Личность великого русского поэта Сергея Есенина окутана легендами, большинство из которых создал он сам. Обстоятельства тому способствовали: тогда не было ни радио, ни телевидения, а в газетах рекламировали в лучшем случае фокусников и пилотов самолетов-этажерок. Очень популярна в ту пору была идея поэта-самородка из народа. Рассказывают, что Николай Клюев придумал оригинальный повод знакомства с уже маститым в ту пору поэтом Сергеем Городецким — он прикинулся маляром. Зайдя с черного хода на кухню, Клюев, спросив «Не надо ли чего покрасить?», принялся читать кухарке свои стихи. Та тут же доложила барину, который моментально клюнул на клюевскую уловку и позвал поэта к себе, но игра продолжалась: «Где уж нам в горницу, — сказал Клюев, потупившись, — и креслица-то барину перепачкаю, и пол вощеный наслежу». Даже сесть отказался: стоя перед барином в кухне, стихи и читал… Так зарождалась русская пиар-технология, и Есенин стал одним из самых талантливых ее криэйторов.

«С бухты-барахты не след идти в русскую литературу, — поучал он своего друга и соратника по имажинизму Анатолия Мариенгофа. — Искусную надо вести игру и тончайшую политику. Трудно тебе будет, Толя, в лаковых ботиночках и с проборчиком волосок к волоску. Как можно без поэтической рассеянности? Разве витают под облаками в брючках из-под утюга? Кто этому поверит? Вот смотри – Белый. И волос уже седой, и лысина величиной с Вольфовского однотомного Пушкина, а перед кухаркой своей, что исподники ему стирает, и то вдохновенным ходит. А еще очень невредно прикинуться дурачком. Шибко у нас дурачка любят… Каждому надо доставить свое удовольствие. Знаешь, как я на Парнас восходил?.. Тут, брат, дело надо было вести хитро. Пусть, думаю, каждый считает: я его в русскую литературу ввел. Им приятно, а мне наплевать. Городецкий ввел? Ввел. Клюев ввел? Ввел… Знаешь, и сапог-то я никогда в жизни рыжих таких не носил, и поддевки такой задрипанной, в какой перед ними предстал. Говорил им, что еду бочки в Ригу катать. Жрать, мол, нечего. А в Петербург – на денек, на два, пока партия моя грузчиков подберется. А какие там бочки – за мировой славой в Санкт-Петербург приехал, за бронзовым монументом… Ну, а потом таскали меня недели три по салонам – похабные частушки распевать под тальянку. Для виду спервоначалу стишки попросят. Прочту два-три – в кулак прячут позевотину, а вот похабщину хоть всю ночь зажаривай…»

«Сходство Есенина с кустарной игрушкой производило на присутствующих неуместно-маскарадное впечатление…» – вспоминали современники, но ко времени, когда он уже достиг небольшой локальной известности и признания, маскарадом можно было пренебречь. Поэт одевался по последней американской моде, а вскоре вообще приобрел себе самый что ни на есть буржуазный цилиндр. В пролетарской России это так поражало умы обывателей, что милиционеры на улице все время требовали предъявить документы.

Неудивительно, что Есенин очень стеснялся визитов своих деревенских родственников. Денег в деревню посылал мало, скупо, всегда при этом злясь и ворча. Никогда – по своему желанию, а только после настойчивых писем, жалоб и уговоров. Иногда из деревни приезжал отец. Робко говорил про нужду, недороды, про плохую картошку и сгнившее сено. Крутил реденькую конопляную бороденку и вытирал грязной тряпицей слезящиеся красные глаза. Есенин слушал речи отца недоверчиво, сердился: «Знать вы там ничего не желаете, а я вам, что мошна: сдохну – поплачете о мошне, а не по мне». В конце концов, Есенин все же давал денег, чтобы только поскорей выпроводить старика из Москвы: вдруг увидит кто! Долго не мог решить, как быть с сестрами – брать в Москву учиться или нет. Потом решил, что не стоит: к его цилиндру, смокингу и черной крылатке никак не шли зипуны и ситцевые платки сестер.

Однажды поэту представился очень удобный случай, чтобы мгновенно завоевать популярность. К счастью, он им не воспользовался. Судьба свела его с молодой дочерью прославленного в ту пору Шаляпина. «Слушай, Толя, — говорил он после Мариенгофу, — а ведь как бы здорово получилось: Есенин и Шаляпина… А? Жениться, что ли?..»

Первой женой Есенина стала Зинаида Райх. У них сразу родилась дочь, но чем дальше – тем больше ширилось непонимание. В конце концов, поэт заявил, что снова влюблен, и жене с дочерью пришлось уехать в провинцию. От Райх у Есенина родился и второй ребенок – сын. Но поэт отказался даже взглянуть на него: «Не пойду. Не желаю. Нечего и незачем мне смотреть».

— Скажите Сереже, что я еду с Костей. Он его не видал. Пусть зайдет, взглянет. Если не хочет со мной встречаться, могу выйти из купе.

После долгих уговоров Есенин согласился посмотреть на сына. Увидев, тут же брезгливо поморщился: «Фу! Черный!.. Есенины черные не бывают…» Больше они не встречались.

Однажды театральный режиссер Мейерхольд сказал Есенину:

— Знаешь, Сережа, я ведь в твою жену влюблен… В Зинаиду Николаевну… Если поженимся, сердиться на меня не будешь?..

Есенин шутливо поклонился Мейерхольду в ноги:

— Возьми ее, сделай милость… По гроб тебе благодарен буду.

На том и порешили.

Пресловутое есенинское хулиганство – главным образом изобретение литературной критики, а затем уже читателей и толпы. Поэт впоследствии просто вынужден был следовать придуманному образу, поскольку чувствовал его притягательность. Критика надоумила Есенина создать свою хулиганскую биографию, пронести себя хулиганом в поэзии и в жизни. Однажды кто-то написал оскорбительную заметку, назвав его стихи «литературным хулиганством», но поэт не обиделся, а тут же сочинил: «Плюйся, ветер, охапками листьев, я такой же, как ты, хулиган». Стихотворение пользовалось огромным успехом у публики, и Есенин совершенно трезво и холодно решил, что это очень удачный, как бы сейчас сказали, «промоушн». Маска становилась для него лицом, а лицо – маской. Вскоре появилась поэма «Исповедь хулигана», за нею книга того же названия и вслед, через некоторые промежутки – «Москва кабацкая», «Любовь хулигана» и т. д. во всевозможных вариациях.

Позже Есенин настолько вжился в роль, что уже не мог вести себя прилично. Часто его экзотическое поведение вызывало восторг, как в случае с его возлюбленной Айседорой Дункан. «Ruska lubow!» — воскликнула она, когда Есенин оттолкнул ее неожиданно грубо. Впоследствии он стал ее господином, ее повелителем. Она, как собака, целовала руку, которую он заносил для удара, и глаза, в которых чаще, чем любовь, горела ненависть к ней.

Но бывали и крайне неприятные эпизоды. Однажды он, не дочитав стихотворения, схватил со стола тяжелую пивную кружку и опустил ее на голову своего приятеля. Повод был такой ничтожный, что его никто не помнит. Обливающегося кровью, с рассеченной головой этого человека увезли в больницу. У кого-то вырвалось:

— А вдруг умрет?

Есенин сказал:

— Меньше будет одной собакой!

Художник Юрий Анненков вспоминает, как встретил Есенина в ресторане «Альгамбра».

— В горы! Хочу в горы! – кричал ему пьяный поэт. – Вершин! Грузиночек! Курочек! Цыплят!.. Айда, сволочь, в горы?!

Притерпевшийся Анненков не обижался, и друзья заказывали «пробку»: так они называли бутылку вина, потому что, как только она пустела – тут же билась вдребезги, а «в живых» оставалась лишь пробка. «Я памятник себе воздвиг из пробок, из пробок вылаканных вин!» — тут же написал Есенин.

В самый разгар застолья поэт принялся выругивать без запинки так называемый «Малый матерный загиб» Петра Великого (37 слов), с его диковинным «ежом косматым, против шерсти волосатым», а затем – «Большой загиб», состоящий из 260 слов, который, кроме Есенина, знал только «советский граф» и крупнейший специалист по петровской эпохе Алексей Толстой. «Настоящее художественное творчество начинается тогда, когда художник приступает к битью стекол, — писал Анненков в оправдание Есенина. — Вийона, Микеланджело, Челлини, Шекспира, Мольера, Рембрандта, Пушкина, Верлена, Бодлера, Достоевского и всех подобных – можно ли причислить к людям, соответствующим правилам хорошего тона?»

Есенин обладал прекрасным вкусом. Многие стремились прочесть ему свои стихи. Вспоминают историю о приват-доценте Московского университета Шварце, человеке больших знаний, тонкой культуры и своеобразной мысли. Двенадцать лет он писал свое «Евангелие от Иуды» и, наконец, рассчитывая на громкий успех, решил прочесть его имажинистам. После чтения Есенин дружески положил Шварцу руку на колено:

— А знаете, Шварц, ерунда-а-а!.. Такой вы смелый человек, а перед Иисусом словно институтка. Помните, как у апостола сказано: «Вот человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам»? Вот бы и валяли. Образ-то какой можно было закатить! А то развел патоку… да еще «от Иуды».

Той же ночью Шварц отравился.

Мариенгоф вспоминает свою последнюю встречу с Есениным в психиатрической больнице.

— Мне здесь очень хорошо… — говорил поэт. — Только немного раздаражает, что день и ночь горит синенькая лампочка… Знаешь, заворачиваюсь по уши в одеяло… лезу головой под подушку… и еще – не позволяют закрывать дверь… все боятся, что покончу самоубийством.

По коридору шла очень красивая девушка. Голубые, большие глаза и необычайные волосы, золотые, как мед.

— Здесь все хотят умереть… эта Офелия вешалась на своих волосах.

Потом Есенин повел в приемный зал. Показывал цепи и кандалы, в которые некогда заковывали больных, рисунки, вышивки и крашеную скульптуру из воска и хлебного мякиша.

— Смотри, картина Врубеля… он тоже был здесь…

Есенин улыбнулся.

— Только ты не думай – это не сумасшедший дом… сумасшедший дом у нас по соседству. Вон то здание!

Сквозь белую снежную листву декабрьского парка весело смотрели освещенные стекла гостеприимного помещичьего дома.

31 декабря 1925 года на Ваганьковском кладбище в Москве вырос маленький есенинский холмик.

«Поэт погиб потому, что был несроден революции, — писал в «Правде» Лев Троцкий. — Но во имя будущего она навсегда усыновит его…» Ну, что же, у каждого свои взгляды на поэзию. К счастью, время всех рассудило, и все поставило на свои места.