Порой мне трудно поверить в то, что тебя больше нет. И пережить, что я пришла к тебе не так давно. Хотя, с другой стороны, это, наверное, и к лучшему, что я нашла тебя через много лет после твоей гибели.

Ведь иначе было бы намного тяжелее жить, жить без тебя, без твоих новых песен и стихов, без упертых, мрачно горящих глаз, зовущих вперед и только вперед — ведь только «слабые уходят из запоя в запой»…

Да, мне кажется, ты был мрачным. Ты был, скорее, депрессивным, чем наоборот; ты был скорее грустным, чем веселым; но ты нес свет и конструктивность (хотя многие, как мне кажется, видели в тебе больше мрачности и деструкции). И однозначно — ты звал вперед, к победе. К какой-то призрачной победе, не совсем понятно, над чем и кем. Над собой, наверное, в первую очередь. Слушая тебя сейчас, я всегда «сжимаю ладони в кулаки» и чувствую в них сталь. Только чего-то не хватает — и сталь тут же превращается в олово, в какую-то жидкую субстанцию, стекающую с моих пальцев вниз, на землю, на тротуар… Не застывает сталь в моих ладонях, не успевает… Слишком быстро бежит время, или слишком медленно иду — какая-то нестыковка. У тебя же все было, пусть нелегко, но как-то вовремя. Ты говорил свои слова — вовремя, ты писал песни и пел их — вовремя. Хотя, может показаться, что это далеко не так — если учесть, как было трудно записаться, как еще труднее — «заявить о своих правах». Но как раз именно в этом и заключается это «вовремя» — ведь если бы все было легко и просто, то это сразу же потеряло бы всякий смысл. Ведь именно когда все стало легко и просто, оно перестало быть. Мне так кажется… Мне грустно. Мне хочется, чтобы что-то стало сложным, нужным, чтобы опять нужно было чего-то добиваться, проталкивать, продвигать, идти на риск быть подавленным или непонятым… Мне иногда очень тоскливо оттого, что теперь у нас якобы полная свобода слова. Не хочу полной свободы, она губит! Не будет диссидентов, не будет непризнанных и сосланных поэтов, не будет посаженных за решетки психушек художников… Никогда никого не посадят на трое суток за синий цвет волос или серьгу в ухе. Не будут играть на гитарах в подворотнях и подвалах за бутылкой вайна, скрываясь от ментов. Все стало каким-то скучным. Недаром ведь даже сейчас «старики» все равно продолжают петь, вспоминая в своих песнях о старых временах, которые давно ушли в запой и не вернутся никогда…

Очень горько оттого, что остается только вспоминать о тех временах, а моему поколению – так вообще, по крохам и крупицам вытягивать информацию, разные обрывки у старших. И лишь по этим субъективным рассказам составлять свое собственное представление, рисовать общую картину тех времен.. И никогда наверняка так и не узнать, правильно ли отражает твой холст или твое перо те годы… Очень хочется любыми правдами и неправдами хоть на день оказаться там, в еще действующем «Сайгоне» или на Рубинштейна, 13, когда дверь рок-клуба была еще не заколочена, а открыта — открыта для тех, у кого в руках был ключ, и кого не останавливало то, что в двери нет замка; для тех, кто знал, что в таком случае дверь можно выбить плечом или «с носока»… А теперь заходишь во двор, на котором лично для тебя лежит такая печать истории, что сердце лопается, — и видишь заколоченную дверь клуба. И думаешь: «А открылась бы эта дверь в те годы для меня?»

По заросшей тропинке, через свалку с автобусом, который наверняка многие еще до меня назвали «троллейбусом, который идет на восток», пройти к воротам кладбища. Найти заветную могилу, сесть напротив на заборчик, закурить сигарету.. потом оставить тут парочку сигарет… или феньку… или что нибудь еще, дорогое тебе (так тут делают все). В знак вечной памяти Тебя, Цой. Вечной памяти в сердцах тех, кто, в силу разных причин, открыл тебя с самого начала… и в сердцах тех, кто сделал этот шаг позднее, — здесь все равны. Здесь все молчат и лишь изредка тихонько переговариваются между собой. И пьют пиво, хотя на кладбище это не заведено. И вспоминают прочитанное в биографических очерках, узнанное от друзей, услышанное из разговоров более зрелых КИНОманов, — и думают, думают…

О чем они думают? О чем думаю я, стоя напротив памятника, молча наклонив голову набок? А потом как-то неловко, как бы извиняясь за свой поступок перед сидящими за моей спиной КИНОманами, фотографирую могилу — для своих друзей, для тех, кто, возможно, никогда и не увидит ее, никогда не подойдет к истории так близко, как это сделала я… насколько смогла, близко…

А мыслей на самом деле никаких. Какая-то пустота. Понимаешь, что мысли-то должны, ну, просто обязаны появиться именно здесь, именно сейчас! И ничего… Пусто. Тихо. Только вспоминаешь отдельные фразы из песен, какие-то отрывки из книг...