Современные рок-музыканты считают, что у старых мастеров надо учиться искренности

80 лет назад, 8 марта 1929 года, на сцене Ленинградского малого оперного театра дебютировал джаз-оркестр под руководством Леонида Утесова. Очевидцы утверждают, что после окончания этого концерта на сцену поднялся знаменитый дирижер Самуил Самосуд и принялся хвалить начинающих джазменов. Правда, документальных свидетельств этого не сохранилось, в отличие от второго концерта новоиспеченного джазового коллектива, который проходил в Саду имени Дзержинского. Начинающий в ту пору критик, а впоследствии блестящий исследователь — архивист Симон Дрейден написал в своем репортаже: "Сад сошел с ума. Тихо и незаметно "тронулся", две тысячи лиц растягиваются в одной широкой улыбке". С Симоном Давидовичем мне удалось пообщаться в середине 1980-х, и он подтвердил, с каким восторгом слушатели встречали концерты утесовского "теа-джаза". Затем последовали не менее триумфальные гастроли на Кавказе, приглашение участвовать в программе Московского мюзик-холла и далее — "долгая счастливая жизнь" одного из самых популярных коллективов советской эстрады.

Если судить только по канве событий, то рождение утесовского оркестра представляется цепью триумфов. Так считал и я, пока изучение документов той поры, а главное, общение с современниками и участниками этой истории (включая и самого Леонида Осиповича) не разрушило этого идиллического представления. Более того, сегодня само создание оркестра кажется попросту невероятным. Ибо трудно придумать время, менее благоприятное для такого события...

С джазом, как и вообще с искусством эстрады, у советской власти сложились довольно сложные отношения. Большевики гениально угадали возможности "легкого жанра" ДЛЯ пропаганды своих идей, о чем свидетельствуют такие акции времен Гражданской войны и первой половины 1920-х годов, как митинги-концерты с участием популярных артистов в городах, деревенские избы-читальни, где неграмотным в большинстве своем крестьянам зачитывались вслух декреты вперемежку со стихами и т. п. Но после окончательной своей победы большевистская власть решила эстраду "облагородить" и идеологизировать. Великое счастье для эстрады, как, впрочем, и для всего советского искусства 20-х годов, состоит в том, что занятые дележкой ленинского наследства и борьбой за власть кремлевские правители не особо вмешивались в "дела культурные", отдав их "на откуп" наркому просвещения Луначарскому — человеку мягкому и интеллигентному, который пытался воздействовать не столько приказом, сколько убеждением. Потому борьба с "легким жанром" велась преимущественно на газетных страницах.

Советские мастера джаза не смогли простить Максиму Горькому его статью 1923 года " О музыке толстых", в которой знаменитый писатель высказал свое негативное отношение к американскому джазу. Безусловно, Горький имел полное право высказывать свою точку зрения, в том числе и на предмет, в котором он, мягко говоря, не очень разбирался, но его авторитетом воспользовались для того, чтобы вывести целую концепцию о "ненужности" для пролетариата джазовой музыки вообще, что в немалой степени повредило первым советским энтузиастам этого искусства. Впрочем, если говорить честно, то пролетариату в ту пору (равно, впрочем, как и сейчас) джаз действительно не особенно был нужен. Ибо "настоящий" пролетарий (в том числе умственного труда) во все эпохи предпочитает нечто более простое — попсу и анекдоты. Но советская власть в своем облагораживающе-идеологическом рвении пошла еще дальше, поставив под сомнение нужность и этих жанров. Волею судьбы (или в силу очень уж яркого таланта) "мишенью" для критического обстрела был выбран не кто иной, как Леонид Утесов.

Надо сказать, что Утесов, в начале 1920-х перебравшийся из родной Южной Пальмиры в Пальмиру Северную, буквально метался в поисках своего артистического призвания. Апофеозом этих поисков стал единственный в своем роде и с тех пор никем не повторенный вечер "От трагедии до трапеции", по ходу которого наш земляк демонстрировал свои умения в добром десятке жанров. Вечер начинался с драматического диалога Родиона Раскольникова со следователем (Раскольникова играл Утесов, Порфирия Порфирьевича — один из первых заслуженных артистов республики Кондратий Яковлев), затем Утесов выходил на сцену в качестве артиста оперетты, чтеца-рассказчика, дирижера комического хора, танцора, а заканчивалось это действо тем, что он демонстрировал акробатические этюды, фокусы и клоунаду.

Но наибольшей популярности в то время Утесов добился как исполнитель так называемых еврейских рассказов и куплетов — тут молодой артист стал чуть ли не вровень с непревзойденным корифеем жанра Владимиром Хенкиным. И надо же случиться беде, что именно этот жанр оказался в 1923 году, после известной статьи Горького "Об антисемитизме" (воистину Алексей Максимович мог сыграть роковую роль в судьбе нашего артиста!) предметом уже не идеологического, а едва ли не уголовного преследования. В конце 1923 года Петроградский репертком (репертуарный комитет, фактически выполнявший функции цензора) вынес постановление, запрещавшее исполнять со сцены "акцентированные" (читай — еврейские, кавказские, среднеазиатские и т. д.) куплеты и рассказы! Наверное, не нужно быть артистом, чтобы представить себе, что это такое, когда у тебя "изымают" репертуар. (Запретите сегодня "русский шансон" или не дайте возможности Евгению Петросяну рассказывать старые анекдоты — и что будет с этими артистами?!) Но и это еще не все. Буквально вслед за упомянутым постановлением в одном из ленинградских журналов появилась статья с характерным заголовком "Уберите!", а далее: "Ничего нет на свете пошлее, ничего нет на свете похабнее, — утверждал автор статьи, — третьестепенных цыганских романсов и еврейских анекдотов. И как раз в этих обеих областях Утесов — мастер. Мастер пошлости и похабства...". Далее можно не цитировать, ибо вывод "Уберите Утесова!" после таких утверждений казался вполне логичным.

Много ли найдется на свете артистов, которые сумели бы выдержать столько ударов?! Утесов выдержал. На какое-то время он действительно оставляет эстраду, уйдя в театр (хотя критики "доставали" его и там), снимается в кино. Но мечта о чем-то своем — необычном и невиданном — не оставляла артиста. И в 1928 году он понял, где может идеально самореализоваться. Об этом можно говорить с абсолютной уверенностью, поскольку сохранилось свидетельство самого Леонида Осиповича. Утесов вспоминал, что в 1928 году он побывал в Париже, где увидел выступление американского джаза. "Музыка, соединенная с театром, но не заключенная в раз и навсегда найденные формы. Свободная манера музицирования, когда каждый участник в границах целого может дать волю своей фантазии. В заученных словах, чувствах, мизансценах мне всегда было тесно. Именно в таком вот джазе, если, конечно, его трансформировать, сделать пригодным для нашей эстрады, могли бы слиться обе мои страсти — к театру и к музыке", — передавал впоследствии артист ход своих тогдашних размышлений. Вернувшись в Ленинград, Утесов набрал музыкантов и стал готовить с ними первую программу.

Трудностей, как и во всяком новом деле, было более чем достаточно. Прежде всего, возникли проблемы с музыкантами. Утесов, мечтавший создать "теа-джаз" — театрализованное музыкально-песенное представление, добивался от музыкантов, чтобы они были еще и артистами. На этой почве рождалось немало конфликтов, порою трагикомических. Так, один из музыкантов категорически отказывался во время исполнения опуститься на колено.

"Меня знает весь город, — твердил он. — Я служил в оркестре Михайловского театра, играл первый тромбон. И я буду становиться на колени?!".

Каким образом удавалось Утесову добиваться от музыкантов выполнения своих задумок, учитывая, что никто за эти (нередко ночные) репетиции не получал вознаграждения, мы уже не узнаем никогда. (Правда, известно, что Леонид Осипович обладал невероятным даром убеждения.) Однако самый страшный удар был нанесен внезапно и извне...

Репетиции уже шли полным ходом, когда Главрепертком, возглавлявшийся в ту пору "несгибаемым ленинцем" Федором Федоровичем Раскольниковым, издал распоряжение, согласно которому из репертуара, разрешенного к исполнению, разом исключались 1200 (!) музыкальных произведений, в том числе целый ряд джазовых пьес (вроде популярнейшего в ту пору "Джона Грея") и множество русских и цыганских романсов, включая "Калитку", "Пару гнедых", "Хризантемы" и др. Большего идиотизма история мировой музыки попросту не знает!

Это была катастрофа. Теперь перспективы нового джаза, и без того не слишком ясные, становились вообще призрачными. Но Утесов упорно продолжал репетиции. И оказался прав. Федор Федорович Раскольников в своем идеологическом рвении не учел того, что зовется "экономической составляющей". Эстрадные концерты весьма существенно пополняли государственную казну. Об этом стыдливо умалчивалось, но все годы советской власти именно из выручки от "презренной" эстрады в значительной мере дотировалось классическое искусство. Потеря такого источника финансирования, особенно в момент начинающейся "индустриализации" и "великого перелома", оказалась для государства чрезмерно ощутимой. Это быстро поняли финансисты и, судя по всему, сумели доказать "вождям". В силу чего постановление Главреперткома, невзирая на явное ужесточение идеологического режима (как раз в это время был снят со своего поста "либерал" Луначарский), постарались "спустить на тормозах". И Утесов "проскочил". 8 марта 1929 года "теа-джаз" Леонида Утесова впервые вышел на сцену. Репертуар был подобран необычно и, как мы бы сейчас сказали, толерантно; грузинская песня "Где б ни скитался я" (реверанс в сторону Генерального секретаря?!) сочеталась со скандальным шлягером "С одесского кичмана" (неизменный восторг публики!), а стихотворение своего земляка Эдуарда Багрицкого "Контрабандисты" Утесов исполнял под аккомпанемент чисто джазовой музыки Дональдсона.

Дальнейшее хорошо известно... Впрочем, последующий путь Утесова и его оркестра тоже не был усыпан розами. В 1930 году его объявили "рвачом", в 1934-м — "достаточно надоевшим", а фильм "Веселые ребята", принесший нашему земляку грандиозную популярность и официальное признание, вообще мог не выйти на экраны, если бы не вмешательство Сталина. Вполне возможно, что благосклонное отношение Генсека уберегло Утесова от угрозы повторения судьбы Вадима Козина, Лидии Руслановой, Михаила Эппельбаума и других популярных эстрадных мастеров. (Сам Леонид Осипович, человек в высшей степени словоохотливый, говорить на эту тему не любил.) Но и высшее признание не спасало Утесова от запрета на исполнение доброго десятка песен. И даже в 1954-м, когда, казалось бы, все страхи были уже давно позади, в журнале "Советская музыка" было опубликовано письмо некоей студентки Латвийской консерватории, которая обвинила знаменитого артиста в том, что благодаря ему на танцплощадках начали исполнять "буги-вуги"...

Надо было обладать немалым творческим, да и просто житейским мужеством, чтобы при всем этом сохранить верность своим принципам и своему стилю. Утесов таким мужеством обладал в полной мере. Знаменитый джазовый пианист Леонид Чижик, начинавший в утесовском оркестре, сказал в беседе с автором этих строк: "В тридцатые годы Утесов был одним из очень немногих истинно свободных людей в этой стране". Эта верность себе дорого стоит. Неслучайно даже рок-музыканты, отрицающие "совдеповскую" эстраду, не позволяли себе пренебрежительных высказываний в адрес Утесова. Более того, я как-то задал вопрос Борису Гребенщикову: не относится ли его знаменитое высказывание, что нужно уничтожить всю советскую эстраду, к эстраде 1930—1940-х годов, в частности к Утесову? "Что вы! — ответил БГ. — Я имел в виду только современную эстраду. Искренности у старых мастеров можно только учиться"...

Много лет назад мне довелось стать свидетелем такого эпизода. В подъезде дома, где жил Леонид Осипович, пребывал на правах всеобщего любимца песик, которого звали Шутик. Больше всего на свете он любил сахар. Стоило только издали показать ему кубик рафинада, как Шутик становился на задние лапы и с умиленным выражением морды начинал "собачий вальс". И вот однажды на моих глазах за этим занятием застал его Леонид Осипович.

— И тебе не стыдно, — обратился он к псу, — за кусок сахара продавать свое собачье достоинство?!

Меня поразила интонация, с которой прозвучала эта смешливая фраза. И лишь позже, перелистывая старые газеты, я вдруг понял, что в своей тираде, обращенной к собаке, Леонид Осипович был абсолютно серьезен. Ибо он как мало кто другой знал, насколько трудно сохранить собственное достоинство, не продаваясь за "кусок сахара".