Глава шестая. РАЗНООБРАЗИЕ ЛЮБВЕЙ

Белые до голубизны электрические пузыри меж черных сучьев, едва опушенных, то надувались светом, словно пухли, то ежились с шипом. Где-то уж слишком вверху честно желтеет бесполезная луна.

Злая ночь мая, петербургская, дышала ледком. Небо светло-серое, как оберточная бумага, с висящим ненужным месяцем, было глупо.

Внизу, напротив сцены, сидел за столиком безбородый мальчишка в цилиндре.

-- Двоекуров! -- крикнул он вдруг.-- Послушайте! Двоекуров!

Тот, высокий и тонкий, в студенческом мундире без пальто, остановился равнодушно.

Оркестр молчал. Слышен был песочный скрип под подошвами вялой толпы. Щелкнула где-то пробка.

-- Это вы, Стасик? -- сказал Юруля.-- Здравствуйте.

Мальчик в цилиндре поспешно поднялся.

-- Послушайте, Двоекуров. Послушайте, сядьте со мной. Ведь вам все равно. Вот у меня шампанское... Мы с вами мало знакомы, но что ж такое. Ведь вы один?

Двоекуров сел.

-- Пока один. Что это вы нервничаете?-- прибавил он участливо.

-- Скажите правду, раз навсегда: вы меня очень презираете?

Юруля поднял на него свои карие, с золотыми искрами глаза, сдвинул со лба фуражку и улыбнулся.

-- Вы, должно быть, проигрались, Стасик?

Стасик залепетал:

-- Ну да... Откуда вы знаете? Но это все равно. Я один, растерян. Чувствую, вся жизнь моя как-то гибнет. Все меня презирают, я знаю... И я сам себя презираю. Я низко пал...

-- Да будет вам,-- равнодушно проговорил Юруля.-- Не думаю я вас презирать.

-- Ах, Бог мой, точно я не понимаю... Но увидел вас... Вы такой странный. Не видишь -- не помнишь, а видишь -- почему-то любишь. Вы такой красивый. Не сердитесь.

-- Я никогда не сержусь, Стасик. Но вы не кокетничайте со мной. Ваш номер у меня, вы знаете, не в ходу. А денег я вам не дам.

-- Да разве я...-- начал Стасик.

-- Нет, не дам.

-- Если б вы могли... Немного... До четверга.

-- Могу, но не дам. Не вижу, какое мне удовольствие дать вам денег?

Стасик растерялся. Он совсем не затем позвал Двоекурова, чтобы просить денег. Совсем за другим. Позвал, но зачем -- он не помнил, и как уверить, что не хотел просить денег,-- не знал.

Беспомощно обиделся, вскипел.

-- Вы, пожалуйста, не оскорбляйте меня, Двоекуров. Я никому не позволю... Я еще не потерял понятия о чести...

-- Ох! -- шутливо вздохнул Юруля.-- То самоунижались без меры, а то вдруг польский гонор заговорил... Экий вы глупенький мальчик.

Музыка опять играла какую-то подпрыгивающую дрянь. Старые присяжные поверенные с женами и дамы без мужчин, в светлых пальто, с обыкновенными бабьи-продажными лицами, заходили повеселее.

Но было еще пустовато -- было рано.

-- Вон, кажется, Саша Левкович,-- сказал Юрий, присматриваясь к офицерскому пальто вдали.

Стасик взмолился:

-- Двоекуров, не уходите еще! Лучше Левковича позовем, когда он мимо пройдет. Я знаю Левковича, я знаком...

Юрулю стал забавлять Стасик. Очень уж волновался.

-- Разве так проигрались, что плохо приходится?

-- Да нет... Не то...-- начал Стасик.-- Конечно, проигрался. Но меня как-то вся моя жизнь мучит. И, право, не с кем слова сказать.

-- Какого же вы слова хотите? -- участливо спросил Юруля.

-- Я не знаю... Вы меня осуждаете?

-- Полноте, Стасик. Бросьте вы. Хотите, лучше я вас вон с тем толстяком познакомлю?

-- Я?.. Зачем мне? А кто это?

-- Писатель, поэт, довольно известный. Раевский. Он теперь не на виду, худенькие молодые затерли, а когда-то одним из новаторов считался.

-- Ах да... Я слышал... Нет, нет, Двоекуров, подождите. Я вам хотел одну вещь сказать...

Знакомства Стасика были больше в чиновничьем, богатом кругу и среди офицерства. В круг литературный он как-то не попадал, не успел, хотя и считал себя "эстетом скорее". Юрий легко дружил со всеми. Всех знал, и все его любили.

-- Вы отговариваетесь,-- продолжал Стасик,-- а ведь вы такой откровенный. Отчего вы не скажете мне, ведь вы очень меня осуждаете? Осуждаете?

-- Да,-- произнес Юрий.

Стасик горько поник.

-- Ну, вот так я и знал.

-- Не то что осуждаю,-- продолжал Юрий,-- и не за то, за что вы думаете, а просто жалею, что вы так неумно живете и скверно о себе заботитесь.

Стасик удивленно взмахнул на него черными, может быть, немного подведенными, ресницами.

-- Если бы ваш способ добывания денег был вам приятен, доставлял вам удовольствие -- вы были бы вполне правы. Если бы даже он вам был безразличен -- ну, куда ни шло, ничего. Но так как вы вечно дергаетесь, мучаетесь, нервничаете, глядите совсем в другую сторону -- то, ей-Богу, глупо так над собой насильничать. До того навинтились, что уж о самопрезрении заговорили. А себя крепко любить надо. Поняли?

Мелькая черными тенями и белесыми пятнами света, подошла маленькая, стройная женщина, очень хорошо одетая. Лицо у нее было совсем кукольное; только у дорогих кукол бывают такие нежные, черные глаза, такие ровные черные брови, такие светло-белокурые волосы, такой хорошенький ротик. Одни веселые ямочки на щеках были не кукольные, а живые.

-- Лизок! Здравствуй! -- сказал Юруля, улыбаясь.-- Хочешь, садись к нам?

Она подобрала юбки и села, глядя на него и тоже улыбаясь.

-- Ну вот, ты Стасика развесели, а то он нос на квинту повесил. Говорит, что никому не нравится.

-- Стаська-то?-- засмеялась она.-- Как же? Это такая воображалка, думает, что лучше него и на свете нет!

Она весело и просто поглядывала на Стасика, говорила добродушно, как незлая маленькая женщина, которая не завидует другим, когда ей самой хорошо.

-- Правда, он недурен,-- продолжал Юрий с серьезным видом.-- Вот ты, Лизочка, могла бы в него влюбиться?

Лизочка захохотала. Качалось нежное белое перо на ее шляпе.

-- В Стасика? Ха-ха-ха!

Юрий по-прежнему серьезно, но со смеющимися глазами настаивал:

-- Ну вот, Лизочка, почему нет? Он, я знаю, давно в тебя влюблен. По крайней мере, нравишься ты ему очень.

Лизок все еще смеялась. Потом передохнула.

-- Да ну вас обоих с пустяками.

Стасик, красный, волновался.

-- Видите, Двоекуров, вот и она... А это несправедливо. Это правда, Лили,-- прибавил он вдруг,-- вы мне очень, очень нравитесь.

Лизочка, не смеясь, передернула плечом.

-- Да брось, глупенький, точно я не знаю! Поумнее тебя.

Теперь тихонько смеялся Юрий.

-- Конечно, ты умнее, милая. Вот и я без тебя то же Стасику доказывал. И хоть правда, что ты ему нравишься, однако тебя ему не видать, пока он не на "собственных лошадях" ездит.

-- Да хоть бы и на собственных...-- начала Лизочка, ничего не поняв.

Юрий уже с кем-то разговаривал издали. Толстый Раевский и Левкович подошли вместе. Через минуту Юруля подозвал еще двух: пожилого приличного и молодого неприличного.

Первый, со смуглым выразительным лицом нерусского типа (говорили, что он не то из болгар, не то из армян), был известный критик-модернист, талантливый, углубленный и запутанный, Морсов: второй -- поэт "последнего поколения", грубый, тяжелый, небрежно одетый, с толстой палкой в руках и скверными зубами во рту -- Рыжиков.

Незнакомых Юрий перезнакомил. Должно быть, каждый приплелся в этот холодный сад одиноко и праздно, потому что все с удовольствием уселись за столик Юрули. Даже два столика составили вместе.

Раевский и критик Морсов спросили шампанского, Юрий тоже, и все подливал Лизочке и Стасику; поэт с палкой презрительно пил пиво, а Левкович не пил ничего, сидел, молчаливый, на углу и смотрел на скатерть.

Морсов уже разливался соловьем, напрягая голос, потому что в это время на сцене куча толстых баб кругло разевала рты в такт музыке, которая дубасила во все тяжкие.

Морсов везде и всегда разливался соловьем. У него были круглые и красивые периоды, которые катились мягко, точно разубранные колеса. Они ласкали и баюкали слух, а в конце еще оказывалось, что и мысль у него не лишена оригинальности, даже парадоксальности, и всегда приятной.

Раевский и Рыжиков, хотя познакомились, не сказали друг другу ни слова. Перекидывались молчаливыми взглядами; поэт "конца века" судил поэта "начала века" и обратно; оба друг друга, видимо, презирали. Раевский, "лирик дореволюционного периода", презирал Рыжикова за то, что он пьет пиво, скверно одет, худ и молод; эстет "новейшего периода" так же искренно презирал Раевского за его элегантность, непомерную толщину и французские словечки. Впрочем, в презрение Раевского вмешивалась зависть: он чувствовал, что от чего-то отстал. И чрезмерность полноты его немного мучила, хотя обыкновенно он утешал себя сходством с Апухтиным.

-- Я провожу удивительные вечера в кругу молодых моих друзей,-- продолжал катить Морсов колеса и кивнул в сторону Рыжикова.-- Как мне жаль, что поэты предыдущего поколения, поэты уже определившиеся, уже сделавшие много, вроде глубокочтимого Анатолия Борисовича,-- тут он кивнул в сторону Раевского,-- не помогают начинающей молодежи, не соединяются с ними, уходят в уединение, прочь от литературной семьи...

Раевский, точно еще никогда не сдавался на приглашение Морсова, избегал всяких новых "литературных" вечеров, хотя никак нельзя было сказать, что он живет в "уединении".

-- Вы, дорогой Юрий Николаевич, знаете наши интимные вечера прошлого сезона, вы бывали,-- не унимался Морсов.-- Должен сказать, что теперь дела идут несколько иначе. То, что было,-- было прекрасно, однако время изменяет все. Приток новых сил и новые запросы духа...

Юрий улыбнулся, вспоминая.

-- Да, запросы духа...-- произнес он рассеянно и прибавил вдруг: -- А вон Жюличка... Она одна? Лизок, позови ее к нам... Да нет, сама идет. Жужулинька! Не угодно ли присесть!

Подошедшая девица была брюнеткой, поплотнее Лизочки, хуже одета, вульгарнее, но тоже очень хорошенькая.

Она развязно улыбнулась всем, вдвинула стул между Рыжиковым и Морсовым, спросила раков и белого вина, отказавшись от шампанского.

Раевский не обратил на новопришедшую никакого внимания. Он давно уже и Морсова не слушал, и даже на Рыжикова не глядел: присоседившись к Стасику, он что-то говорил ему вполголоса, колыхаясь мягким телом. Тот отвечал, хотя строил мины, вскидывал ресницами. Порой, исподтишка, бросал трусливый взор на Юрулю, но Юруля не глядел в его сторону.

Все болтали между собою, кроме Морсова, который разглагольствовал для всех.

Пользуясь шумом, Юруля сказал Лизочке почти на ухо:

-- Отчего ты здесь?

-- Воронка телефонировал: в комиссии. Будет во втором часу. Чтоб его! Это значит -- всю проваландается. Ты, коли надо, потихоньку.

-- Ладно. Знаю. Вот молодец, что дома не высидела.

-- Да, как же, буду я! Молчи,-- прибавила она тише,-- вон уж Юлька уставилась на нас. Ест глазищами... Ей-Богу, дуру ей сейчас скажу...

Но Юрий сурово толкнул ее под столом ногой,-- он терпеть не мог бабьих выходок,-- и Лизочка сейчас же весело заговорила о пустяках с Левковичем. Левкович ей, впрочем, почти не отвечал.

Воронка, или "дядя Воронка", про которого Лизочка сказала: "в комиссии", был очень богатый южный помещик Воронин, депутат. Юруле он приходился троюродным дядей со стороны матери. В доме графини изредка бывал, даже обедал; графиня к нему благоволила. Хотя Воронину перевалило за пятьдесят, он глядел еще молодцом и с Юрулей сразу вступил в приятельские отношения.

И так хорошо сошлось: у Лизочки покровитель был неважный, а дядя Воронка томился случайностями петербургской жизни давно. Юруля знал, что Лизочка ему понравится. Действительно, так понравилась, что дядя Воронка еще недавно, на лестнице графини, с лукавым взглядом поблагодарил Юрулю, а Лизочкина квартира на Преображенской стоит полторы тысячи, обстановка самая новая. Все остались довольны.

Морсов начинал иссякать, тем более что никто его не поддерживал, и приставал теперь главным образом к Юруле.

-- Вы мне всегда казались художником, Юрий Николаевич. Я знаю, вы ничего не пишете, но разве нужно причастие к какому-нибудь известному искусству, чтобы быть художником? Отнюдь. С таким лицом, как ваше, с таким... я бы сказал, рисунком всей вашей личности, можно не написать ни одной строки, но не быть поэтом -- нельзя. Вы занимаетесь философией...

-- Нет,-- сказал Юруля.-- Я занимаюсь химией.

Морсов запнулся.

-- Как, химией?

-- Да, у X.., в Париже. Очень серьезно. И буду продолжать.

-- Химией? Да... Ну, все равно. Разве химия -- не та же поэзия? Важно отношение. Вы увлеклись химией...

-- Да нисколько я не увлекся... Простите, ради Бога, одну минуточку... Здравствуй, милый,-- сказал он, вставая и подавая руку подошедшему к нему высокому студенту, мешковатому, с болезненным, темным лицом.

-- Мне надо тебя на несколько слов...

-- Сейчас, Кнорр. Ты спешишь?

-- Нет.

-- Ну так присядь к нам. Я вместе с тобой выйду. Мне тоже скоро надо.

Кнорр знал почти всех, а у Морсова даже бывал, потому что раз написал целую поэму. Он сел, залпом выпил бокал шампанского. Слегка опьянел, лицо сделалось еще бледнее и еще трагичнее.

Лизочка глядела на него со страхом и отвращением. Грубоватая Жюлька захохотала и не высунула ему язык только потому, что Юруля был с ним ласков. Потом опять обернулась к Рыжикову, с которым они давно оживленно переговаривались короткими и выразительными словечками.

-- Я с удивлением только что узнал, что Юрий Николаевич изменил философии ради химии,-- завел опять Морсов, обращаясь уже к студенту Кнорру.-- Я говорю, что самое разнообразие запросов духа в наше время...

Кнорр грубо прервал его:

-- В Эльдорадо за раками о запросах духа еще начнем разговаривать...

Нежданно уязвленный Морсов не успел ответить, вмешался Юруля.

-- Везде можно разговаривать, о чем угодно, Кнорр, не в том дело. Георгий Михайлович не дослушал меня. Я, действительно, химией занимаюсь, но вовсе не потому, что особенно увлечен ею.

-- А почему же? -- с любопытством спросил Морсов.

Юруля объяснил просто:

-- Да видите ли, я давно рассчитал, что к зрелым годам у меня явится желание некоторой, хотя бы просто почтенной, известности, некоторого уважения... А об этом надо заранее позаботиться. Выдающихся способностей у меня нет, на гениальные выдумки я рассчитывать не могу. Химия, как я убедился, скорее всего другого позволит мне приспособиться, сделать какое-нибудь даже открытие небольшое... В меру моего будущего сорокалетнего честолюбия... За многим я не гонюсь, я человек средний...

Раевский вслушался и повернул к Юрию грузное тело.

-- А-а! Biaise Pascal! Да, да, вспоминаю: "Qu′une vie est heureuse grand elle commence par l′amour et qu′elle finit par l′ambition!" {"Как прекрасна жизнь, если она начинается любовью и завершается честолюбием!" (фр.).}

-- Вот именно! -- улыбнулся Юрий.

В Морсова это объяснение, несмотря на всю его простоту, как-то совершенно не вошло.

Рыжиков неожиданно закричал: -- Какая поза! -- Но, встретив удивленный взгляд Юрули, сник и прибавил: -- Это, конечно, расчетливо...

Кнорр не слушал. Долго не сводил глаз с Юрия, облокотившись, положив голову на руку, и вдруг сказал:

-- Черт тебя возьми, какой ты красивый, Рулька!

Юрий спокойно улыбнулся.

-- Счастливый. Потом все такие будут.

-- Красивые?

-- Счастливые.

-- Это когда мы рылами несчастными сдохнем?

Юрий развел руками.

-- Ну, конечно. Надо людям еще очень долго умнеть...

-- Поехал на свое.

-- Это не мое, а общее. И что ты с красоты начинаешь? Ты начинай с ума и счастья...

Кнорр опять закричал капризно:

-- Не хочу я в Эльдорадо с девчонками о счастье разговаривать! Не хочу! Не место здесь никаким "вечным вопросам". Не желаю!

Лизочка, как всегда, ровно ничего не поняла, но горячо вступилась за Юрулю. Перебранка ее с Кнорром делалась забавна, когда Морсов, вдруг осененный новой мыслью, принялся уговаривать Юрия непременно прийти на одно собрание через десять дней.

-- Новое общество "Последние вопросы"... Вы не были?.. Закрытое, но очень, очень многолюдное. Приходите, приходите. Я пришлю повестки. Будет собеседование по поводу "Приговора" Достоевского. Приходите, говорите. У нас все говорят...

-- Я приду,-- мрачно сказал Кнорр.

Морсов начал приставать к Раевскому, который не слушал.

-- А? Что? Куда? -- поднял он жирные веки на Морсова.

-- Вот если и вы, молодой человек, интересуетесь, пожалуйста...-- обратился тот к Стасику.

Стасик взволнованно согласился, польщенный. Раевский тоже стал благосклоннее. Юруля молчал, а Морсову именно его-то ужасно захотелось.

-- Обещайте! Придете?

Был уже двенадцатый час. Сад не то что оживился, но весь как-то двигался, за столиками почернело; на сцене, с прорывающимся сквозь музыку шипом, тряслись серые тени, серые мертвецы кинематографа.

-- Посмотрите, не символ ли это нашей сегодняшней, белопетербургской, ночной жизни? -- спрашивал Жюльку сильно подвыпивший Рыжиков.

Но та равнодушно отвертывалась.

-- Надоел уж синематошка-то... Повсюду теперь это... Нашли, чем угощать.

-- Мне пора, господа, извините,-- сказал Юрий, поднимаясь.-- Георгий Михайлович, милый, если мне захочется -- я непременно приду в ваше общество. Не очень их люблю, но иногда мне весело покажется, и прихожу.

-- Порассуждай, порассуждай о "вечных вопросах",-- мрачно усмехаясь, сказал Кнорр.

Морсов обещал прислать Юрию как можно больше повесток.

-- Нет, что у нас за аудитория!

Раевский тоже поднялся, тяжело, собираясь уходить. Нерешительно кусая розовые губки, поднялся и Стасик, стоял поодаль.

-- Саша,-- тихо сказал Юрий, наклоняясь к Левковичу.-- Что с тобой? Какое у тебя лицо. Молчишь все время...

Левкович весь опустился.

-- Так, неприятности... Заботы.

-- Какие?

-- Хотел сказать тебе. Да не стоит, брат. И неудобно здесь, сам видишь. После.

-- Зайди ко мне, Саша. Или я приду...

Левкович вдруг вспыхнул.

-- Нет, нет. Я сам приду, сам.

Юрий неуловимо пожал плечами. Начинается досада!

Лизочка взглянула на него искоса, быстро; Юрий таким же быстрым взором ответил ей "да, да",-- и отвернулся к другим.

У Лизочки времени было мало, но она еще осталась на минутку и рассеянно слушала вежливые нежности Морсова.

Юрий ушел с Кнорром.

Глава шестая. РАЗНООБРАЗИЕ ЛЮБВЕЙ

---

Оглавление: • Глава первая. ЮРУЛЯ • Глава вторая. ПО-СТУДЕНЧЕСКИ • Глава третья. ШИКАРНЫЕ ЦВЕТЫ • Глава четвертая. НА КОШАЧЬЕЙ ЛЕСТНИЦЕ • Глава пятая. ПЛЕННИК • Глава шестая. РАЗНООБРАЗИЕ ЛЮБВЕЙ • Глава седьмая. СОЛОМА НА БАШМАКЕ • Глава восьмая. БАЙ-БАЙ • Глава девятая. СИМПОЗИОН • Глава десятая. НА ФОНТАНКЕ • Глава одиннадцатая. ФРАНЦУЖЕНКА • Глава двенадцатая. ЗАБАВА • Глава тринадцатая. СВИДАНИЕ • Глава четырнадцатая. В ЧЕМ ГРЕХ • Глава пятнадцатая. САШИНЫ ДЕЛА • Глава шестнадцатая. САМОУБИЙЦА • Глава семнадцатая. ПОРТНИХА • Глава восемнадцатая. ОБЩИЕ МЕСТА • Глава девятнадцатая. ПРИГОВОР • Глава двадцатая. ЧЕРТОВА КУКЛА • Глава двадцать первая. СЛУЧАЙ С ВЫСТРЕЛОМ • Глава двадцать вторая. КОПЫТА ПО КРЫШЕ • Глава двадцать третья. ТРОЕБРАТСТВО • Глава двадцать четвертая. ЧЕРНЫЕ УЛЫБКИ • Глава двадцать пятая. ДЕТСКАЯ ЗАТЕЯ • Глава двадцать шестая. МОЛЧАНИЯ • Глава двадцать седьмая. НЕПОЛУЧЕННОЕ ПИСЬМО • Глава двадцать восьмая. КАЮК • Глава двадцать девятая. МОРЕ СОЛЕНОЕ И МОРЕ ЗЕЛЕНОЕ • Глава тридцатая. ЯВНОЕ И ТАЙНОЕ • Глава тридцать первая. ВОКЗАЛЬНЫЕ ЛЮДИ • Глава тридцать вторая. КРАСНЫЙ ДОМИК • Глава тридцать третья. ЧЕРЕПКИ