Антон Чехов и "сирены"

На следующей неделе в "Издательстве Независимая Газета" выйдет книга Дональда Рейфилда "Жизнь Антона Чехова" (перевод с английского О.Макаровой). Предлагаем читателям фрагменты некоторых глав этой книги.

ПОМОЛВКА

Январь 1886 года

Мысли о женитьбе посещали Чехова довольно часто, однако, прежде чем он решится на этот шаг, пройдут долгие пятнадцать лет. Своим поведением он напоминает гоголевского Подколесина, который, увидев наконец долгожданную невесту, сбегает от нее, выпрыгивая в окно. При этом Антон всегда имел возможность с близкого расстояния наблюдать чужую семейную жизнь - и сорокалетний брачный союз родителей, и греховные связи Александра и Николая. На свадьбах ему то и дело приходилось выступать в роли шафера, вслед за чем возникало желание последовать примеру жениха. Вот что писал он 14 января доктору Розанову на третий день после его венчания: "Если Варвара Ивановна не найдет мне невесты, то я обязательно застрелюсь. <...> Пора уж и меня забрать в ежовые, как Вас забрали... <...> Помните? Чижик, новая самоварная труба и пахучее глицериновое мыло - симптомы, по коим узнается квартира женатого... <...> У меня женится трое приятелей..."

Придя в себя после продолжительных празднеств, Антон сочинил полный драматизма монолог "О вреде табака", а потом написал Билибину: "На днях я познакомился с очень эффектной француженкой, дочерью бедных, но благородных буржуа. Зовут ее не совсем прилично: М-llе Sirout". Четыре дня спустя Билибин получил еще одно письмо: "Вчера, провожая домой одну барышню, сделал ей предложение. Хочу из огня да в полымя... Благословите жениться".

О своей помолвке Антон сообщил одному Билибину; Маша, близкая подруга Дуни Эфрос, могла лишь гадать об этом. В письмах же Лейкину Антон вообще отвергал мысли о женитьбе и мрачно описывал 19 января шумную свадьбу этажом выше у кухмистера Подпорина: "Над моей головой идет пляс. Играет оркестр. Свадьба. <...> Кто-то, стуча ногами, как лошадь, пробежал сейчас как раз над моей головой... Должно быть, шафер. Оркестр гремит... <...> Жениху, который собирается тараканить свою невесту, такая музыка должна быть приятна, мне же, немощному, она мешает спать".

Решив взять за себя Дуню Эфрос, Антон вовсе не рассчитывал на приданое, так как родители ее были небогаты. Не возникало у него пока и мыслей о потомстве (разве что о щенке от Апеля и Рогульки, обещанном Лейкиным). Александр с гордостью поведал брату, что наблюдал появление на свет своего второго сына (его назвали Антоном), а затем прибавил, что это зрелище отбило у него всякую охоту ложиться с Анной в постель. Картины чадолюбия и домовитости, разрисованные в таганрогских письмах старшего брата, отнюдь не вдохновляли Антона на женитьбу. К тому же Александр в следующем письме заметил: "Ты еще не женился. И не женись. <...> Я уже забыл, когда спал по-человечески".

Помолвка Чехова и Дуни Эфрос была тайной и краткой, и бурные перепады его настроения можно проследить по письмам к Билибину. Первого февраля Антон с Колей и Францем Шехтелем плясали на балу в казармах, где был расквартирован полк поручика Тышко, и, вернувшись домой, Антон писал Билибину о своем охлаждении к Дуне Эфрос: "Невесту Вашу поблагодарите за память и внимание и скажите ей, что женитьба моя, вероятно, - увы и ах! Цензура не пропускает... Моя она - еврейка. Хватит мужества у богатой жидовочки принять православие с его последствиями - ладно, не хватит - и не нужно. К тому же мы уже поссорились... Завтра помиримся, но через неделю опять поссоримся... С досады, что ей мешает религия, она ломает у меня на столе карандаши и фотографии - это характерно... Злючка страшная... Что я с ней разведусь через 1-2 года после свадьбы, это несомненно..."

Неистовая Дунина натура одновременно привлекала и отталкивала Чехова, и героини его рассказов, написанных в том году, именно ей обязаны своей чувственностью и напористостью. Четырнадцатого февраля Антон писал Билибину: "О моей женитьбе пока еще ничего не известно", а 11 марта все уже закончилось: "С невестой разошелся до nес plus ultra. Вчера виделся с ней <...> пожаловался ей на безденежье, а она рассказала, что ее брат-жидок нарисовал трехрублевку так идеально, что иллюзия получилась полная: горничная подняла и положила в карман. Вот и все. Больше я Вам не буду о ней писать".

Растревоженный амурными приключениями Антона, Билибин стал засыпать его вопросами о любви и сексе не только в литературе, но и в жизни. Тот, говоря о себе, упомянул лишь, что "таял, как жид перед червонцем, в компании Машиных хорошеньких подруг". Дуня Эфрос продолжала оставаться другом семьи, хотя спустя два года поссорилась и с Машей. Примирительный тон ее письма, присланного летом с кавказского курорта, послужит примером и другим отвергнутым чеховским невестам: "О богатой невесте для Вас, Антон Павлович, я думала еще до получения Вашего письма. Есть здесь одна ласковая купеческая дочка, недурненькая, довольно полненькая (Ваш вкус) и довольно глупенькая (тоже достоинство). Жаждет вырваться из-под опеки маменьки, которая ее страшно стесняет. Она даже одно время выпила 1,5 ведра уксусу, чтобы быть бледной и испугать свою маменьку. Это она нам сама рассказала. Мне кажется, что она понравится Вам. Денег очень много".

Национальность Дуни, несомненно, сыграла решающую роль в сближении с ней Чехова, а потом разрыве. Как и многие уроженцы юга России, Антон восхищался евреями и испытывал к ним симпатию. Всегда принимая их сторону, он даже Билибина упрекал, что тот трижды употребил в письме слово "жид". Хотя сам нередко использовал это слово не только в нейтральном, но и в уничижительном смысле и считал евреев какой-то другой расой с совершенно неприемлемыми обычаями. Своих новых знакомых он делил на "евреев" и "не евреев", однако, судя по высказываниям и поведению, он скорее принадлежал к юдофилам.

Циничный взгляд Антона на любовь и семейную жизнь проявляется в двух вещах, написанных им для "Осколков" в январе 1886 года. Одна из них - это условия читательского конкурса: "Кто напишет лучшее любовное письмо, тот в награду получит: фотографию хорошенькой женщины, свидетельство (за подписью редактора и судей конкурса) в том, что такой-то, тогда-то вышел победителем на конкурсе, и право быть записанным в число даровых подписчиков <...> Условия конкурса: 1) Участниками конкурса могут быть только лица мужского пола. 2) Письмо должно быть прислано в редакцию "Осколков" не позже 1 марта сего года и снабжено адресом и фамилией автора. 3) В письме автор объясняется в любви; доказывает, что он действительно влюблен и страдает; проводит тут же, кстати, параллель между простым увлечением и настоящею любовью <...> 4) Conditio sine qua non: автор должен быть литературен, приличен, нежен, игрив и поэтичен. <...> Судьями будут назначены дамы".

В другом сочинении, "К сведению мужей", предлагаются шесть способов обольщения чужих жен. Цензура его не пропустила: "Несмотря, однако, на шутливый тон ее, по безнравственности самого предмета, неприличию сладострастных сцен и цинических намеков, цензор полагал бы к печати не дозволять". Билибин, готовящий себя в мужья, сказал Чехову, что его юмореска оскорбительна: "Атаку-то жен" цензор не пропустил! А?.. Так Вам и надо. А еще жениться собирается".

Так или иначе, но литературный успех привлекал Антона больше, чем Дуня Эфрос. В 1885 году он написал около сотни произведений - примерно столько же печатных листов, сколько создал за свое последнее и лучшее десятилетие. В 1886 году, уже регулярно сотрудничая с "Петербургской газетой", он стал объектом внимания серьезных читателей и писателей. Лейкин с его "Осколками" уже перестал быть ему полезен, поскольку не придавал значения отделке произведений. (Сам он сразу писал свои рассказы набело и призывал к этому других авторов.) К тому же в 1885 году "Осколки" подверглись столь жесткой цензуре, что их существование, а заодно и доходы Антона оказались под угрозой. Так что в пользу перехода к Худякову говорили не только творческие, но и практические соображения, хотя Чехов признавал за Лейкиным некоторые достоинства, о которых писал Билибину, уверенному как раз в обратном: "Где Вы найдете другого такого педанта, ярого письмописца, бегуна в цензурный комитет и проч.?"

Более не нуждаясь в наставничестве Лейкина, Антон продолжал вести с ним активную переписку, иногда с улыбкой, а иногда с раздражением читая его самовлюбленный вздор: "Все вожусь с желудком. Должно быть, здоровый катарище. И висмут не помог. Прибавил гран кодеину на 10 порошков. (...) Вчера купил корову за 125 рублей. Корова очень хорошая. Хотел ее отправить к себе в усадьбу, но пожалел, оставил до Пасхи в городском помещении, тем более что лишнее стойло у меня есть. Теперь пьем молоко неподдельное".

Для желудка Чехов порекомендовал Лейкину мышьяк. (Мышьяк он также прописал и Билибину и вместе с Лейкиным посмеивался над тем, что он опасается принимать его.)

Неожиданный отголосок гимназических лет вдохновил Чехова на достижение более высоких рубежей писательского ремесла. Виктор Билибин обратил его внимание на талантливую повесть "Моя женитьба", напечатанную в октябрьском и ноябрьском номерах "Русского вестника" за 1885 год. Речь в нем шла о преподавателе таганрогской гимназии, покинутом сначала бездельницей-женой, а потом милой его сердцу золовкой, которым вскружил голову свободолюбивый актер. Автором оказался Федор Стулли, преподававший Антону географию. Рассказ так сильно подействовал на Чехова, что спустя несколько лет он воспользуется его названием и некоторыми мотивами в собственной прозе.

В "Петербургской газете" Антон выгодно отличался умением тонко описывать природу, а также богатым опытом московской жизни и дачного времяпрепровождения - начиная с рыбной ловли и кончая вскрытием трупов. В таких рассказах, как "Мертвое тело" и "Унтер Пришибеев", либеральные взгляды сочетаются со стилистической тонкостью, столь нехарактерной для прежнего Антоши Чехонте. Иногда Чехов позволял себе брать патетические ноты. Рассказ "Горе", повествующий о старом токаре, который обморозился, отвозя в больницу умирающую жену, привел в восхищение Пальмина. Прочитав историю извозчика, который, потеряв сына, обращается за сочувствием к своей лошади (рассказ "Тоска"), в гениальность Антона поверил и брат Александр. Чехов научился быть серьезным - пока не в письмах, но в рассказах, где он мог скрыться за нейтральной и ироничной фигурой автора. Качественный скачок чеховской прозы наметился еще в рассказе "Художество", в котором пьяный крестьянин воздвигает крест на покрытой льдом реке. Достаточно типичный для творчества Чехова, рассказ был написан специально под праздник водосвятия и стоит первым в ряду ему подобных, развивающих тему создания греховным существом подлинного произведения искусства, исполненного религиозной тайны. Глубине и разнообразию этих историй Чехов обязан, в частности, и Мопассану, пользовавшемуся в России широкой популярностью, - его "Милого друга" и "Жизнь" Антон с Билибиным обсуждали в письмах. Познакомившись с десятком чеховских рассказов, которые печатались в "Петербургской газете" по понедельникам, столичные критики сменили неприязнь к провинциальному автору, за спиной которого не было никакого влиятельного покровителя, на более терпимое отношение.

СЧАСТЛИВЫЙ АВЕЛАН

Октябрь - декабрь 1893 года

(…) С наступлением осени Лика появлялась в Мелихове реже. В Москве ее держали не только занятия в гимназии Ржевской, но и более насыщенная событиями жизнь. Оставались в тени и преданные ученики - Билибин, Щеглов и Грузинский чувствовали, что Чехову сейчас не до них. С Ежовым начали происходить странные вещи. Причиной послужила недоброжелательность критиков в адрес его новой книги, вызвавшая у него крайнее озлобление: "Но когда Дорошевичи и Амфитеатровы из подворотни кусать за штаны начинают - пожалеешь, что нет подходящего газетного урыльника. <...> Однако я, прости Господи, совсем в скота обратился и пишу Вам, как пьяный мужик". Двери многих редакций закрылись перед ним, после того как он предложил журналу "Развлечение" сценку "Грустный мальчик".

Мрачная весть пришла из Петербурга. Двадцать пятого октября умер Чайковский - по предположению, от холеры. Суворин, который был жаден до сплетен, записал в дневнике, что композитор жил "как муж с женой" с поэтом Апухтиным, однако слухи о самоубийстве и его причинах, судя по всему, до него не дошли. Вся Россия оплакивала композитора; Суворин обвинял в его смерти врачей, дядю и племянника Бертенсонов, выбравших неверную тактику лечения. Антон и эту смерть воспринял спокойно. В тот же день в письме от Александра он узнал, что и сам стоит одной ногой в могиле: "Ты, друг мой, опасно болен чахоткой и скоро помрешь. Царство тебе небесное! Сегодня приезжал к нам в редакцию с этою грустною вестью Лейкин. Я его не видел, но все collegi рассказывают, будто он проливал в речах горькие слезы и уверял, будто бы ты ему единственному в мире доверил печальную повесть о своем столь раннем угасании от неизлечимого недуга". Брат предупредил Антона, что если тот останется в живых, то разочарует публику и будет обвинен в намерении привлечь к себе внимание.

Словно желая опровергнуть молву и насладиться жизнью, Антон вдруг оживился. Двадцать седьмого октября он вырвался в Москву и пробыл там до 7 ноября. С 25 ноября он снова был в Москве, где провел четыре недели под предлогом работы с корректурой "Острова Сахалин". Там же он приобрел новое прозвище - "счастливый Авелан". Осенью девяносто третьего года по случаю заключения франко-русского союза в Тулоне состоялось пышное чествование адмирала Ф.Авелана и его эскадры. Антон, уподобленный прославленному моряку, вкушал удовольствие от славы, вина и красивых женщин. Уверенность Лики в том, что она - единственная женщина в его жизни, развеялась в прах.

"Эскадра" Антона-Авелана включала среди прочих Потапенко, Сергеенко, Гиляровского и страдавшего одышкой редактора журнала "Артист" Ф.Куманина (чья жизнь, похоже, укоротилась в ее бурных экспедициях). Искатели приключений кружили по московским гостиницам - "Лоскутной", "Лувру" и "Мадриду" - и весело проводили время в компании Лики Мизиновой и ее подруги, будущей оперной певицы Вари Эберле. Вскоре к ним присоединились две киевлянки.

Одной из них была Татьяна Щепкина-Куперник. В жилах этой девятнадцатилетней невелички (росту в ней было от силы метр пятьдесят), дочери адвоката (и прожигателя жизни) Л.Куперника, текла кровь великого русского актера М. Щепкина. Она с успехом переводила французские и английские пьесы, героинями которых были сильные женские личности: "Сафо", "Укрощение строптивой", "Принцесса Греза". В стихах она воспевала лесбийскую любовь. С Татьяной уже был знаком Миша; теперь наступила очередь Антона. Мужчины тоже находили ее очаровательной, а Чехов высоко оценил и ее писательский талант. Друзья прозвали Татьяну "Кувырком".

Татьяна жила в гостинице "Мадрид", которая соединялась с соседними номерами "Лувр" длинными коридорами (окрещенными "катакомбы" или "Пиренеи"). В "Лувре" остановилась ее возлюбленная, двадцатитрехлетняя актриса Лидия Яворская. Их роман начался так же громко, как и закончился (Татьяна познакомилась с Лидией, будучи обвиненной в клевете на нее, - дело шло о начале артистической карьеры Яворской в Киеве). Но пока сердце Лидии принадлежало Татьяне, хотя много чего доставалось и другим - ее антрепренеру Коршу, ее любовнику из таможенного департамента, Антону Чехову и, не исключено, Игнатию Потапенко. Как и Татьяна, Лидия была жизнерадостна и владела несколькими иностранными языками. Ее происхождение было довольно темным. Отец Лидии Б.Гюббенет, потомок гугенотов, служил киевским обер-полицмейстером и передал дочери самые яркие черты своей натуры - любострастие, большое самомнение, злопамятность и вместе с тем широту души. Гюббенет помог дочери едва ли не силой водвориться на киевской сцене. Недостаток актерского таланта она восполняла демонстрацией чувственности. Пустив в ход очарование, в Москве она добилась у Корша заглавной роли в "Даме с камелиями". Лидия Яворская бурей промчалась по жизни Чехова, вызывая в нем одновременно вожделение и отвращение. "Луврские сирены" находили время повеселиться и с Левитаном, который, к большому неудовольствию Антона, называл их "девочками". (...)

Когда Антон был в Москве, Татьяна писала ему от своего имени, но по поручению Яворской: "Может быть, Вы почтите своим присутствием скромный # 8. И говорить не буду, как будет счастлива его хозяйка. Татьяна К.". Положив на Антона глаз, Яворская не на шутку встревожила Лику. Совместные вечеринки ей нравились, и она даже добавляла фразу-другую в послания Антону, но в конце концов, почувствовав сильное смущение, унижение и вообще с трудом веря в происходящее, она решила, что с нее хватит. Еще летом Антон жаловался ей, что слишком стар и не годится в любовники; теперь же она наблюдала, как он дал связать себя по рукам и ногам "луврским сиренам". Второго ноября она сделала предупредительный выстрел: "За что так сознательно мучить человека? <...> Знаю я также и Ваше отношение - или снисходительная жалость - или полное игнорированье. <...> Умоляю Вас, помогите мне - не зовите меня к себе, - не видайтесь со мной! - для Вас это не так важно, а мне, может быть, поможет Вас забыть. Я не могу уехать раньше декабря или января - я бы уехала сейчас!"

Спустя два дня, когда Антон вернулся в Мелихово, она опять писала ему: "Вчера опять провела невозможный вечер - мы с Варей легли спать в восемь часов утра. М-me Яворская была тоже с нами, она говорила, что Чехов прелесть и что она непременно хочет выйти за него замуж, просила меня содействия, и я обещала все возможное для Вашего общего счастья. Вы так милы и послушны, что, я думаю, мне не будет трудно Вас уговорить на это".

Яворская встречалась с Антоном на Машиной квартире, когда та уезжала в Мелихово. Весной 1894 года она вспомнила о разговоре, который произошел между ними в один из подобных ноябрьских вечеров: "Вы помните, как я спасалась в ноябре от преследовавшего меня человека и прибегала к Вашему гостеприимству. <...> Вы не раз спрашивали меня: "чего я добивалась?" Когда во мне боролось отвращение к зтому человеку и жалость, Вы, художник, как психолог, как человек говорили мне о праве человека располагать своим чувством, любить или не любить, свободно подчиняясь внутреннему чувству".

Увлекшись "сиренами", Антон совсем забыл о Суворине. Собираясь в Петербург, он 28 ноября писал ему: "По причинам таинственным и важным в Петербурге я должен буду остановиться не у Вас, а на Мойке в гостинице "Россия". Суворин огорчился чуть ли не до слез. Сохранился черновой набросок его ответа на письмо Антона: "Семь часов утра. Да, семь часов утра. Беда, голубчик, совсем не сплю и не знаю, чем и когда это кончится. <...> Когда же Вас можно вызвать в Петербург? Да, если Вы остановитесь в гостинице "Россия", у черта на куличках, не все ли это равно, что Вы будете в Москве, для меня по крайней мере. Оно, конечно, для Вас вольготнее, хотя мы, кажется, Вас не тревожили особенно, но мне это решительно ненавистно, и я еще думаю, что Вы раздумаете авось".

Следующее письмо Антона Суворину было настоящим плевком в душу. Познакомившись в Москве с издателем Сытиным, он пришел в восхищение от того, как поставлено у него дело; "Пожалуй, это единственная в России издательская фирма, где русским духом пахнет и мужика покупателя не толкают в шею". С Сытиным Антон подписал контракт, продав ему за 2300 рублей права на свои рассказы. Теперь Антон печатался в московских, а не в петербургских журналах. Новая издательница "Северного вестника" Любовь Гуревич уже и не надеялась дождаться от Антона обещанной повести. Потеряв терпение, она потребовала срочно возвратить четырехсотрублевый аванс (Антон не преминул вспомнить о ее национальности). Пришлось обращаться с просьбой к Суворину, который безропотно расплатился за Антона. Отрабатывать авансы Антон не торопился. Щеглов в дневнике заметил: "Четыре короля авансов: Потапенко, Чехов и Сергеенко" (четвертым королем, надо полагать, Щеглов считал себя).

Девятнадцатого декабря, будучи в Москве, Антон заболел. Он отменил свидание с Ликой и уехал в Мелихово. Туда собиралась вся семья - вскоре приехал и Ваня с Соней. Лика была звана на рождественские праздники. Принимая приглашение, она в ответ писала 23 декабря: "Дорогой [вычеркнуто: Игна] Антон Павлович! Я все еду, еду и никак не доеду до Мелихова. Морозы так страшны, что я решаюсь умолять Вас (конечно, если это письмо дойдет), чтобы Вы прислали чего-нибудь теплого для меня и Потапенко, который по Вашей просьбе и из дружбы к Вам будет меня сопровождать. Бедный он! <...> В Эрмитаже половые спрашивают, отчего Вас давно не видно. Я отвечала, что Вы заняты - пишете для Яворской драму к ее бенефису".

Потапенко добавил постскриптум, закрепляя за собой право привезти Лику в Мелихово. Под Рождество пришло письмо от Иваненко с предупреждением Антону: "Поспешите скорее в Москву и спасите ее от гибели, не меня, а ее. Они ждут Вас как Бога. Лидия Стахиевна любит очень пиво белое и черное и еще кое-что, что составляет ее секрет, который откроет Вам по приезде.

Антон ничего не сделал, чтобы спасти Лику, и она поняла, что ее передали из рук в руки. Двадцать седьмого декабря в Мелихово из Таганрога приехал кузен Георгий. Павел Егорович отправился в Москву помолиться Богу в первопрестольных церквах. Антон писал редактору "Русской мысли" Виктору Гольцеву: "Сейчас приехали Потапенко и Лика. Потапенко уже поет". Письмо кончалось фразой: "И Лика запела".