Сергей Юрский - заложник своих интеллигентных, с рафинированно-раритетным достоинством сценических, кинематографических, писательских образов; он отказался сейчас от соблазнительной роли скабрезно-скандального писателя Генри Миллера, в старости растлевавшего юную корреспондентку письмами...

- Сергей Юрьевич, пятьдесят лет из своих шестидесяти пяти вы провели на сцене, на экране, в гримерных, на гастролях, на репетициях, и при этом молва не закрепила за Вами никаких пороков. Даже неизбежное, традиционное и почти входящее в состав профессии пьянство Вам не приписывается. Как же так получилось?

- Действительно, странно. На восемьдесят процентов вся наша литература состоит из... ста граммов, рюмки, стопки, стакана, бокала, фужера, рога, фляжки, кружки, бутылки, полбутылки, полбанки, ящика, вагона, цистерны, ну, по маленькой, по первой, по второй, по третьей, ну, по последней и чтоб не в последний раз, за нас, за вас, за тех, кто пришел, за тех, кто не с нами, за всё, за всех, за все, что было, за все, что будет, за то, чего не было и быть не могло и не должно... И восемьдесят процентов всех разговоров - выпил, запил, пропил, перепил, завязал, развязал, накрыли, налили, разлили, смешал, добавил, залакировал, рванул, хватил, принял, помер, зарыли, накрыли, разлили, выпил, запил, пропил, опять все сначала... Ну не проповедовать же мне при этом, что актерская профессия, как и профессия летчика, не терпит ну ни одной капли, потому что точность большая требуется... Кто меня услышит, кто поверит? Как-то в молодости я попал на дачу к одному старому артисту; мы с ним играли в БДТ в "Горе от ума"; он предложил мне выпить, я отказался, сославшись на то, что вечером мне предстоит быть Чацким. "А-а, понимаю, больны", - посочувствовал мне старый артист. "Нет-нет, я здоров, - поспешил я заверить, - но вечером спектакль!" - "Ну-с, и какая связь?!" - "Так ведь вечером мы с Вами вместе играем, Вы - Фамусова, я - Чацкого. Я не могу перед спектаклем". - "Понимаю и уважаю. Хотя должен признаться, что особой близости с такими людьми не получается - больно строги. И к себе и к другим. Но уж если человек трезвенник..." - "Да нет, я - как все. Я только перед спектаклем не пью". - "А так-то пьете?" - "Так пью!" - "Фу, точно гора с плеч! А перед спектаклем?" - "Ни одной!" - "А когда же Вы пьете? Насколько я знаю, у Вас в месяц 25-28 спектаклей, так, стало быть..." - "Стало быть, после спектаклей..." - "Так вы, стало быть, пьяным спать ложитесь? Негигиенично!"

- Вы об этом замечательно смешно пишите в книге "Жест". Вы вообще никогда не боитесь начинать со смешного. И все-таки, повернем к серьезному. Вы как-то посчитали, что выступали на сцене за пятьдесят лет примерно семь тысяч пятьсот раз. То есть, не только пить, но и жить вне искусства Вы могли только перед сном, на ночь. Какие вам в эти моменты приходили мысли? Ответили ли Вы на главный зрительский вопрос, непременно задаваемый кумиру, - в чем смысл жизни?

- Смысл, наверное, в том, чтобы догадаться, зачем все это было... Я стал употреблять термин, то ли приснившийся мне, то ли прочтенный где-то, не знаю... Даже не термин, а формулу - "чистый звук". Я понял, что эта формула лучше всего описывает мою зрительскую радость, восторг, когда абсолютно точно взята нота без всяких мешающих обертонов. Здесь еще очень важна ритмическая безупречность - чтобы длина ноты была не очень велика, не очень мала, а совершенно точна. Я постепенно стал характеризовать этим понятием и вещи, которые не звучат. Картины. Я сейчас реже хожу в музеи, но раньше ходил часто, был поклонником классики, порой приходил в восторг от модерна, выбирал не между школами и направлениями, но между чистым и загрязненным звуками. Так и в театре. Ты зачем занимаешься этим делом всю свою жизнь? Чтобы достичь чистого звука. А чем ты слышишь этот чистый звук? Всеми чувствами. Включая шестое.

- Все было посвящено чистому звуку. Чем Вы пожертвовали ради него?

- Всем. Оставил огромные пробелы. Пожертвовал тем, что называется личной жизнью, молодым гулянием, веселыми компаниями, тем, что называется богемой, которая всегда сопутствует искусству и на все лады зовет искусство с собой... Я не мог совмещать. Не мог совмещать искусство ни с чем, как я уже показал Вам на примере пьянства.

- Как же все началось?

- Совершенно по прямой. Скучный хрестоматийный путь. Поступление в театральный. Меня не принимают ни в Ленинградский театральный институт, ни в студию МХАТ по причине недостаточных дарований. Не принимают и первый, и второй, и третий раз. А потом я стал довольно известным и хорошим артистом любительской сцены университета. Я учился на юридическом, бросил его потом, но успел некоторое время даже поработать следователем. Руководила университетским театром знаменитая Евгения Владимировна Карпова. У нас был замечательный репертуар, я сыграл множество прекрасных ролей, ибо я работал, как работают артисты на провинциальной сцене, где постоянно должны быть премьеры. Я был уже готовым артистом, и тут, на четвертый раз, я, наконец, поступил в театральный. Мне пришлось сначала разучиться, чтобы начать учиться в профессиональном вузе. Я уже много знал. А тогда это считалось большим грехом, считалось, что артист должен быть невинным...

- А разве сейчас не так?

- Сейчас мастер как-то меньше занят учеником и тем, что ученик умеет или не умеет, мастер больше занят собой и тем фактом, что он профессор. Поэтому я отказался в очередной раз преподавать. Я приходил в училище по призыву, делал спектакль, вел семинарский курс, мастер-класс. Но потом всегда уходил.

- Как все строилось в театральном в Ваше время?

- Пирамидально. Как и во всем государстве. Государство было египетской пирамидой. С четким, недосягаемым верхом и с местами, которые должны были занимать камни. Занимать каменно крепко. Перемещения были самым серьезным актом, к которому нужно было готовиться с помощью многих и многих рабов и механизмов. Особенно трудно было переместиться наверх. Вниз - легче. Вырывали камень и выбрасывали. Каждый театр был пирамидой. БДТ был мощнейшей пирамидой. Товстоногов был фараоном, королем, Папой Римским... Театральные курсы были маленькими пирамидками. Что мой мастер Макарьев, что Зон были на вершине. Сейчас, как сказал кто-то из острословов, вместо театра - семьи, вместо театра - фермы, появились театры-фирмы, где царит демократия. То есть можно и мастера послать подальше, и мастер может послать подальше. Что было невозможно в наше время...

При всех недостатках того образования оно было фундаментальным. Сейчас, конечно, тоже можно получить фундаментальное образование, но нужно иметь средства и массу свободного времени. Мы жили на стипендию (и сколь крохотной она ни была, прожить было все-таки возможно), а сейчас стипендий нет, да еще рядом с поступившими по творческому конкурсу учатся те, кто платит... Учиться стало как-то смутнее...

Чувство судьбы тогда было определеннее. Кем бы ты ни становился, ты становился навсегда. Всё навсегда.

- Вы закончили театральный и поступили на сцену БДТ. Навсегда. А потом ушли.

- Я действительно не представлял себе жизни без БДТ. Я ушел, когда разрушилось все. Мой уход был акцией взрыва.

- Почему Вы ушли?

- Меня преследовали. Я раздражал КГБ. За мной числились опасные связи. Казалось, коллеги любили меня, но кто-то из самого близкого окружения способствовал моим неприятностям. Сами по себе власти не настолько интересовались театром. Кто-то должен был их направить. Кто-то должен был указать на мои отношения с Солженицыным, Эткиндом. А тут еще мое пребывание в Чехословакии, мое мнение о чешских событиях 68 года...

Игра в жизнь

- Цветаева в записных книжках говорит, что ей нравятся богатые. От богатых, как от царей, ничего хорошего не ждешь. Поэтому когда они произносят хоть что-нибудь человеческое, немедленно приходишь в восторг. Если нельзя быть Человеком, Личностью, художником, то нужно быть хотя бы богатым... Это написано в 1919 году. Что Вы на это скажете? Какую роль деньги играли в Вашей судьбе?

- У меня нет доказательств, но мне кажется, что в мире богатства искусство не нужно. То, что называется дизайном, не является частью живописи. Либо то, либо другое. Некоторое время, конечно, можно балансировать. Можно создать нечто вроде варьете с подачей горячих и холодных закусок во время представления, и даже будет недурно. Но потом либо увольняют официантов, убирают столики и говорят, мол, извините, но у нас тут будет театр, либо артистам сначала предлагают немножко научиться быть официантами и обслуживать по меню, причем вежливо обслуживать, а потом не освоивших это дело увольняют, а остальных продолжают называть артистами. Это качество сегодняшних театральных взаимоотношений. Многие коллеги моего возраста, прошедшие тот же путь, что и я, относятся к нынешней ситуации очень легко и утверждают, что искусство, наконец, заняло положенное ему место в обществе. "Эта гипертрофия литературы, гипертрофия театра, которая была, - говорят они, - это все от бедности нашей, а теперь мы богатые".

А я все-таки не понимаю, кто именно богатый? Да, спектакли стали необыкновенно богатыми и дорогими по оформлению. Приобрели ли они нечто новое и достойное? Я этого не вижу. Более того, я замечаю некоторую удивительную зависимость, которую не могу доказать: слишком дорогой спектакль каким-то странным образом лишен духа. А мне говорят: "Да ерунда собачья, просто всё наладилось..."

Конечно, я дожил до того возраста и достиг той меры известности, когда можно, ни о чем не тревожась, ожидать различных знаков почтения и идти в звезды с соответствующей важностью на лице. Моя раздражительность не позволяет мне занять эту позицию... Старый официант всегда вызывает особое сочувствие и горечь, порой кусок в горло не лезет, когда смотришь на угодливого старичка... Если ты не был официантом всю жизнь, а на старости лет тебе предлагают эту должность за очень хорошие гонорары, то раздражаешься... А раздражаться нехорошо; в раздражении есть осуждение - дескать, и ресторан плохой, и меню скверное, и официанты отвратительные, и хозяин мне не нравится...

- А, по-моему, раздражение - признак подросткового максимализма, молодости...

- Тогда продолжу. Вот только что Валя Гафт прочел мне эпиграмму на знаменитого нашего сатирика: "Бандитам, стало быть, виднее - сатирик должен быть беднее..." Тут нет ничего оскорбительного для Жванецкого, это все шутки, игры, а все-таки... Сегодня раскрученный певец к 25 годам имеет все высшие звания страны, и цветные журналы печатают фотографии его особняков, точнее, дворцов. Но из дворца выходить на сцену как-то неестественно. Зачем?

Что ж получается? Я призываю сократить зарплаты артистам? Нет. Я просто наблюдаю и несколько теряюсь. И еще я замечаю, что так много, как сейчас, никогда раньше не врали. За вранье очень серьезно раньше наказывали. Журналист, описавший выдуманное событие, мог получить волчий билет. А у меня в портфеле лежит глянцевый журнальчик, где меня объявляют китайцем, да еще пеняют на то, что я долго скрывал истинное свое происхождение. Впрочем, я на журнальчик этот не сержусь, это мило. Славно объявить меня китайцем, но куда страшнее вранье серьезное, которое может оскорбить, изранить...

- Вы считаете, что ложь и деньги непременно сопутствуют друг другу, а бедность обручена с честностью?

- Повторяю: я теряюсь. Меня убеждают, что сегодня те, кто талантливы - богаты, к ним все приходит, а те, кто бедны, - просто неталантливы. Те, кто богаты, нужны людям, те, кто бедны, людям не нужны. И все на месте. И все хорошо. А исключения? Да не будем заниматься исключениями, давайте заниматься правилами! Я во все это не могу поверить, поскольку я не ослеплен готовыми решениями, готовыми клише, я пока еще смотрю на мир собственными глазами. Я очень много езжу, я вижу страну и вижу страны; много-много городов России, которые совершенно не похожи на Москву; ларьки похожи, а прочие проблемы решаются иначе... Сегодняшние джунгли с их жестокими законами мне интересны, но они меня тревожат. Мне кажется, что в их зарослях прячутся жуткие существа. Иногда, преодолевая страх, я к этим существам приближаюсь, разглядываю в бинокль или просто подхожу. И что же? Смотрю - люди. Это мне только издалека казалось, что они чудовища. А отходишь, слышишь звуки, которые они привычно издают, наблюдаешь их повадки, их взаимоотношения, узнаешь о предложениях, адресованных тебе самому, мол, заходи почаще, сделай-ка для нас то-то и то-то, и понимаешь, - нет, все-таки чудовища!

Почему я так подробно обо всем этом говорю? Да потому, что деньги сегодня совершенно заменили Бога. И противопоставить им нечего. И важно понять, как с ними связано искусство. Мне всегда казалось, что в искусстве есть некий небесный отголосок. Если это так, то оно выживет. А если нет, то оно превратится во что-то, может быть, даже очень полезное, красивое, эстетизированное, но уже не искусство....

- Вроде картины, висящей в столовой для улучшения пищеварения?

- Именно. А мне бы хотелось, чтобы в искусстве сохранился отголосок вечного, истинного, абсолютного. И я не могу смириться с тем, что Бог - деньги, и все нормально. Я мог бы тоже жить богато, но я действительно не хочу. Мне противно. Противно тому самому чистому звуку, о котором мы с вами сегодня говорим. Когда кто-то становится богатым, я начинаю его заранее подозревать в том, что он удаляется от чистого звука. И пока, к сожалению, ни разу не ошибся... Кому выносить мусорное ведро?

- В Вашей семье еще два артиста - Наталья Тенякова и Дарья Юрская. Часто вы работаете с обеими как режиссер и партнер. На недавнем вечере, посвященном 100-летию Вашего отца, я видела, с каким восторгом и обожанием Вы следили за выступлением Вашей дочери. Не ослепляет ли Вас родство в работе?

- Я не строгий отец, но я очень строгий режиссер, и моя дочь прекрасно знает, что со мной не так-то просто работать. Во мне нет и в помине авансированных восторгов дочери, но я порой вижу, что она делает максимум возможного и оптимум необходимого, что она способна издать чистый звук, и мне это не может не нравиться.

- Дочь - Ваша ученица?

- Нет, она МХАТовская ученица, и по годам труда, потраченным на обучение, и по дальнейшей работе. Конечно, какое-то мое влияние есть. Вот сейчас она играет вместе со мной две главные роли в пьесе "Провокация" Игоря Вацетиса, которую я поставил в театре "Школа современной пьесы"...

- А как в Вашей семье относятся к деньгам не в теории, а на практике? К тому, что их всегда не хватает?

- В нашей семье денег всегда хватает. Потому что потребности наши абсолютно средние. И так было всегда. То, что у меня есть свое жилье, - для меня величайшее достижение; этого не смог достичь мой отец и никто из моих родных, и то, что дочь будет жить в отдельной удобной вместительной квартире со своей семьей - вершина практических устремлений. Я сам - коммунальный, до сорока лет жил в коммунальной квартире.

- А соседи чтили Вас?

- Нет, конечно. Билеты просили достать. Ходили на мои спектакли. Но особенного положения в квартире у меня не было.

- Что ж, была воронья слободка?

- Разумеется!

- А когда вы уехали из Питера в Москву. То...

- То опять все сначала. Крохотная квартирка, потом поменяли ее на большую, но в чудовищном состоянии, и так далее.

- У Вас есть домашние обязанности? Выносите мусорное ведро?

- Непременно! Это мое!

- А Наталья Максимовна?

- Все, что положено делать по хозяйству, она делает... Но гораздо важнее другое: мне нужно, чтобы меня понимали. Артист ведет всю свою жизнь от определенной ноты, звучащей в нем, а когда в семье несколько артистов, то они должны соединиться в ансамбль...

Честный - не всегда бездарный

- Сергей Юрьевич, как Вы думаете, почему жанр разоблачений пользуется таким спросом? Почему многие жаждут услышать последнюю и чаще всего отвратительную правду о великом человеке?

- Зависть. Просто зависть. Зависть начинает следствие и непременно находит какие-то доказательства своей правоты: пожалуйста, кумир оказался либо пьяницей, либо наркоманом. Скажем, я в своей жизни был знаком, как минимум, с несколькими людьми абсолютной, безупречной порядочности. Назову Плятта, Попова, Никулина, Копеляна. Но меня непременно перебьют, махнут рукой: да, ладно тебе! Не такие уж они безупречные! И пойдут, и пойдут разоблачать, придумывать, строить. Совершенно исказят облик. Сделают, например, из Раневской заурядную матерщинницу и больше ничего за ней не оставят... Постепенно возникла даже такая как бы примиряющая стороны теория: если человек бесчестный, низкий, то, вероятно, одаренный и интересный, а если честный и порядочный, то, скорее всего, скучный и бездарный. Это ужасная позиция. Так нельзя!

- Искусство показывает обольстительность негодяйства...

- Потому что искусство смотрит на мир полным взглядом. Это сентиментальная дребедень - показывать только хорошее. Полный взгляд видит и зло мира, и зло в каждом человеке, и поле битвы добра и зла - как же иначе? Вопрос в том, где находится сам автор?

- А разве есть искусство, где автор на стороне зла?

- О, это сейчас главный посыл. Эстетизация зла очень сильна. Островский, например, с его пьесой "Бедность не порок" выглядит нерукоподаваемым человеком...

Мне кажется, отгадка в том, чтобы рассматривать качества личности не в арифметическом их перечислении, а в динамическом сочетании. Когда я работал с Товстоноговым, то прекрасно видел и его властность, и жестокость, но видел и то, что он прекрасный руководитель, большой художник... Когда-то мне довелось работать, а потом и дружить с польским режиссером Эрвином Аксером, ставившим в БДТ "Карьеру Артура Уи" и "Два театра". Эрвин говорил, что все великие люди были порочны: вот у того был такой ужасный изъян, а у этого такой. Однажды я осмелился спросить: "А какой же чудовищный порок свойствен Вам?" Он ответил: "Так я и не великий..." Полагаю все-таки, что Эрвин Аксер - режиссер великий, что, разумеется, ему свойственны были недостатки, но он был гармоничным человеком - так сочетались в нем различные свойства... Это красивая скульптура может быть красива со всех сторон, как ее ни обходи, а живой человек меняется в зависимости от ракурса... Сегодня признаком лихости, витальности считается дурная репутация. Испоганить себя, пустить под откос, вываляться в грязи... Никого не интересует, как играет актер, важно только, как он ведет себя с женщинами, с начальством, как одевается, на какой машине ездит...

- Вы чувствуете зависимость от своей репутации?

- Я чувствую свою ответственность перед репутацией. Я не свободен. Мне нельзя сняться в рекламе, мне нельзя сыграть старого Генри Миллера - талантливого, скабрёзного, непристойного...

Я дорожу своей несвободой.

P.S.

Три года журнал "Октябрь" печатал главы биографической книги Сергея Юрского "Игра в жизнь". В ближайшее время книга выйдет в издательстве "Вагриус", и все, что вы не нашли в данной публикации, откроется вам на страницах книги. Нам же Сергей Юрский рассказал то, о чем не говорил ни в книгах, ни в каких-либо иных публикациях.