсь в этом... Помните, Володина, как Сажин через Пружинкина посылал деньги в школу, а мы возвратили их ему?

Анна Ивановна была рада, когда ее друзья наконец ушли. Ей необходимо было остаться одной, чтобы сообразить что-то, одуматься. Она запомнила, как Пружинкин глотал слезы и что-то хотел ей сказать в передней, но только махнул рукой и выбежал в двери. Какой хороший старик этот Пружинкин и как беззаветно он любит Павла Васильевича... Какое-то неиспытанное чувство овладело душой, и Анна Ивановна никак не могла успокоиться. Она выпила два стакана холодной воды, хотела дочитать начатую книгу, но строчки прыгали и печатные страницы застилались туманом. "Павел Васильевич умирают-с!" -- неотступно стучала в голове Анны Ивановны одна и та же фраза, заставляя ее вздрагивать. Он умирает беспомощный, одинокий, оставленный всеми и забытый.

За вечерним чаем Марфа Петровна несколько раз взглядывала на дочь своим быстрым, проницательным взглядом и беззвучно жевала сухими губами. Анна Ивановна два раза роняла чайную ложку, опрокинула на стол свою чашку и вообще имела самый беспокойный вид. Она была рада, что муж рассказывал все время Марфе Петровне о каком-то скандале в клубе, а сама думала: где теперь доктор Глюкозов? Может быть, он уехал по больным, и Сажин попрежнему остается на попечении одного Чалки.

-- Ты, кажется, сегодня не совсем здорова?-- осведомился Куткевич, когда Анна Ивановна два раза ответила ему невпопад.

-- Да... У меня голова болит.

Когда Анна Ивановна торопливо вышла из столовой, Марфа Петровна проводила ее прищуренными глазами и строго покачала головой, но Куткевич ничего не желал замечать и благодушествовал, развалившись в кресле.

Муж всегда говорил Анне Ивановне "ты", но сейчас это маленькое слово обидно резнуло ее по уху. "Ты, кажется, сегодня не совсем здорова?" А кому какое дело до ее здоровья, до всего, что касалось ее? Она ждала только момента, когда останется одна, совсем одна; ведь это великое счастье -- быть одной. В восемь часов Куткевич уезжал в клуб, и Анна Ивановна с каким-то страхом думала о том, как он непременно отыщет ее, чтобы поцеловать в лоб, как всегда делал при выходе из дому. Из бывшей своей комнаты она посмотрела через голый сад на сажинский дом: в кабинете Сажина светился слабый огонек... Как давно не смотрела она в эту сторону, и как больно отозвались в душе эти две светлые точки, глядевшие на нее. Спускались серые сумерки, и мокрыми хлопьями падал последний снег. Верхушки берез были затканы вороньими гнездами. Где-то далеко прозвонил запоздалый колокол, оставивший в воздухе долгий, умирающий звук. Послышавшиеся осторожные шаги заставили Анну Ивановну вздрогнуть -- это шел муж прощаться.

-- Я вернусь, Annette, около часа!-- говорил он, шаркая ногами.

Последовал обычный супружеский поцелуй, как печать на казенной бумаге, и Анна Ивановна вздохнула свободно... Что же дальше?.. Да, где теперь доктор Глюкозов, и отчего Прасковья Львовна не едет сообщить, как все устроилось? В душе Анны Ивановны защемило такое нежное и хорошее чувство к больному, но потом она вдруг вся похолодела от нахлынувших воспоминаний... Вот он из этого сада так постыдно бежал тогда от генеральши... Он погубил ее жизнь, как и свою... Припав мокрым от слез лицом к самому стеклу, Анна Ивановна опять смотрела в потемневший сад, на двигавшуюся сетку падавшего снега, на потонувшие вдали две светлые точки. Ведь так же темно и в жизни, и так же из неведомой глубины манят к себе блуждающие огоньки...

XIX - XXI