120-летие со дня рождения Марины Цветаевой приходится на 8 октября.

Рождение и смерть пришли к Марине осенью.

У каждого из поэтов судьба рифмуется с предопределением и роком. Но у Цветаевой путь - особый. Трагический, глубинный, темный. Может, от того, что она не играла в судьбу и судьба не играла ею. Но жила, как слагала стихи, расплачиваясь за бессмертие своей жизнью. И все же цветовая гамма ее стихов – яркая, как вспышка! Яркая комета Серебряного века:

 Между воскресеньем и субботой
 Я повисла, птица вербная.
 На одно крыло – серебряная,
 На другое – золотая.

 Меж Забавой и Заботой
 Пополам расколота, -
 Серебро мое – суббота!
 Воскресенье – золото!

Расколотое пополам время, судьба и жизнь.

Две Цветаевы. Разные. Ранняя, восторженная, язычески бесшабашная, грешница. И поздняя – в темных лучах грядущего самоубийства.

Сначала - ворожащая над любовью и радостью. Затем - заклинающая беду.

Лейтмотив ее жизни – любовь. Легким дыханием любви пронизана вся ее лирика. Любовь – кислород ее поэзии. И когда она исчезает, то на вопрос, кто готов умереть во имя любви, поэтесса отвечает – "Я".

Цветаева – целый мир, театр, где вместо актеров – она одна. Или все же две?

Две фигуры, переплетенные танцем, два голоса, переливающиеся, словно струи ручья, в одну мелодию. Омытое песнями и слезами пространство судьбы:

 Коль похожа на жену – где повойник мой?
 Коль похожа на вдову – где покойник мой?
 Коли суженного жду – где бессонницы?
 Царь-Девицею живу – беззаконницей!

И все же Цветаева – прежде всего свет. Темная сторона ее жизни лишь контрастный оттиск светлой. Эхо любви, подслушанное у смерти:

 - Послушайте! - Еще меня любите
 За то, что я умру.

Не будем забывать, что Цветаева до сих пор еще и миф, загадка, которую нам предстоит еще разгадать.

Вот, например, история взаимоотношения Цветаевой и Мандельштама достойна отдельного очерка, отдельного романа. Чуть позже, как бы сейчас сказали, в открытом письме – "Мой ответ Осипу Мандельштаму", - она, цитируя Осипа Эмильевича, напишет:

 "Она лежит себе на солнышке Эпира,
 Тихонько грея золотой живот.

Черепаха, лежащая на спине! Вы их никогда не видели. А в прекрасном стихе о Диккенсе, который у всех на устах, - помните?

 Я помню Оливера Твиста
 Над кипою конторских книг.

Это Оливер Твист-то, взращенный в притоне воров! Вы его никогда не читали".

Но это только завязка. Все начинается с того, что Мандельштам, направляясь в Крым, приезжает в Александров. Цветаева, согласно апокрифам, проводит с ним чуть ли не неделю.

"Александров, 1916 год. Лето… Пишу стихи Блоку и впервые читаю Ахматову". Этот вполне на первый взгляд простенький зачин мог бы послужить началом детективного романа. Ведь стихи к Блоку Цветаева написала еще в апреле и мае, а ахматовский "Вечер" прочла аж четыре года назад. А с Мандельштамом в цветаевской прозе и вовсе случается что-то невообразимое. Да, действительно Марина Ивановна гостила у сестры, в Александрове, но это было значительно позже, когда Мандельштам из Александрова уже уехал!

Стало быть, что, Мандельштам не жил в доме ее сестры, не ходил вместе с нею на кладбище, не бегал взапуски от бычка? Попробуйте ответить на этот коварный вопрос сами. И не забудьте сравнить его героев с героями очерка "Китайские тени" Георгия Иванова:

"Мандельштам шел по берегу, выжженному солнцем и выметенному постоянным коктебельским ветром. Недовольный, голодный, гордый, смешной, безнадежно влюбленный в женщину-врача, подругу армянина, которая сидит теперь на своей веранде в розовом прелестном капоте и пьет кофе – вкусный жирный кофе, - и ест горячие домашние булки, сколько угодно булок…".

Женщина, никогда не ходившая в розовых прелестных капотах, никогда не бывшая врачом, которую никогда не содержал черномазый (эпитет Георгия Иванова) армянин, в которую был до беспамятства влюблен Мандельштам, – это и есть Цветаева.

Что касается бедного Мандельштама, то, когда Марина Ивановна на одном из поэтических вечеров читала свой очерк "История одного посвящения", в зале послышался восторженный шепот: "Он! Он! Живой! Как похоже!".

В этом вся Цветаева: выдуманная, надуманная, взбалмошная, живая!