Он неделями бывал в запое, как настоящий русский писатель

Эрнест Хемингуэй родился 21 июля 1899 года. Как грубо сказал кто-то из американцев, Хемингуэй «приклеивал волосы себе на грудь». Может быть, чтобы казаться «животнее» и, звериными перебежками передвигаясь по Чикаго, казаться своим под стрельбой неутомимого Аль Капоне? Пиф-паф и устрашающие позы трупов.

Отец его был врачом-гинекологом, часто принимал роды – поэтому Хэм не боялся смерти. Впрочем, выразился я непростительно осторожно – он обожал смерть. Матадор – его любимый персонаж. Именно матадор, а не тореадор, потому что «мата» значит убийца… Главное, чтобы это было зажигательно и красиво. Разодранное брюхо лошади, раздавленный матадор, горячая кровь в песок. И обязательно среди бела дня! Смерть после полудня – это исключительно по-испански, потому что солнце, несомненно, – лучший матадор.

«Прощай, оружие» – сказал Хемингуэй через десять лет после семи дней своей собственной войны. Повод, как всегда вблизи магнитного поля грандиозных событий, незначителен. Окопы Первой мировой войны под Фоссальтой, шрапнель, насвистывающая веселенькие, с подвохом мотивчики… Выпили, закусили и, не теряя хорошего настроения, пошли на неприятеля. А он ответил минометным огнем… Одного разворотило, другому оторвало ноги. Ему самому австрийская мина снесла коленную чашечку и оставила 227 осколков на всю долгую оставшуюся. Здесь фамилия его стала короче. «Прощай, оружие» – сказал великий Хэм. А вот отец его ничего не сказал.

У отца была одна сердечная отрада: несколько лет скрупулезно коллекционировал он индейские стрелы. Однажды жена, встречая его после работы, поведала: «Милый, я сожгла весь этот индейский хлам, что скопился в нашем подвале». Отец ничего не сказал – только опустил руки в пепел и собрал оставшиеся металлические наконечники. Может быть, он и хотел сказать что-то, но лучше о том не гадать. Всю жизнь он молчал перед женой, но потом не выдержал и году в 27-м застрелился.

Хэму к смерти было не привыкать: однажды произошел грандиозный взрыв на пороховом заводе и ему вместе с санитарным отрядом пришлось собирать то, что осталось: головы, руки, ноги… Упарился, ведь разбросало более чем на полкилометра. Жестоко! Рассказ об этом не вошел даже в полное собрание сочинений. А так как учитель его, Марк Твен, создатель того самого Гекльберри Финна, из халата которого вышла вся американская литература, призывал к реализму, то и Хэм поклялся: правда, правда и ничего кроме правды! Впрочем, ее тоже надо выдумать… Он же писатель lost generation – «потерянного поколения». Надо было основательно подготовиться.

Хэм взял листок бумаги и выписал на него все, что он знал хорошо. Получилось не так уж много. О чем он мог рассказать: о рыбной ловле и выпотрошенной форели; о боксе, стоившем ему сломанного носа; о войне, на которой он пробыл семь дней, но был наслышан по госпиталю; о пуританизме первых американских поселенцев; об испанской корриде, в которой он пару раз участвовал сам. Обо всем – по рассказу. Потом еще по рассказу. И так несколько мешков полного собрания сочинений. Правда, если исключить романы, то останется одна толстая книга рассказов, но зато какая… Он, как тот старик в море, тащил романную рыбищу к берегу своей жизни, а притащил только скелет и голову, с которой все и начиналось. Однако именно в эти его рассказы приоделась американская литература после того, как вышла из халата Гекльберри Финна.

Недаром Цветаева держала на столе лучший его рассказ «Снега Килиманджаро» – в нем весь Хэм и почти вся американская литература. Но зачем романы? Ведь лучше уже не будет... Ну действительно, роман о том, как «семь героев, с автоматами наперевес, жаждут найти и убить автора». Но он не останавливается и здесь, он строчит и строчит… Из автомата по своим героям.

О, этот неистовый ирландец! Кто, как не Хемингуэй, зажимает в левой руке кроличью лапку, «чтобы хорошо писалось»! Хемингуэй – неврастеник, а его герои дважды неврастеники! – захлебывается критика. А Великий Хэм обижался, он не хотел быть неврастеником, он хотел быть гигантом мысли. И тогда он придумал объяснение: «Бык на арене тоже неврастеник. А на зеленом лугу – обычный парень». Это, наверное, правда, но Достоевский, я думаю, пожалел бы о такой правде.

Для русского уха американский неврастеник – нашкодивший школьник с рогаткой за поясом, который не знает, почему разбил стекло. Элементарный нерешаемый ребус русской души. То ли дело Митя Карамазов! Правда, положа руку на сердце, Хемингуэй это знал и не раз заявлял по поводу и без повода, что выучился у русской литературы. В конце жизни Хэм неделями был в жутких запоях, как настоящий русский писатель. Говорят, на столе перед ним с одной стороны стояли бутылки виски, а с другой – лежали «Охотничьи рассказы» Тургенева. Что правда – то правда.

Прежде чем начать слагать свои буквы, он предлагает всем прочесть «Войну и мир», «Анну Каренину», всего Тургенева, любые два романа Достоевского, не считая «Братьев Карамазовых».

Видимо, перечитывая «Карамазовых», Хемингуэй и возрос до Великого Инквизитора. Его рассказ «Там, где чисто и светло» открывает даже антологию по экзистенциализму! Правда, это его «Отче Ничто», великое Ничто, откровенно говоря, несколько тривиально, даже если и не вспоминать о Ницше. Но это же американец! Ого! Пиф-паф.

Нобелевская премия расстреляла Хемингуэя. Писатель в нем умер раньше человека… Это была «простая, честная проза» – 21 июня 1961 года выстрелом в голову он покончил с собой.