"Ах, одуванчик! Цветок лёгкий.
 Что на ветру стоишь ты,
 В траве у дороги?"  

Пожалуй, ни у кого в поэзии нет столько васильков, ромашек и одуванчиков, одухотворения поэзии садов, как у Новеллы Матвеевой. Да и сама она похожа на одуванчик. Вот дунет ветер, и разлетятся пушинки по сторонам света стремительные, словно время.

О ней многие уже забыли. Если и говорят, вспоминают, то только в прошедшем времени – была, жила, немало удивляясь, когда узнают вдруг: жива! На какой-то книжной выставке, глядя на обложку её книги, спрашивали: "Это она?"

В одном из её ранних стихотворений, "Язык детства", есть такие строки:

 Разве что…тёмной предутренней ранью,
 В серую темь, когда все ещё спят,
 Тихо и крадучись
 В полуреальный
 Полуприснившийся выбраться сад?  

У кого тихий голос, негромкая лира, того, как правило, не очень-то и слышно. Он – тень. А мир полуреальный и реальный нигде не пересекаются, кроме, разве что на бумаге.

Последняя её книга – "Жасмин" – в бумажной обложке с чёрной ретушью, в помощь потугам памяти, чтобы её обладатель мог не без труда проявить из прошлого негатив знакомого овала. Чёрные линии исправлений в тексте, словно струи дождя, вымывающие изображение. Штрихи – небольшой частокол бурелома, сквозь который робко выглядывают окна её дачи на Сходне.

Дачи с глухим подвалом, чердаком, яблонями, кустами малины, лилией, сараем и верандой, на которой она, попивая чай из зелёной с золотым окоёмом чашки, пишет "Песенку фарфорового китайца" и про бумажный кораблик, о ситцевых ветрах, парусах, океанах, любви и смерти, ромашках и васильках.

А под утро, когда луна кладёт свой искусственный глаз в голубоватый спиртовой раствор рассвета, ложится спать. И ей снится лестница, по которой грешники спускаются, словно на эскалаторе метро вниз, а она поднимается наверх.

На Сходне всё – время, одноэтажные домики гуськом, улица Герцена и люди – словно сходит сверху вниз, под горку, чтобы, взобравшись на небольшой пригорок, и, оглядевшись по сторонам, опять спускаться куда-нибудь к пруду или железнодорожному полотну. Но всё время вниз. Вверх никто не поднимается.

На Сходне солнце только заходит. А утро брезжит искусственным светом окошка в аптеке. Благодаря её книге, даче, забору, который пал смертью храбрых, я познакомился и с самой Новеллой Матвеевой. На этот раз уже живой, а не полуреальной. Хотя, может, мне всё это приснилось?

Она в матерчатой капитанской кепочке сидит за кухонным столом. Гитара в руках. Она напевает, наигрывает, пробует на вкус, на цвет новую песню. Рядом, прядя ушами, сидит Репка – трёхцветная от счастья кошка – первая слушательница многих её стихов и песен.

Собственно, и голос у Новеллы тихий и высокий, словно мяуканье. Или вот ещё один эпитет – детский. Да, детский, наивный, чистый, потому что умные вещи с умным видом говорят одни дураки. А она никого никогда не учила.

Никуда и ни к чему не призывала. Кроме доброты, но так робко и мягко, словно молитва. Она всегда, словно нашёптывала молитву, только под гитару. То есть пыталась говорить с веком и своими современниками не на языке этого века, а на чужом, малопонятном – языке кельтских преданий, баллад, солнечного лепета, языке ветра, листьев, цветов.

А ещё звук её голоса похож на струну. Возможно, поэтому так естественно и просто звучит он в тишине дачных комнат с притихшей кошкой, старым диваном, угрюмым рукомойником и ведром с водой, в котором отражается небо. Небо Новеллы Матвеевой – поэта, который забыл об окружающих, а те, в свою очередь, забыли о нём.

 Подсолнух, собственно, неисчерпаем,
 Как прочий мир. Порукой в том роенье
 Пчёл, чуящих крыла прозрачным краем
 Растительного космоса струенье.  

Один из самых её любимых цветков – белая лилия. Когда Новелла Матвеева летним вечером сидит на маленьком стульчике в саду, то кажется, что в сумерках полуреальный, полуприснившийся сад превратился в луг с асфоделиями.

И лишь её гордый профиль – женщины, не сломленной невзгодами и временем, – возвращает полумифическому пространству реальность. Покуда она дышит, звучит её хрустально-детский голос, нежная лилия не станет асфоделью!