3 января 2003 года исполнилось сто лет со дня рождения выдающегося русского писателя Александра Бека, автора правдивого талантливого романа о защитниках Москвы – «Волоколамское шоссе». На страницах нашего журнала о своем отце рассказывает Татьяна Бек, известный поэт и литературовед.

 …Вновь звезда его засияла,
 Предрекают горы успеха -
 И спектакли, и сериалы…
 Но не будет живого Бека.

 …Я судьбу его нынче вспомнил,
 Я искал в ней скрытого толка,
 Но единственно, что я понял:
 Жить в России надобно долго.

               В. Корнилов
               Памяти Александра Бека

Александр Бек родился в Саратове, в семье генерала медицинской службы, главного врача большого военного госпиталя Альфреда Владимировича Бека. Бек – из обрусевших датчан: согласно семейной легенде (отец – с его пристрастием к фактам и документам – уже в 60-е удостоверился в ее точности, покопавшись в ленинградских архивах), прадеда, Христиана Бека «выписал» из Дании сам Петр I в качестве опытного почтмейстера – организовать российскую почту. Не отсюда ли идет, думаю я теперь, такая упорная и чуть старомодная любовь Александра Бека к эпистолярному общению? Он ведь и свою позднюю автобиографическую повесть назвал, с оглядкой на Пушкина, «Почтовая проза».

Еще вехи судьбы: учился в саратовском реальном училище, особенно успевая в математике, – учитель так и говорил: «А для Бека у меня есть особая задачка – потрудней». Лет в шестнадцать рванул добровольцем на гражданскую войну в Красную Армию, был ранен – в детстве мне эта глубокая рваная вмятина на ноге казалась ужасно страшной... Затем чуть прихрамывающий юноша Бек попал в дивизионную многотиражку, где получил свою первую профессию «труженик газеты»: сам писал репортажи, сам правил и вычитывал, сам крутил маховик типографской машины-«американки». Потом учился в Свердловском университете на историческом отделении. Потом был простым рабочим на заводе имени Землячки, а вечерами на замоскворецкой окраине посещал журналистский кружок «Правды». Свои заметки и зарисовки подписывал диковинным псевдонимом «Ра-Бе»: я слышу тут неповторимо-лукавый отцовский юмор – и рабочий Бек, и ребе... Потом был литературным критиком-неудачником, о чем позднее вспоминал не без самоиронии: «Представляете, я был еще левее РАППа!» РАПП разгромили, на чем непобедоносная карьера Бека-критика благополучно завершилась.

В начале 30-х Бек случайно (но «чем случайней, тем вернее», как сказал поэт) попал в литературную бригаду, которая от редакции, возглавляемой Горьким и носившей имя «История фабрик и заводов», была командирована в Сибирь – коллективно создавать историю Кузнецкстроя. Именно здесь писатель (а он долго сам себя считал лишь «журналистом» или еще «горе-писакой») нащупал свой уникальный метод: беседовать с героями будущих книг, выуживать из них драгоценные детали, собирать крупицы и нити, из которых затем сплетется ткань повествования. Участники этого проекта, который позднее был назван «Кабинетом мемуаров», именовались неуклюжим словом «беседчики» и вместе с прикрепленной к каждому стенографисткой «раскручивали» наркомов, инженеров, хозяйственников, изобретателей, рабочих на драгоценные исповеди (архив «Кабинета» в годы сталинского террора был конфискован и погиб). Таким образом, предполагалось создать огромную документальную летопись эпохи. «Наше дело – талантливо слушать, то есть настроить собеседника, чутко, заинтересованно ему внимать, вызывать вопросами красноречивые подробности, словом, добиться задушевного яркого рассказа», – вспоминал писатель позднее. Так он с самого начала определил свою творческую задачу, сочетавшую доскональное изучение натуры и лишь потом установку на воображение и обобщение. Мало того: здесь же, в недрах «Кабинета мемуаров», берет исток исключительный и сугубый интерес Бека к талантливым труженикам и даже, можно сказать и так, маньякам своего дела (певцом талантов назовет он сам себя на склоне лет). Мало кто из «беседчиков», – а в этом качестве начинал даже романтик Паустовский, – остался верен этой строгой школе. Пожалуй, только он – тот, о ком сам Виктор Шкловский с изумленной резкостью сказал сразу: «Бек вскрывает людей, как консервные банки!»… До войны писатель выпустил документально-художественную книгу «Доменщики», куда вошла повесть «Курако» и другие очерковые новеллы и «монологи». Уже здесь был отчетливо явлен уникальный бековский стиль: сжатый лаконизм, острая сюжетная драматургия, безупречная достоверность повествования и – как правило – уход автора в тень персонажа, говорящего от первого лица. Все эти принципы, обогащенные внезапным вдохновением, лягут в основу «Волоколамского шоссе».

Незадолго до войны писатель засел за большую вещь, которую завершил лишь много лет спустя. Это – «Жизнь Бережкова» (окончательное заглавие – «Талант»), повествующая об отечественных авиаконструкторах и насыщенная, вспомним любимое словцо Бека, ионами дара, натиска и дерзания. Писатель трудился над романом, когда в окошко дачи, где он работал, постучался сосед: «Вы ничего не знаете? Началась война!». Бек отыскал бечевку, связал в несколько пачек материалы, записи и черновики романа, упрятал эти связки под крыльцо и с первой же электричкой уехал в Москву. А уже две недели спустя, в составе группы писателей-добровольцев вступил в народное ополчение, в Краснопресненскую стрелковую дивизию и снова хлебнул долю вояки – «бравого солдата Бейка», как его прозвали в батальоне… Борис Рунин, автор мемуарного очерка «Писательская рота» (1985), свидетельствовал, что остроумный, рисковый, отважный Бек быстро стал душой дивизии – как сказали бы сейчас – неформальным лидером. И это – несмотря на самый, с точки зрения военной нормы, непрезентабельный вид: «Огромные ботинки, обмотки, которые у него поминутно разматывались и волочились по земле, серого цвета обмундирование, а в довершение всего нелепо, капором, сидящая на голове пилотка, не говоря уж об очках...» Товарищи по роте моментально отдали должное могучему интеллекту своего полуюродивого товарища (впрочем, вряд ли кто-то из них предполагал, что этот сугубо штатский очеркист вскоре напишет самую острую и самую точную книгу о войне) – Борис Рунин вспоминает: «Человек недюжинного ума и редкостной житейской проницательности, Бек, очевидно, давно уже привык разыгрывать из себя этакого чудаковатого простофилю. Его врожденная общительность сказывалась в том, что он мог с самым наивным видом подсесть к любому товарищу по роте и, настроив его своей намеренной детской непосредственностью на полную откровенность, завладеть всеми помыслами доверчивого собеседника… Видимо, таким способом он удовлетворял свою ненасытную потребность в человеческих контактах. Думаю, что вопреки своему кажущемуся простодушию Бек уже тогда лучше, чем кто-либо из нас ориентировался в специфических условиях ополченческого формирования, да и в прифронтовой обстановке вообще. Словом, это был один из самых сложных и самых занятных характеров среди нас...» А я вскоре после смерти отца написала стихотворение «Военкор» – таким я и до сих пор вижу его, замышляющего в конце 1941 года «Волоколамское шоссе»:

 Смотрят военные ели,
 Как у дороги, один,
 В широкополой шинели
 Он голосует на Клин.

 В кузове долго трясется
 С чувством неясной вины...
 Как ему трудно дается
 Тайная тайных войны!

 (Это увидится снова
 Взглядом иным, молодым.
 Но драгоценнее слово,
 Сказанное – сквозь дым).

 Смотрят военные ели,
 Как он замерзшей рукой,
 Пряча блокнот от метели,
 Пишет про утренний бой,

 Как, разомлев от привала,
 Правды прилежный писец,
 Он, улыбаясь устало,
 Просит налить ему щец.

«В этой книге я всего лишь добросовестный и прилежный писец», – с подчеркнутого якобы самоумаления, а на самом деле с заостренного сигнала о предельной натуральности (что называется, «точь-в-точь как в жизни») начинается «Волоколамское шоссе». Характерно, что Бек так никогда и не дал жанрового определения своей сокровенной книге, лишь однажды в дневнике 1942 года назвав ее «хроникой битвы под Москвой» и лишь условно каждую из отдельных частей окончательной тетралогии именуя «повестями». Книга, она и есть книга! В преданность этому слову Бек, по всей видимости, вкладывал тот же особый смысл, что и Твардовский, который о «Василии Теркине» (любимая вещь Бека) писал: «Жанровое обозначение «Книги про бойца», на котором я остановился, не было результатом стремления просто избежать обозначения «поэма», «повесть» и т.п. Имело значение в этом выборе то особое, знакомое мне с детских лет звучание слова «книга» в устах простого народа, которое как бы предполагает существование книги в единственном экземпляре…» Интересно, что только так и воспринималась книга Бека на фронте, хотя вышла она в свет (первые две повести) в сдвоенных номерах журнала «Знамя». Критик М.Кузнецов вспоминал, что когда он, молодой сотрудник армейской газеты, прибыл в 44-м году с редакционным заданием в одну из дивизий, то был тут же вызван к генералу: «Скажите, – спросил генерал, держа в руках «Знамя», – можно ли в типографии армейской газеты срочно издать вот это? Я бы эту книжку раздал каждому офицеру своей дивизии». Тот же генерал долго расспрашивал журналиста о Беке и в заключение заявил: «Он, конечно, профессиональный военный, ставший писателем, он или полковник, или постарше». Мы же бравого солдата Бейка уже себе представляем... Творческие принципы писателя берут исток в «Диалогах» Цицерона и «Истории» Геродота, с одной стороны, и в «Севастопольских рассказах» Льва Толстого, с другой. Он был именно историком современности, он сумел синтезировать философскую хронику и животрепещущий репортаж… Расскажу драматичнейший эпизод из творческой истории «Волоколамского шоссе». Дело в том, что, начав писать книгу и взяв для этого отпуск от журнала «Знамя», где Бек числился корреспондентом, он снял комнату на подмосковной станции Быково, где самозабвенно работал. Когда однажды ему понадобилось наведаться в Москву, он из боязни пожара или любой другой неприятности сложил в вещмешок все материалы к «Волоколамскому шоссе» и почти законченную рукопись... В вагоне дачного поезда, который вез его из Москвы в Быково, Бек по рассеянности (а также сосредоточившись на бидоне с супом, который ему всучила родня) мешок – оставил. Пропажу обнаружить не удалось. Отчаяние писателя было безграничным, но он нашел в себе силы и... Процитируем позднейшие воспоминания Бека: «Мне ничего не оставалось, как писать повесть заново. Но теперь она потеряла сугубо документальный характер – ведь у меня же не было моего архива. Пришлось дать волю воображению, фигура центрального героя, сохранившего свою подлинную фамилию, все более приобретала характер художественного образа, правда факта уступала место правде искусства...» Так прихотлива бывает порою судьба книг: отчаянная коллизия, как видим, дала неожиданный творческий эффект.

В майском-июньском номерах журнала «Знамя» за 1943 год вышла первая часть книги – «Панфиловцы на первом рубеже (повесть о страхе и бесстрашии)», а ровно через год – следующая: «Волоколамское шоссе», с подзаголовком – «Вторая повесть о панфиловцах». Читательское признание было невероятным и единодушным. Журналы зачитывали до дыр и в армии, и в тылу, передавали из рук в руки, обсуждали, изучали. Не меньшим было признание товарищей по перу. Так, Константин Симонов в статье «Об Александре Беке» (1963) вспоминал, что, когда впервые прочел «Волоколамское шоссе», был потрясен именно железной достоверностью и непобедимо подробной правдой книги («она была чужда всякого украшательства, гола, точна, экономна»), написанной штатским человеком, знающим войну как дело. Критика военного времени в первую очередь отмечала безусловную психологическую глубину и жанровую новизну «повестей». С моей же точки зрения, важнейшей экзистенциальной проблемой этой книги стал феномен преодоленного страха, который побеждается на войне совестью, стыдом и одухотворенной дисциплиной. Отчасти – и смехом («Смех – это самое серьезное на фронте!»): в книге немало шутейного юмора и народной иронии – и в живых диалогах, и в обилии смеховых поговорок. Одна из первых глав так и называется «Страх». Герой, он же рассказчик, в пух и в прах разбивая «ефрейторов литературы» (синонимы – сочинители и бумагомаратели), объясняет писателю, что героизм не дар природы и не дар каптенармуса, вместе с шинелями раздающего бесстрашие, – страх как «затмение рассудка» и «мгновенная катастрофа» подточенной души преодолевается волей и азартом коллективного боя. «Когда мы отбросили немцев от Москвы, за ними побежал и генерал Страх». Бек, порою как бы переодеваясь в героя-казаха (через его национальность и, в частности, через многочисленные фольклорные аллюзии отчетливее выявлена общинно-родовая природа армейской иерархии), показывает жестокую правду боя: «жгучую радость воина, убившего того, кто вселял страх, кто шел убить». Этот мотив постоянно звучит и в военной прозе Андрея Платонова – единственное литературное явление тех лет, с которым я бы сопоставила книгу Бека, – странно, что критика полностью проигнорировала эту безусловную параллель. Платонов пишет о «яростной радости, подавляющей страх», о «великом творении: убийстве зла вместе с его источником – телом врага», о состоянии, когда «бой превращается из ужаса в житейскую необходимость». Для меня, читающей эти книги сегодня, все противоестественное вещество войны заключается именно в спокойствии, с которым констатируются законы праведного убийства и неизбежность смерти. В разгаре боя Баурджан в мыслях разговаривает с однополчанином-казахом именно с интонацией платоновских героев: «Мы с тобой люди военные, люди высокой профессии. Утрата жизни – естественное следствие нашего с тобой ремесла…». Жестокая психология войны диктует отдельно взятой личности единственный выход – подчинить свою индивидуальность строю, однако победа суждена лишь в том случае, если подчинение сублимируется в добровольную творческую волю. Иное мнение командир приказывает своим бойцам, оставившим в мирном прошлом гражданскую одежду, милую семью и штатскую профессию, положить в конверт и, «пока мы близко от дома», отправить домой.

Страх, угроза гибели, необходимость подчинения манипулировали людьми и перед войной, но они не были праведными (слепой, парализующий ужас того, неодухотворенного правотой, «мирного» тиранического строя Бек совершенно другими художественными средствами покажет двадцать лет спустя в романе «Новое назначение»), – духовный подъем и драматический мажор, пронизывающий первые главы «Волоколамского шоссе», связаны с долгожданной справедливостью и целесообразностью коллективного, но не безвольного бытия… «Сумеете ли вы передать это в книге: несвобода ради свободы?» – с сомненьем спрашивает однажды герой своего хроникера. На самом деле – а в книге с избытком присутствует провокативная игра между «писцом» и «героем» – Бек зачастую вкладывает в уста Баурджана открытия своей личной философии, которые ему, парадоксалисту и ернику, нравилось излагать не в прямых авторских отступлениях, а как бы устами собственного антагониста. Не в этом ли загадочный эффект и уникальная прелесть «Волоколамского шоссе»? Какой уж там соцреализм... У поэта Дон Аминадо в книге «Дым без отечества» (1921) есть замечательные стихи о доблести военной доли и о фальши военной риторики (читал ли их отец, – не знаю, – но одобрил бы наверняка!):

 Я не могу желать от генералов,
 Чтоб каждый раз, в пороховом дыму,
 Они республиканских идеалов
 Являли прелести. Кому? И почему?
 ...Есть критики: им нужно до зарезу,
 Я говорю об этом, не смеясь,
 Чтоб даже лошадь ржала марсельезу,
 В кавалерийскую атаку уносясь.

У Бека ни генералы, ни офицеры, ни солдаты, ни дивизионная лошадь Лысанка (лично мой любимый персонаж в книге), которой Баурджан отдает всю свою грубую нежность, – не поют и не ржут ни «Марсельезу», ни «Священную войну». Они просто, превосходя самих себя, работают на победу. Музыка верноподданнического лозунга Беку начисто претила. Только сухая бесстрастность, только самокритичный анализ, только креативное сомнение. И посему военное искусство в книге Бека с поразительной живостью и даже чувственностью раскрыто как творчество недремлющей мысли, обходящей и шаблонные параграфы устава, и мертвые приказы, и бессмысленно деспотические директивы… Неслучайно, когда в 1944 году в Союзе писателей СССР прошла дискуссия, посвященная военной литературе последнего времени (прения развернулись в первую очередь вокруг книги К.Симонова «Дни и ночи» и вокруг «Волоколамского шоссе»), – вещь Бека оценили чрезвычайно высоко именно как произведение, раскрывающее сферу мышления командира, руководящего боем. Самое важное (и, как мы увидим, пророческое) соображение высказал на обсуждении тот же Виктор Шкловский: «Я считаю, что, хотя лучше Бека не написали, книга Бека не дописана... Хорошо, когда у вас есть сильный натурщик, но найдите людей вокруг, осветите людей вокруг, противопоставьте ему солдат не только как объектов воли командира».

И впрямь, книга Бека не была дописана. Он это ощущал и сам. Шло время... «Волоколамское шоссе» было переведено практически на все основные языки мира, во многих странах оно вошло в обязательное чтение для слушателей военных академий (в ЦРУ по книге Бека долго изучали психологию советского командира и «загадочную русскую душу» в контексте войны), Бек работал над новыми вещами. Жизнь замысла (а «Волоколамское шоссе» с самого начала было задумано как цикл из четырех повестей, причем, как признавался Бек, главной для общей идеи он предполагал именно завершающую часть) в творческом сознании писателя не прерывалась ни на миг: она в нем подспудно дремала. Но лишь весной 56-го он подошел к реализации давнего замысла вплотную… Работа над продолжением «Волоколамского шоссе» велась таким образом: писатель поднял то немногое, что осталось от его военного архива, – сохранившиеся стенограммы разговоров с Момыш-Улы и другими участниками битвы (так, уцелела полуистлевшая тетрадь «Разные беседы» с солдатскими словечками, байками и мелкими подробностями фронтового быта), – а также провел ряд новых бесед. Размышления по ходу работы Бек, как обычно, фиксирует в дневнике, но теперь они касаются не столько формы, сколько – концепции книги. Продолжение книги демократизирует ее атмосферу, прописывает «фон». И еще – чем дальше, тем более активно (на грани абсурдизма) происходит перемещение авторского зрения в сетчатку героя-повествователя, утепление чужого взгляда писательской «подпушкой» и, к тому же, по всей видимости, бессознательное переосмысление военного космоса художником, который в начале войны жестко мобилизовал свою энергетику, сужая ее лишь до пользы дела, и который, повествуя о том же времени постфактум, уже после победы, позволил себе животворное расширение бытийного горизонта. В послевоенном продолжении «Волоколамского шоссе» – не в пример началу – постоянно форсируется и уже заголяется полемика (проще говоря – разница) меж героем-рассказчиком и автором-писцом. Бек, продолжая экспериментальную игру в смиренного писца при властном герое (властвует-то на самом деле лукавый автор!), теперь явно дистанцируется от Баурджана. Вообще, между первой и второй половинами книги – много зеркально спорящих отражений… Главным героем повествования постепенно становится не категоричный и властный рассказчик Баурджан, а мудрый и чуткий Панфилов, который позволял себе заявлять в штабе, что беспорядок «это и есть новый порядок», и который гибнет в бою под деревней Горюны (о, эта поэзия русских названий!) как гуманист и как новатор… Публикацией третьей и четвертой повестей «Волоколамского шоссе» в «Новом мире» Твардовского, которая состоялась в 1960 году, была завершена история создания этой странной и сильной, нежной и жестокой, простой и неисчерпаемой книги о военном творчестве, о страхе и бесстрашии, о ненависти в избытке любви, об универсальном и единственном, о смерти и жизни.

Александру Беку, которого постоянно пугал герой «Волоколамского шоссе»: «Наврете – кладите на стол правую руку. Раз! Правая рука долой!», предстояло еще написать другую (как говорили встарь, инакую) хронику века – роман «Новое назначение», в котором он, повторяю, переосмыслит и опрокинет свой экстремально-военный гимн дисциплине и покажет, сколь губительно для творческой индивидуальности подчинение верховно порочной «административно-командной системе»... Это особая веха, коллизия, драма и героя, и художника. Отец умер, не увидев новый роман напечатанным на родине (он, как и книжка «Волоколамское шоссе», ходил по рукам, но теперь уже в сам – и тамиздате), – зато правую руку ему никто бы отсечь не посмел… Напомню: мой отец, Александр Бек юным красноармейцем попал в страшный, парадоксальный, коварный, но и героический, но и вдохновенный отрезок исторического времени. Он бескорыстно отдал ему свой редкий дар, любя это время и место по-тацитовски, без гнева и пристрастия, он зафиксировал его в своей прозе как трагический картограф, он – разом близорукий и проницательный – ушел из жизни, не разбившись об уродливые углы вырожденческой утопии.