В зарубежных газетах его называли «Мистер Танец-с-саблями». Он не обижался, прекрасно понимая, что рядовой зритель всегда запоминает одно произведение или деталь, которые становятся «визитной карточкой» художника, так же, как символом творчества Пикассо стал голубь, а Чаплина – котелок и тросточка. Отечественный слушатель и зритель, чуть лучше иностранцев знающий творчество Хачатуряна, назовет музыку к «Маскараду», балеты «Спартак» и «Гаяне» (в котором, кстати, и звучит тот самый танец) и… пожалуй все. Столетие композитора, отмеченное выпуском марки, посвященной ему, – прекрасный повод для разговора о его жизни и творчестве, в котором кроме произведений популярных были и шедевры серьезной музыки, вошедшие в золотой фонд мирового искусства XX века.

Ранней осенью 1921 года в Москву прибыла шумная веселая группа черноволосых юношей и девушек. Их целью был не заработок, не поиск хлебного места, тем более что преднэповская Москва таким местом и не была.

Ребята приехали в столицу «за искусством»: это были будущие актеры Армянской драматической студии. Впрочем, почему «будущие»? Уже по дороге (которая длилась ни много ни мало 24 дня) труппа начала выступать. Выступлений было столько же, сколько станций на пути. На каждой из них вагон отцеплялся от поезда и загонялся в тупик. И пока староста группы доказывал железнодорожному начальству, что их необходимо отправить дальше, остальные студийцы организовывали выступление в ближайшем клубе. Скромный гонорар за эти концерты, зачастую – продуктами, служил важным подспорьем для ребят, поскольку продукты, взятые из дома, закончились уже на третий день пути.

Студийцы пели, танцевали, разыгрывали сценки из спектаклей. Не было только аккомпаниатора. К счастью, один из ребят, хотя и не имел музыкального образования и даже не знал нот, мог по слуху подбирать любые мелодии и легко исполнял их на разбитых клубных роялях.

Нельзя было не обратить внимания на явно талантливого паренька. В другое время ему бы, скорей всего, сказали: «У тебя, конечно, есть способности, но, согласись, что начать постигать азы музыкальной грамоты в восемнадцать лет – поздновато». Но в то революционное время ничего невозможного, казалось, не было.

Гораздо позже, став всемирно известным композитором, Арам Хачатурян (а это был именно он) вспоминал:

«Все чаще родные и знакомые твердили мне о том, что я должен серьезно заняться музыкой. Не помню, каким образом, но в один прекрасный день, осенью 1922 года я пришел в Музыкальный техникум имени Гнесиных на Собачьей площадке, размещавшийся в небольшом деревянном доме.

Принимала меня Евгения Фабиановна Гнесина. Она проверила мой слух. Я отвечал очень неуверенно, потому что не понимал, что от меня требуется. Затем она попросила меня сыграть на рояле. Я лихо сыграл какую-то песню или танец, бытовавший в то время, не помню что. Евгения Фабиановна была явно не в восторге от всего, что я изобразил, но она поняла, что пред нею взрослый парень – у меня пробивались усики, – и сказала, что на рояле мне уже поздно учиться, но если я хочу, то могу обучаться игре на виолончели».

Так начался путь в профессиональную музыку замечательного композитора. Однако все предыдущие годы, безусловно, не были попросту потеряны им. С раннего детства Арам жадно впитывал звуки окружающего мира – а пропитанный солнцем и песнями многонациональный Тифлис был настоящей моделью вселенной. Вокруг мальчика звучали и восточные напевы, и эстрадные песенки. Даже уличные торговцы не просто выкрикивали названия своих товаров, а сочиняли целые арии, рекламируя фрукты, рыбу, мацони (грузинский вариант простокваши). Идет, бывало, такой бизнесмен-меломан, несет на голове таз с товаром и поет во весь голос – даже если поблизости нет ни одного потенциального покупателя.

«Я вспоминаю, что с детства любил петь, любил выстукивать на самых разнообразных, попадавшихся мне под руку предметах всякие ритмы. Насколько помню, я не мог ограничиваться только повторением общеизвестных мелодий – отсюда и досюда. Импровизируя на основе народных мотивов – песенных или танцевальных, я изобретал и выстукивал какие-то свои ритмы, развивал или варьировал мелодические попевки.

Из нашего дома выехала какая-то семья, и отец купил у нее за бесценок, как старую рухлядь, рояль, на котором не действовала половина клавиш. Не имея представления о музыкальной грамоте, я мог подолгу просиживать за инструментом, наигрывая одним пальцем знакомые мелодии, а потом мучительно долго подбирая к ним аккомпанемент. Постепенно я стал наигрывать двумя руками несложные мотивы популярных песенок».

Довольно скоро Арам стал популярен среди своих знакомых как тапер, легко и охотно аккомпанирующий их танцам.

Конечно, человека со способностями средними и даже несколько выше средних такой способ познания музыки привел бы к элементарной «музыкальной графомании», не дал бы вырваться из водоворота банальных мотивов и мотивчиков. И только настоящий, большой талант мог переварить все это и впоследствии, получив серьезное классическое образование, создать на его основе свой собственный неповторимый мир, который мы по праву называем – мир Хачатуряна.

В семье переплетных дел мастера Егии Хачатуряна, самоучкой освоившего грамоту, отношение к музыке было типичным для того времени и того круга людей: все они с удовольствием пели, слушали музыкантов, но сам исполнитель в их понимании был уличным бродягой, за гроши или угощение игравший на свадьбах или похоронах. Впрочем, это относилось не только к музыкантам – вспомним хотя бы судьбу гениального художника Пиросмани.

За все годы жизни в Тифлисе, одном из культурных центров Российской империи, Арам ни разу не был на симфоническом концерте. Но важней этого были главные уроки, полученные им, – мальчик учился отношению к людям, к радостям и несчастьям, которые встречаются на жизненном пути:

«Какие бы трудности ни приходилось переносить моему отцу, какие бы испытания ни обрушивались на нашу семью, в моих воспоминаниях о годах детства и юности отец и мать живут сильными, волевыми людьми, жизнелюбивыми, отзывчивыми. В доме у нас, даже в пору всеобщего недоедания, когда мы уже забыли о существовании сахара и могли только мечтать о кукурузном хлебе вволю, не переводились гости, часто слышалось пение, звучали народные инструменты. По вечерам отец уходил иногда в гости. Вернувшись домой, он потом рассказывал:

– Было так хорошо там, так весело провели время, столько плакали...»

Плакали – потому что пели грустные песни. Так уж повелось – поют и плачут, наслаждаясь красотой поэзии и музыки.

Уроки жизненной стойкости пригодились юноше в Москве. Ведь он не только не получал стипендии, но даже первое время платил за обучение. Поначалу единственным источником заработка была работа грузчиком в государственных винных подвалах Армении. Не лучшая работа для будущего музыканта: Хачатурян повредил руку разбившейся бутылкой. До конца жизни ему напоминал об этом шрам между пальцами. Ближе к будущей профессии было пение в хоре армянской церкви. И, наконец, после двух лет учебы юноша смог зарабатывать, давая уроки: за червонец в месяц он подготовил к поступлению в консерваторию дочь нэпмана – владельца шляпного магазина.

Но что значили материальные трудности по сравнению с главным – музыкой?

«Мне довелось побывать в Большом зале Московской консерватории и услышать Девятую симфонию Бетховена и Второй фортепианный концерт Рахманинова. Дирижировал А.Б.Хессин, солистом был К.Н.Игумнов. Я сидел на балконе, на самом верху, и все, что я услышал и увидел, живо в моей памяти по сей день, как одно из самых примечательных событий моей музыкальной жизни. Я был потрясен и взволнован до предела.

Представьте себе молодого человека, который слышал до того в основном звучания восточных инструментов, народных песен и лишь один раз побывал в оперном театре в столице Грузии, – вдруг впервые соприкоснувшегося с музыкой Бетховена и Рахманинова. Огромный оркестр, хор, солисты, вдохновенная игра Игумнова, сочетание различных оркестровых групп, удивительное и такое непривычное для меня богатство мелодий, гармоний, тембров... Воспринимая все это почти бессознательно, я в полной мере почувствовал величайшую силу воздействия музыки на духовный мир человека. Это впечатление навеки остается со мною».

Все сильней захватывало Хачатуряна желание не только исполнять, но и сочинять музыку. Прозанимавшись несколько лет композицией в музыкальном техникуме, он решил поступать в консерваторию. Как ни странно, его учитель М.Ф.Гнесин не был уверен в своем ученике. Тем не менее, Арам был принят. Это было время всесилия Российской ассоциации пролетарских музыкантов – РАПМ. Давление пролетарских теоретиков привело к тому, что ведущие профессора кафедры композиции покинули консерваторию. Для разрешения конфликта потребовалось вмешательство наркома просвещения А.С.Бубнова. Профессора вернулись, и Хачатурян стал заниматься в классе Николая Яковлевича Мясковского.

Уже в студенческих работах молодого композитора проявилась особенность его дара – удивительное умение использовать народные мотивы, не теряя своей индивидуальности. Именно – мотивы, а не конкретные мелодии.

«Когда говорят – народное, я шутя говорю: я сам его величество народ. Я не принимаю всерьез знаменитую фразу, якобы сказанную великим Глинкой, что народ сочиняет, а мы, композиторы, только аранжируем. По-моему, принятое буквально истолкование этой условно-риторической фразы в какой-то степени принижает роль и значение композиторского творчества. А я не хочу считать себя аранжировщиком или обработчиком. Я сам сочиняю свои мелодии, свои темы, разнообразные по содержанию, и претендую на оригинальность. Если в моих сочинениях и встречаются интонации, ассоциирующиеся с народными мелодиями, это еще совсем не значит, что они заимствованы у народа. Художник должен обладать дарованием для того, чтобы сочинять собственные темы, свою музыку. Извините за нескромность, но я сам сочиняю свои собственные мелодии...»

Да, Хачатурян был истинно народным композитором. Он был им в балете «Гаяне», наполненном энергией восточного танца и подарившем миру «Танец с саблями», который стал визитной карточкой композитора. Но он был народным и в музыке к лермонтовскому «Маскараду», где нет ничего восточного. Ведь сановный Петербург – это тоже часть нашей истории, вне зависимости от того, что мы пишем в графе «Национальность». Наконец, самое, пожалуй, знаменитое произведение Хачатуряна – балет «Спартак». В нем композитор сумел воссоздать дух людей, чья музыка не дошла до наших дней. Но мы верим, что именно под такие звуки шагали легионы Красса, танцевали древние танцовщицы, страдали и радовались рабы, привезенные в Рим с разных окраин подвластной ему державы.

На всю жизнь Хачатурян запомнил слова Прокофьева: «Нельзя ничего переносить из предыдущего в последующее сочинение». Как же было трудно следовать этому принципу во времена, когда любые поиски нового объявлялись буржуазным формализмом! Хачатурян был одним из немногих музыкантов, сумевших пройти между Сциллой обвинений в неблагонадежности и Харибдой потери своего творческого лица. Впрочем, сейчас уже невозможно сказать, каких потерь это ему стоило, сколько замечательной музыки осталось ненаписанной. С горечью вспоминал композитор в конце жизни такую уступку власть предержащим, как написанная им «Торжественная поэма». Впрочем, сегодня мы судим о его творчестве по вершинным достижениям.

Хачатурян был одним из «выездных» музыкантов: ему было доверено представлять Советский Союз на мировой арене. И он с честью делал это. С кем только не приходилось встречаться Араму Ильичу – от Папы Римского и королевы Бельгии до Че Гевары и Хемингуэя. Бывали с ним и курьезы.

«На одной корриде, это было, кажется, в Мехико, неожиданно для меня через громкоговорители было объявлено, что на состязании присутствует известный русский композитор Арам Хачатурян. После объявления по радио один из матадоров крикнул, что он посвящает последнего быка русскому музыканту. Перед началом боя он подошел к ложе, где я сидел, сделал красивый жест-поклон и бросил мне свою шляпу. Я был немало смущен и не знал, как ответить на этот жест.

Затем началась коррида, и матадор, чью шляпу я держал в руках, классически завершил состязание, убив посвященного мне быка. Затем подошел ко мне с отрезанным ухом животного и торжественно преподнес это кровавое ухо мне. Не могу сказать, что этот подарок был мне приятен, но я поблагодарил матадора, сказав ему несколько слов, которые были переведены в микрофон на испанский, и, в свою очередь, преподнес ему билет на свой концерт, который должен был состояться на следующий день».

Впрочем, иногда демократические принципы, усугубленные «советским» воспитанием, подводили маэстро. Так, после блистательно прошедшего в Риме концерта он был приглашен в оперу на открытие сезона. Перед спектаклем вице-президент Академии Санта Чечилия композитор Сильвестри предложил отвести его в гостиницу, чтобы переодеться во фрак. Но Хачатурян стал настаивать, что останется в костюме. Что это было: упрямство? нежелание следовать «буржуазным» нормам? или просто фрак воспринимался музыкантом как «рабочая» одежда? Так или иначе, советский композитор отправился в оперу в пиджаке. Вид его был настолько шокирующим, что Хачатуряна не пропустили бы в зал даже при наличии билета, если бы сопровождавший его молодой пианист Пертикарели не «подмазал» билетеров. Все – от капельдинера до соседей по креслам – смотрели на него с нескрываемым недоумением. Сам он чувствовал себя голым среди одетой толпы. Но мужественно выдержал испытание, хотя, конечно, никакого удовольствия от спектакля не получил.

А вот пример прямоты, но уже в другой сфере – профессиональной.

«В одну из моих поездок по Франции я посетил знаменитую Парижскую консерваторию и слушал там произведения молодых, может быть, даже талантливых студентов-композиторов. Один из них на мой вопрос: «Для кого вы пишете музыку?» – с немалой гордостью ответил:

– Я пишу только для своих коллег или для моего учителя. Если они довольны, мне больше ничего не надо.

Вы знаете, что я сказал этому молодому студенту? В присутствии всего класса, где было человек двадцать, в том числе и его профессор. Я ему сказал, попросив предварительно переводчика точно перевести мои слова: "Скажите ему, что он врет. Не заблуждается, не ошибается – это все не то. Скажите, что врет!"»

В этом весь Хачатурян – не прикрывающийся лицемерными словами о бескорыстном служении кому бы то ни было: идеям, моде, властям, народу – а честно делающий свое дело и искавший понимания как у товарищей по профессии, так и у рядового слушателя.

«Скажу откровенно, меня прежде всего интересует, как к моим сочинениям относится широкая аудитория подлинных любителей музыки. В ее рядах есть и знатоки и незнатоки, сторонники модерна во что бы то ни стало и его противники. Но мне ближе не тот слушатель, который умеет все услышанное разложить по полочкам, а тот, кто слушает непосредственно и может сказать, радует ли его услышанная музыка или огорчает. Разумеется, если звучит новое, сложное по содержанию и по форме сочинение, не вполне ясное такому слушателю, ему трудно вынести суждение. Но все равно он почувствует талантливость автора, силу его фантазии, мастерство, направленность его исканий. Даже если это и далекий от искусства человек – настоящее в искусстве дойдет и до него».