Кроссворд-кафе Кроссворд-кафе
Главная
Классические кроссворды
Сканворды
Тематические кроссворды
Игры онлайн
Календарь
Биографии
Статьи о людях
Афоризмы
Новости о людях
Библиотека
Отзывы о людях
Историческая мозаика
Наши проекты
Юмор
Энциклопедии и словари
Поиск
Рассылка
Сегодня родились
Угадай кто это!
Реклама
Web-мастерам
Генератор паролей
Шаржи

Новости

Павел Антокольский. Постоялец времени


Биография Антокольского
Русские поэты
Биографии поэтов
Знаменитые Павлы

Выживает и вырастает тот, кто сам для себя находит критерии, вехи, границы, запреты и законы.

Павел Антокольский.

Павел Антокольский «Откуда это название - Антоколь? Очевидно, со времён средневековой латыни католиков: Ante collem, что в переводе значит "перед холмом". Так что если бы мне вздумалось взять псевдоним, он звучал бы "Предхолмский". Сверх того в Вильнюсе есть улица Антокольского, названная так в честь моего двоюродного деда, скульптора Марка Антокольского, изваявшего Грозного и Петра, Христа перед народом и Мефистофеля, Ярослава Мудрого и Спинозу. Горсовет превратил старинную узкую кривую улицу в своего рода музей под открытым небом, восстановив её средневековый облик...», - писал Павел Антокольский. Человек широчайший эрудиции, он легко проводил этимологические связи и исторические параллели – так же легко, как совмещал занятия живописью и поэзией.


Из дневников Павла Антокольского:


1964 год.

Если говорить совершенно начистоту, то для меня не только самая желательная, но и единственная возможность выразить свой мир в слове – есть рифмованная и тоническая поэзия. Все остальное – суррогат в известных обстоятельствах, не более того. Главный суррогат – проза.

Поэт обязан быть точно в том возрасте, какой обозначен годом его рождения, ни старше, ни моложе. Какой он есть, такой и нужен и единственно возможен в стихах. Мне пришло это в голову после чтения многих молодых поэтов: совершенное поветрие – молодиться сверх меры, прикидываться «мальчишками». Я в молодости прикидывался стариком. Это было глупо. Но современная мода сверх глупости еще и пошло-самодовольная. Человеку 25 лет. А ему все еще мерещится какой-то собирательный «парнишка».

С утра до позднего вечера иллюстрировал своего «Вийона» и видимо серьезно влез в это дело. Что получается, мне еще не ясно: это откровенный лубок и в каждой картинке – намек на театральную постановку, на мизансцену. Ну и пускай останется воплем души безработного режиссера.

Рисование – стержень всех моих помыслов, огорчений, надежд. Сознаюсь честно – стихи я пишу обыкновенно с гораздо меньшим рвением и беспокойством. Может быть, потому, что писать стихи – увы, привычное и даже будничное дело. Может быть, потому что они легче даются – как это ни странно и ни грустно. В рисовании постоянно преодолевается то или другое неумение: барьер, видимый невооруженным глазом.


1965 год.

До тех пор пока художник (любой, в любом искусстве) не поймет и не решит окончательно, что он – волшебник и обязан быть волшебником, что в этом и должно состоять его умение, мастерство, искусство – до этого времени он вовсе не художник. Всеми доступными ему средствами – языком, ритмом, образами – он должен умет колдовать, т.е. очаровывать людей, брать их в плен, вести по своей воле куда угодно, быть «ловцом душ». К сожалению, я это понял слишком поздно, а между тем в ранней юности (до печатанья, т.е. примерно до двадцатых годов), инстинктивно стремился именно к этому. Потом начались «сторонние соображения» (чтобы было понятно или даже хуже: чтобы меньше бросалось в глаза и не шибало в нос и так далее).

Поскольку в моем случае речь идет о поэте, постольку проверить себя и свое действие на других в отношении волшебства можно и должно прежде всего на слушателях: как доходит, действует ли непосредственно? При этом большая, - то есть чуждая аудитория больше всего нужна. Маяковский хорошо знал об этом. Выступать публично – это значит пробовать свои силы.


1966 год.

Чем дольше живешь или точнее – чем дальше подвигаешься в этом, таком или эдаком (в зависимости от настроения) ХХ веке, тем сильнее чувствуешь свою личную связь с XIX веком. Да она вовсе не личная, а всеобщая, всепроникающая, она обнаруживается везде и во всем. И если ее забыть, пренебречь ею – сразу все затуманивается, становится спорным и скучным. Девятнадцатый век – это Бальзак и Толстой, Достоевский и Диккенс, пар, и электричество, и телеграф, и одна, две, три и еще множество других революций, и Гейне, и Лермонтов, и Ницше, и Ибсен, и гуманизм, и Герцен (который мне дороже всего остального), и Гюго, и Чехов, и все начала начал, которые обнаружились уже в девятисотых годах, вроде русско-японской войны, и броненосца «Потемкин», и Декабрьского восстания в Москве 1905 года, плюс Пикассо, плюс Эйнштейн, плюс Чаплин.

Словом, если и не быть размашистым (как только что был я), если с большой глубиной, зоркостью и ответственностью вглядеться в эту связь времен, то все равно она представляется мне самой неотложной темой для размышлений, самым главным из прожитого поколениями – несколькими поколениями.


1968 год.

Давно уже приходила мне в голову мысль, что всякое настоящее, очень настоящее искусство фрагментарно и не может быть иным. Каждая настоящая жизнь есть отрывок, уместившийся в отрезке времени нескольких десятилетий. Поэт чувствует это с особой интенсивностью. Он сознает в себе временного жильца, временного постояльца: времени и вселенной. Сознает, что у него нет времени «заканчивать» что бы то ни было. Его дело – спешить, главное оставлять на полдороги. Есть, конечно, и свидетельства обратного: огромные завершенные создания вроде «Божественной комедии», «Фауста». Их очень немного, но как на грех эти циклопические постройки менее всего увлекают поколения, они не царапают, не воодушевляют, не ранят в такой степени, как любая из трагедий Шекспира, «Цыгане» или «Медный всадник».

Необходимо твердо и точно знать, какие стихи я еще могу писать, а каких не могу: в силу возраста. Например, несколько дней назад я начал так: В долгой жизни своей, пока в разуме здравом и жив, я ищу сыновей, не своих, а хотя бы чужих. И дальше следуют приметы этих воображаемых сыновей. Однако по всем признакам речь идет разве только о тех, которые могли бы называться моими внуками. Я не смею забывать о том, что сыну моему в этом году, в октябре, исполняется 45 лет, а погиб он восемнадцати лет восьми месяцев (Владимир Антокольский погиб на фронте в 1942 году – прим. ред.). Так обстоит мое дело. И чем чаще, тем трезвее и честнее соображаешь эти простые вещи, тем легче ориентируешься в прошлом, настоящем и будущем – особенно в будущем.


1972 год.

Дилетантизм – это значит неудовлетворенность одним делом. Вся моя режиссерская работа, особенно в тридцатых - начале сороковых годов (до 1945 года), была и уходом от поэзии, и в то же время никаким не уходом. Может быть, я слишком резко разграничивал для себя самого все эти области применения сил – может быть! В живописи (гуашь и аппликация) 60-х годов такого разграничения не было. Живопись по-своему продолжала мою же поэзию, моего же Пушкина, моего же Гоголя. Все это я характеризую тоже задним числом. Оттого что и в молодости, и в старости (в 60-е годы) не задумывался о том, что и как делал – просто жил напряженно, на пределе своих сил. Мои картины синхронны и «Высокому напряжению, и «Четвертому измерению». Все это начало 60-х годов, блаженная жизнь рядом с Зоей, рядом с ее рабочим пылом в деревянной скульптуре. Время безвозвратно ушедшее, как ушла сама Зоя…


Из публикации Андрея Тоома в журнале «Вопросы литературы», 1986, №12.
tvkultura.ru 01.07.2006


Добавить комментарий к статье




Биография Антокольского
Русские поэты
Биографии поэтов
Знаменитые Павлы


Ссылка на эту страницу:

 ©Кроссворд-Кафе
2002-2024
dilet@narod.ru