![]() |
![]() |
||
![]() |
|||
Зинаида Николаевна Гиппиус. Чертова кукла • Все авторы -> Зинаида Николаевна Гиппиус. Зинаида Николаевна Гиппиус. Чертова кукла Глава шестая. РАЗНООБРАЗИЕ ЛЮБВЕЙ Белые до голубизны электрические пузыри меж черных сучьев, едва опушенных, то надувались светом, словно пухли, то ежились с шипом. Где-то уж слишком вверху честно желтеет бесполезная луна. Злая ночь мая, петербургская, дышала ледком. Небо светло-серое, как оберточная бумага, с висящим ненужным месяцем, было глупо. Внизу, напротив сцены, сидел за столиком безбородый мальчишка в цилиндре. -- Двоекуров! -- крикнул он вдруг.-- Послушайте! Двоекуров! Тот, высокий и тонкий, в студенческом мундире без пальто, остановился равнодушно. Оркестр молчал. Слышен был песочный скрип под подошвами вялой толпы. Щелкнула где-то пробка. -- Это вы, Стасик? -- сказал Юруля.-- Здравствуйте. Мальчик в цилиндре поспешно поднялся. -- Послушайте, Двоекуров. Послушайте, сядьте со мной. Ведь вам все равно. Вот у меня шампанское... Мы с вами мало знакомы, но что ж такое. Ведь вы один? Двоекуров сел. -- Пока один. Что это вы нервничаете?-- прибавил он участливо. -- Скажите правду, раз навсегда: вы меня очень презираете? Юруля поднял на него свои карие, с золотыми искрами глаза, сдвинул со лба фуражку и улыбнулся. -- Вы, должно быть, проигрались, Стасик? Стасик залепетал: -- Ну да... Откуда вы знаете? Но это все равно. Я один, растерян. Чувствую, вся жизнь моя как-то гибнет. Все меня презирают, я знаю... И я сам себя презираю. Я низко пал... -- Да будет вам,-- равнодушно проговорил Юруля.-- Не думаю я вас презирать. -- Ах, Бог мой, точно я не понимаю... Но увидел вас... Вы такой странный. Не видишь -- не помнишь, а видишь -- почему-то любишь. Вы такой красивый. Не сердитесь. -- Я никогда не сержусь, Стасик. Но вы не кокетничайте со мной. Ваш номер у меня, вы знаете, не в ходу. А денег я вам не дам. -- Да разве я...-- начал Стасик. -- Нет, не дам. -- Если б вы могли... Немного... До четверга. -- Могу, но не дам. Не вижу, какое мне удовольствие дать вам денег? Стасик растерялся. Он совсем не затем позвал Двоекурова, чтобы просить денег. Совсем за другим. Позвал, но зачем -- он не помнил, и как уверить, что не хотел просить денег,-- не знал. Беспомощно обиделся, вскипел. -- Вы, пожалуйста, не оскорбляйте меня, Двоекуров. Я никому не позволю... Я еще не потерял понятия о чести... -- Ох! -- шутливо вздохнул Юруля.-- То самоунижались без меры, а то вдруг польский гонор заговорил... Экий вы глупенький мальчик. Музыка опять играла какую-то подпрыгивающую дрянь. Старые присяжные поверенные с женами и дамы без мужчин, в светлых пальто, с обыкновенными бабьи-продажными лицами, заходили повеселее. Но было еще пустовато -- было рано. -- Вон, кажется, Саша Левкович,-- сказал Юрий, присматриваясь к офицерскому пальто вдали. Стасик взмолился: -- Двоекуров, не уходите еще! Лучше Левковича позовем, когда он мимо пройдет. Я знаю Левковича, я знаком... Юрулю стал забавлять Стасик. Очень уж волновался. -- Разве так проигрались, что плохо приходится? -- Да нет... Не то...-- начал Стасик.-- Конечно, проигрался. Но меня как-то вся моя жизнь мучит. И, право, не с кем слова сказать. -- Какого же вы слова хотите? -- участливо спросил Юруля. -- Я не знаю... Вы меня осуждаете? -- Полноте, Стасик. Бросьте вы. Хотите, лучше я вас вон с тем толстяком познакомлю? -- Я?.. Зачем мне? А кто это? -- Писатель, поэт, довольно известный. Раевский. Он теперь не на виду, худенькие молодые затерли, а когда-то одним из новаторов считался. -- Ах да... Я слышал... Нет, нет, Двоекуров, подождите. Я вам хотел одну вещь сказать... Знакомства Стасика были больше в чиновничьем, богатом кругу и среди офицерства. В круг литературный он как-то не попадал, не успел, хотя и считал себя "эстетом скорее". Юрий легко дружил со всеми. Всех знал, и все его любили. -- Вы отговариваетесь,-- продолжал Стасик,-- а ведь вы такой откровенный. Отчего вы не скажете мне, ведь вы очень меня осуждаете? Осуждаете? -- Да,-- произнес Юрий. Стасик горько поник. -- Ну, вот так я и знал. -- Не то что осуждаю,-- продолжал Юрий,-- и не за то, за что вы думаете, а просто жалею, что вы так неумно живете и скверно о себе заботитесь. Стасик удивленно взмахнул на него черными, может быть, немного подведенными, ресницами. -- Если бы ваш способ добывания денег был вам приятен, доставлял вам удовольствие -- вы были бы вполне правы. Если бы даже он вам был безразличен -- ну, куда ни шло, ничего. Но так как вы вечно дергаетесь, мучаетесь, нервничаете, глядите совсем в другую сторону -- то, ей-Богу, глупо так над собой насильничать. До того навинтились, что уж о самопрезрении заговорили. А себя крепко любить надо. Поняли? Мелькая черными тенями и белесыми пятнами света, подошла маленькая, стройная женщина, очень хорошо одетая. Лицо у нее было совсем кукольное; только у дорогих кукол бывают такие нежные, черные глаза, такие ровные черные брови, такие светло-белокурые волосы, такой хорошенький ротик. Одни веселые ямочки на щеках были не кукольные, а живые. -- Лизок! Здравствуй! -- сказал Юруля, улыбаясь.-- Хочешь, садись к нам? Она подобрала юбки и села, глядя на него и тоже улыбаясь. -- Ну вот, ты Стасика развесели, а то он нос на квинту повесил. Говорит, что никому не нравится. -- Стаська-то?-- засмеялась она.-- Как же? Это такая воображалка, думает, что лучше него и на свете нет! Она весело и просто поглядывала на Стасика, говорила добродушно, как незлая маленькая женщина, которая не завидует другим, когда ей самой хорошо. -- Правда, он недурен,-- продолжал Юрий с серьезным видом.-- Вот ты, Лизочка, могла бы в него влюбиться? Лизочка захохотала. Качалось нежное белое перо на ее шляпе. -- В Стасика? Ха-ха-ха! Юрий по-прежнему серьезно, но со смеющимися глазами настаивал: -- Ну вот, Лизочка, почему нет? Он, я знаю, давно в тебя влюблен. По крайней мере, нравишься ты ему очень. Лизок все еще смеялась. Потом передохнула. -- Да ну вас обоих с пустяками. Стасик, красный, волновался. -- Видите, Двоекуров, вот и она... А это несправедливо. Это правда, Лили,-- прибавил он вдруг,-- вы мне очень, очень нравитесь. Лизочка, не смеясь, передернула плечом. -- Да брось, глупенький, точно я не знаю! Поумнее тебя. Теперь тихонько смеялся Юрий. -- Конечно, ты умнее, милая. Вот и я без тебя то же Стасику доказывал. И хоть правда, что ты ему нравишься, однако тебя ему не видать, пока он не на "собственных лошадях" ездит. -- Да хоть бы и на собственных...-- начала Лизочка, ничего не поняв. Юрий уже с кем-то разговаривал издали. Толстый Раевский и Левкович подошли вместе. Через минуту Юруля подозвал еще двух: пожилого приличного и молодого неприличного. Первый, со смуглым выразительным лицом нерусского типа (говорили, что он не то из болгар, не то из армян), был известный критик-модернист, талантливый, углубленный и запутанный, Морсов: второй -- поэт "последнего поколения", грубый, тяжелый, небрежно одетый, с толстой палкой в руках и скверными зубами во рту -- Рыжиков. Незнакомых Юрий перезнакомил. Должно быть, каждый приплелся в этот холодный сад одиноко и праздно, потому что все с удовольствием уселись за столик Юрули. Даже два столика составили вместе. Раевский и критик Морсов спросили шампанского, Юрий тоже, и все подливал Лизочке и Стасику; поэт с палкой презрительно пил пиво, а Левкович не пил ничего, сидел, молчаливый, на углу и смотрел на скатерть. Морсов уже разливался соловьем, напрягая голос, потому что в это время на сцене куча толстых баб кругло разевала рты в такт музыке, которая дубасила во все тяжкие. Морсов везде и всегда разливался соловьем. У него были круглые и красивые периоды, которые катились мягко, точно разубранные колеса. Они ласкали и баюкали слух, а в конце еще оказывалось, что и мысль у него не лишена оригинальности, даже парадоксальности, и всегда приятной. Раевский и Рыжиков, хотя познакомились, не сказали друг другу ни слова. Перекидывались молчаливыми взглядами; поэт "конца века" судил поэта "начала века" и обратно; оба друг друга, видимо, презирали. Раевский, "лирик дореволюционного периода", презирал Рыжикова за то, что он пьет пиво, скверно одет, худ и молод; эстет "новейшего периода" так же искренно презирал Раевского за его элегантность, непомерную толщину и французские словечки. Впрочем, в презрение Раевского вмешивалась зависть: он чувствовал, что от чего-то отстал. И чрезмерность полноты его немного мучила, хотя обыкновенно он утешал себя сходством с Апухтиным. -- Я провожу удивительные вечера в кругу молодых моих друзей,-- продолжал катить Морсов колеса и кивнул в сторону Рыжикова.-- Как мне жаль, что поэты предыдущего поколения, поэты уже определившиеся, уже сделавшие много, вроде глубокочтимого Анатолия Борисовича,-- тут он кивнул в сторону Раевского,-- не помогают начинающей молодежи, не соединяются с ними, уходят в уединение, прочь от литературной семьи... Раевский, точно еще никогда не сдавался на приглашение Морсова, избегал всяких новых "литературных" вечеров, хотя никак нельзя было сказать, что он живет в "уединении". -- Вы, дорогой Юрий Николаевич, знаете наши интимные вечера прошлого сезона, вы бывали,-- не унимался Морсов.-- Должен сказать, что теперь дела идут несколько иначе. То, что было,-- было прекрасно, однако время изменяет все. Приток новых сил и новые запросы духа... Юрий улыбнулся, вспоминая. -- Да, запросы духа...-- произнес он рассеянно и прибавил вдруг: -- А вон Жюличка... Она одна? Лизок, позови ее к нам... Да нет, сама идет. Жужулинька! Не угодно ли присесть! Подошедшая девица была брюнеткой, поплотнее Лизочки, хуже одета, вульгарнее, но тоже очень хорошенькая. Она развязно улыбнулась всем, вдвинула стул между Рыжиковым и Морсовым, спросила раков и белого вина, отказавшись от шампанского. Раевский не обратил на новопришедшую никакого внимания. Он давно уже и Морсова не слушал, и даже на Рыжикова не глядел: присоседившись к Стасику, он что-то говорил ему вполголоса, колыхаясь мягким телом. Тот отвечал, хотя строил мины, вскидывал ресницами. Порой, исподтишка, бросал трусливый взор на Юрулю, но Юруля не глядел в его сторону. Все болтали между собою, кроме Морсова, который разглагольствовал для всех. Пользуясь шумом, Юруля сказал Лизочке почти на ухо: -- Отчего ты здесь? -- Воронка телефонировал: в комиссии. Будет во втором часу. Чтоб его! Это значит -- всю проваландается. Ты, коли надо, потихоньку. -- Ладно. Знаю. Вот молодец, что дома не высидела. -- Да, как же, буду я! Молчи,-- прибавила она тише,-- вон уж Юлька уставилась на нас. Ест глазищами... Ей-Богу, дуру ей сейчас скажу... Но Юрий сурово толкнул ее под столом ногой,-- он терпеть не мог бабьих выходок,-- и Лизочка сейчас же весело заговорила о пустяках с Левковичем. Левкович ей, впрочем, почти не отвечал. Воронка, или "дядя Воронка", про которого Лизочка сказала: "в комиссии", был очень богатый южный помещик Воронин, депутат. Юруле он приходился троюродным дядей со стороны матери. В доме графини изредка бывал, даже обедал; графиня к нему благоволила. Хотя Воронину перевалило за пятьдесят, он глядел еще молодцом и с Юрулей сразу вступил в приятельские отношения. И так хорошо сошлось: у Лизочки покровитель был неважный, а дядя Воронка томился случайностями петербургской жизни давно. Юруля знал, что Лизочка ему понравится. Действительно, так понравилась, что дядя Воронка еще недавно, на лестнице графини, с лукавым взглядом поблагодарил Юрулю, а Лизочкина квартира на Преображенской стоит полторы тысячи, обстановка самая новая. Все остались довольны. Морсов начинал иссякать, тем более что никто его не поддерживал, и приставал теперь главным образом к Юруле. -- Вы мне всегда казались художником, Юрий Николаевич. Я знаю, вы ничего не пишете, но разве нужно причастие к какому-нибудь известному искусству, чтобы быть художником? Отнюдь. С таким лицом, как ваше, с таким... я бы сказал, рисунком всей вашей личности, можно не написать ни одной строки, но не быть поэтом -- нельзя. Вы занимаетесь философией... -- Нет,-- сказал Юруля.-- Я занимаюсь химией. Морсов запнулся. -- Как, химией? -- Да, у X.., в Париже. Очень серьезно. И буду продолжать. -- Химией? Да... Ну, все равно. Разве химия -- не та же поэзия? Важно отношение. Вы увлеклись химией... -- Да нисколько я не увлекся... Простите, ради Бога, одну минуточку... Здравствуй, милый,-- сказал он, вставая и подавая руку подошедшему к нему высокому студенту, мешковатому, с болезненным, темным лицом. -- Мне надо тебя на несколько слов... -- Сейчас, Кнорр. Ты спешишь? -- Нет. -- Ну так присядь к нам. Я вместе с тобой выйду. Мне тоже скоро надо. Кнорр знал почти всех, а у Морсова даже бывал, потому что раз написал целую поэму. Он сел, залпом выпил бокал шампанского. Слегка опьянел, лицо сделалось еще бледнее и еще трагичнее. Лизочка глядела на него со страхом и отвращением. Грубоватая Жюлька захохотала и не высунула ему язык только потому, что Юруля был с ним ласков. Потом опять обернулась к Рыжикову, с которым они давно оживленно переговаривались короткими и выразительными словечками. -- Я с удивлением только что узнал, что Юрий Николаевич изменил философии ради химии,-- завел опять Морсов, обращаясь уже к студенту Кнорру.-- Я говорю, что самое разнообразие запросов духа в наше время... Кнорр грубо прервал его: -- В Эльдорадо за раками о запросах духа еще начнем разговаривать... Нежданно уязвленный Морсов не успел ответить, вмешался Юруля. -- Везде можно разговаривать, о чем угодно, Кнорр, не в том дело. Георгий Михайлович не дослушал меня. Я, действительно, химией занимаюсь, но вовсе не потому, что особенно увлечен ею. -- А почему же? -- с любопытством спросил Морсов. Юруля объяснил просто: -- Да видите ли, я давно рассчитал, что к зрелым годам у меня явится желание некоторой, хотя бы просто почтенной, известности, некоторого уважения... А об этом надо заранее позаботиться. Выдающихся способностей у меня нет, на гениальные выдумки я рассчитывать не могу. Химия, как я убедился, скорее всего другого позволит мне приспособиться, сделать какое-нибудь даже открытие небольшое... В меру моего будущего сорокалетнего честолюбия... За многим я не гонюсь, я человек средний... Раевский вслушался и повернул к Юрию грузное тело. -- А-а! Biaise Pascal! Да, да, вспоминаю: "Qu′une vie est heureuse grand elle commence par l′amour et qu′elle finit par l′ambition!" {"Как прекрасна жизнь, если она начинается любовью и завершается честолюбием!" (фр.).} -- Вот именно! -- улыбнулся Юрий. В Морсова это объяснение, несмотря на всю его простоту, как-то совершенно не вошло. Рыжиков неожиданно закричал: -- Какая поза! -- Но, встретив удивленный взгляд Юрули, сник и прибавил: -- Это, конечно, расчетливо... Кнорр не слушал. Долго не сводил глаз с Юрия, облокотившись, положив голову на руку, и вдруг сказал: -- Черт тебя возьми, какой ты красивый, Рулька! Юрий спокойно улыбнулся. -- Счастливый. Потом все такие будут. -- Красивые? -- Счастливые. -- Это когда мы рылами несчастными сдохнем? Юрий развел руками. -- Ну, конечно. Надо людям еще очень долго умнеть... -- Поехал на свое. -- Это не мое, а общее. И что ты с красоты начинаешь? Ты начинай с ума и счастья... Кнорр опять закричал капризно: -- Не хочу я в Эльдорадо с девчонками о счастье разговаривать! Не хочу! Не место здесь никаким "вечным вопросам". Не желаю! Лизочка, как всегда, ровно ничего не поняла, но горячо вступилась за Юрулю. Перебранка ее с Кнорром делалась забавна, когда Морсов, вдруг осененный новой мыслью, принялся уговаривать Юрия непременно прийти на одно собрание через десять дней. -- Новое общество "Последние вопросы"... Вы не были?.. Закрытое, но очень, очень многолюдное. Приходите, приходите. Я пришлю повестки. Будет собеседование по поводу "Приговора" Достоевского. Приходите, говорите. У нас все говорят... -- Я приду,-- мрачно сказал Кнорр. Морсов начал приставать к Раевскому, который не слушал. -- А? Что? Куда? -- поднял он жирные веки на Морсова. -- Вот если и вы, молодой человек, интересуетесь, пожалуйста...-- обратился тот к Стасику. Стасик взволнованно согласился, польщенный. Раевский тоже стал благосклоннее. Юруля молчал, а Морсову именно его-то ужасно захотелось. -- Обещайте! Придете? Был уже двенадцатый час. Сад не то что оживился, но весь как-то двигался, за столиками почернело; на сцене, с прорывающимся сквозь музыку шипом, тряслись серые тени, серые мертвецы кинематографа. -- Посмотрите, не символ ли это нашей сегодняшней, белопетербургской, ночной жизни? -- спрашивал Жюльку сильно подвыпивший Рыжиков. Но та равнодушно отвертывалась. -- Надоел уж синематошка-то... Повсюду теперь это... Нашли, чем угощать. -- Мне пора, господа, извините,-- сказал Юрий, поднимаясь.-- Георгий Михайлович, милый, если мне захочется -- я непременно приду в ваше общество. Не очень их люблю, но иногда мне весело покажется, и прихожу. -- Порассуждай, порассуждай о "вечных вопросах",-- мрачно усмехаясь, сказал Кнорр. Морсов обещал прислать Юрию как можно больше повесток. -- Нет, что у нас за аудитория! Раевский тоже поднялся, тяжело, собираясь уходить. Нерешительно кусая розовые губки, поднялся и Стасик, стоял поодаль. -- Саша,-- тихо сказал Юрий, наклоняясь к Левковичу.-- Что с тобой? Какое у тебя лицо. Молчишь все время... Левкович весь опустился. -- Так, неприятности... Заботы. -- Какие? -- Хотел сказать тебе. Да не стоит, брат. И неудобно здесь, сам видишь. После. -- Зайди ко мне, Саша. Или я приду... Левкович вдруг вспыхнул. -- Нет, нет. Я сам приду, сам. Юрий неуловимо пожал плечами. Начинается досада! Лизочка взглянула на него искоса, быстро; Юрий таким же быстрым взором ответил ей "да, да",-- и отвернулся к другим. У Лизочки времени было мало, но она еще осталась на минутку и рассеянно слушала вежливые нежности Морсова. Юрий ушел с Кнорром. Глава шестая. РАЗНООБРАЗИЕ ЛЮБВЕЙ Оглавление: • Глава первая. ЮРУЛЯ • Глава вторая. ПО-СТУДЕНЧЕСКИ • Глава третья. ШИКАРНЫЕ ЦВЕТЫ • Глава четвертая. НА КОШАЧЬЕЙ ЛЕСТНИЦЕ • Глава пятая. ПЛЕННИК • Глава шестая. РАЗНООБРАЗИЕ ЛЮБВЕЙ • Глава седьмая. СОЛОМА НА БАШМАКЕ • Глава восьмая. БАЙ-БАЙ • Глава девятая. СИМПОЗИОН • Глава десятая. НА ФОНТАНКЕ • Глава одиннадцатая. ФРАНЦУЖЕНКА • Глава двенадцатая. ЗАБАВА • Глава тринадцатая. СВИДАНИЕ • Глава четырнадцатая. В ЧЕМ ГРЕХ • Глава пятнадцатая. САШИНЫ ДЕЛА • Глава шестнадцатая. САМОУБИЙЦА • Глава семнадцатая. ПОРТНИХА • Глава восемнадцатая. ОБЩИЕ МЕСТА • Глава девятнадцатая. ПРИГОВОР • Глава двадцатая. ЧЕРТОВА КУКЛА • Глава двадцать первая. СЛУЧАЙ С ВЫСТРЕЛОМ • Глава двадцать вторая. КОПЫТА ПО КРЫШЕ • Глава двадцать третья. ТРОЕБРАТСТВО • Глава двадцать четвертая. ЧЕРНЫЕ УЛЫБКИ • Глава двадцать пятая. ДЕТСКАЯ ЗАТЕЯ • Глава двадцать шестая. МОЛЧАНИЯ • Глава двадцать седьмая. НЕПОЛУЧЕННОЕ ПИСЬМО • Глава двадцать восьмая. КАЮК • Глава двадцать девятая. МОРЕ СОЛЕНОЕ И МОРЕ ЗЕЛЕНОЕ • Глава тридцатая. ЯВНОЕ И ТАЙНОЕ • Глава тридцать первая. ВОКЗАЛЬНЫЕ ЛЮДИ • Глава тридцать вторая. КРАСНЫЙ ДОМИК • Глава тридцать третья. ЧЕРЕПКИ Не пропустите: • Зинаида Николаевна Гиппиус. Роман-царевич (роман) • Зинаида Николаевна Гиппиус. Яблони цветут (рассказ) • Зинаида Николаевна Гиппиус. Мисс Май (рассказ) • Зинаида Николаевна Гиппиус. Зеркала (повесть) • Зинаида Николаевна Гиппиус. Живые и мертвые (рассказ) Ссылка на эту страницу: |
|
||
©Кроссворд-Кафе 2002-2024 |
dilet@narod.ru |